«Мертвая дорога»

Так, в 1949 году, я оказалась в поселке Ермакове па строительстве железной дороги. Ее тянули от Оби на восток, а от Енисея на запад. Строительство велось системой ГУЛАГа.

Поскольку «строительство N 503 МВД СССР», как официально именовалось это предприятие, было начато по инициативе Сталина, не жалели ни средств, ни человеческих жизней. Строили дорогу заключенные. А врачи, инженеры, бухгалтеры были из ссыльных, которым как и мне, назначено бессрочное проживание в Красноярском крае.

В Ераково я работала экономистом. Это было для меня большой удачей: многим «повторникам» приходилось в суровом Красноярском крае зарабатывать на жизнь сбором смолы-живицы с деревьев или, не имея никакой работы, жить, надеясь па помощь родных. У меня был очень приличный заработок, я сразу же начала посылать деньги домой, немного приоделась. А когда приехала в Ермакове, у меня не было ни одеяла, ни ложки, ни плошки...Словом, я ценила свою работу.

.Железнодорожную магистраль строили в Заполярье. Вокруг был лес, но в получасе ходьбы на север он уже кончался, и начиналась кочковатая тундра.

Лес был старый, но хилый и мелкий — тонкие деревья были какие-то вымученные, с полуобнаженными корнями, с ветками, покрытыми серым мхом.

Ссыльным надлежало раз в 10 дней являться «на отметку» к коменданту Чубенко. Присмотр за нами осуществлялся везде и постоянно. И, зная это, я проявляла максимум осторожности в разговорах даже с лагерницами, связанными со мной по работе.

В очередное перемещение, когда наши должности требовались для вольнонаемных, а нас, ссыльных, бесцеремонно сдвигали «ниже», мне пришлось из считавшегося центром Ермакова переехать в глубинку — на 18-й километр, где располагался женский лагпункт, за которым был закреплен участок уже отсыпанной, даже действующей, железной дороги. Строительство шло в условиях вечной мер-

 

злоты, работа часто бывала бесполезной — отрытые за день кюветы к следующему утру снова заполнялись грязью. Бороться с ледяными линзами, лежащими под тонким слоем почвы, тогда еще не умели. Но работы велись, «вертушка» — рабочие поезда с гравием — ходили. И на лагпункте действовал рабочий аппарат: прораб, экономист, бухгалтер, нормировщик и прочие. Здесь 58-й статьи, то есть политических, не было. Были уголовницы и так называемые «административные преступницы», то есть совершившие какие-то бытовые проступки.

Отряд «18 километр», в котором я работала экономистом, стоял у озера Вымского. Его холодная гладь протянулась гигантским бобом среди зелени леса на несколько километров. Озеро заполярное — вода ледяная, чистая. В летние дни щуки стояли у берега в пронизанной солнцем воде, изгибая темные спины.

Когда жена прораба хотела сварить уху, муж брал охотничье ружье и стрелял щук прямо в воде. Убитая рыба поворачивалась белым брюшком кверху, и ее веткой подтягивали к берегу.

Лагпункт состоял из барака для женщин, работавших на укреплении уже отсыпанного пути, и пары домов для вольнонаемных. В зоне была баня, ларек, столовая и медпункт. Был и клуб.

Рядом проходила вчерне отстроенная линия железной дороги. В оба конца тянулись, теряясь в мелколесье, две нитки рельс. Движение еще не было открыто. Но дорога уже работала. Громыхали паровозы, перегонявшие к карьерам составы из платформ с балластом, проносились мотодрезины, иногда проходили сборные поезда, попадались и пассажирские вагоны. Все было временным, двигалось без расписания.

В 1951 году я встретила лениградца Николая Христиановича Шеффа.

Семья Шефф переселилась в Россию из Германии еще во времена Екатерины II. Отец Николая был строителем. Мать ничего, кроме Библии, не читала. Дети получили образование: брат Николая окончил Военно-медицинскую академию, сестра была педагогом, сам он — инженером-строителем. Всех их сначала выслали, затем посадили.

Общность судеб сблизила меня с Николаем.

 

Мы поженились. И стали делить все беды и скудные радости ссыльной жизни.

После пережитых лет заключения, после унижений и лишений этапов — так много значила возможность располагать собой хотя бы в пределах поселка, свободно ходить, работать, иметь свой угол, понемногу возвращаться к семейному образу жизни.

Начали мы общую жизнь в Ермакове с крохотной каморки, где вмещались кровать, столик, печурка и рукомойник. Постепенно обустроились, наладили быт. Денег нам хватало, зарплата была высокая по сравнению с общесоюзной (позже начали платить и «северные»).

Получилось так, что наша семья — Николай Христианович и я — стала центром маленького кружка ссыльных в Ермакове. Завелся круг друзей: инженер-путеец Николай Иванович Гагарин, бухгалтер Вера Дмитриевна Василевская (позже они поженились и остались нашими ближайшими друзьями, до конца жизни), бывшие работники туполевской «шарашки» — инженеры Георгий Николаевич Блеков и Тимофей Иванович Божко, дочь и мать Алферовы, Сергей Грачев и еще кое-кто из молодежи.

По вечной тяге к пению я занималась в хоре при клубе. Руководительницей хора была Ванда Антоновна Савпор — в прошлом артистка музыкального театра им. Немировича-Данченко, которую «сам Немирович» принимал в театр. Когда начали сажать «повторников», она вслед за сосланным мужем добровольно приехала в Ермакове.

Несколько человек из мужского лагеря под конвоем ходили в клуб на работу. Бывший дирижер Одесского оперного театра — Николай Николаевич Чернитинский, Леонид Оболенский — пожилой человек, внешне похожий на Дон-Кихота, с интересной историей. Он был княжеского рода, жил в эмиграции, решил вернуться на родину. Перед этим, зная, что неминуемо придется отбывать срок в лагере, он — по его собственным словам — год перед этим жил в Новом Афоне, привыкая к суровой монашеской жизни, тренируя себя на лишениях. Он был в труппе за режиссера. А надо сказать, что труппа заключенных, вместе с вольными и нами, ссыльными, ставила даже отрывки из спектаклей, например, сцепу в таверне из «Кармен», которую пела В.А. Савнор.

 

И был среди этой «крепостной» труппы Дмитрий Зеленков. высокий, красивый человек лет тридцати с небольшим. Он, как мне говорили, окончил Академию художеств, был театральным художником где-то в Ленинграде. Его жена — известная балерина — после его ареста от него отказалась... Он очень тяжело это переживал.

Помню, впервые я обратила внимание на Диму Зеленкова, когда на улице встретила группу заключенных «артистов», шедших под конвоем, среди них выделялся красивый молодой человек в необыкновенных брюках — они были из холстины и раскрашены какими-то яркими пятнами... Видимо, это были забавы молодой натуры, как у Маяковского — желтая кофта... Изредка мы с Димой переговаривались, но всегда урывками, где-либо в уголке: за кулисами клуба постоянно сидел охранник, который следил, чтобы мы, ссыльные, участвующие в самодеятельности, не беседовали, а тем более не уединялись с заключенными: общаться с ними нам было официально запрещено. Хотя наши души, конечно, были с зеками, а не с той публикой, которая приехала в Ермакове за «длинным рублем».

Как-то раз Дима спросил меня: «Как вы думаете, сколько лет может женщина помнить любимого человека?» Видимо, это был вопрос, постоянно его мучивший...

Однажды, придя на репетицию, я узнала, что Зеленков покончил с собой.

Мне говорили артисты-заключенные: «Подумайте, Зоя Дмитриевна, Дима лежит за кулисами мертвый, а мы должны играть...»

Позже, уже освободившись и живя в Ленинграде, я увидела в титрах Свердловской киностудии фамилию Л. Оболенского: он играл в какой-то картине. Что стало с Чернитинским, не знаю...

«Строительство № 503» шло полным ходом: как я уже упоминала, оно было предпринято по инициативе Сталина, поэтому финансировалось «по фактическим затратам» — без ограничений...

К 1953 году на него было затрачено 4,2 миллиарда рублей. На строительстве работало 25 тысяч человек. А

 

сколько людей легло под каждую шпалу - вероятно, никто не считал.

В марте умер Сталин.

И вдруг стало ясно, что уложенные 700 километров пути не имеют никакого хозяйственного значения: возить по северной трансконтинентальной дороге было некого и нечего... Стройка N 503 была закрыта. Опустело Ермакове, остались брошенными паровозы, депо, станции, лагеря и поселки.

Железнодорожный путь получил в народе наименование «Мертвой дороги».

Люди разъехались кто куда, заключенных рассовали по другим лагерям, ссыльные разбрелись по Красноярскому краю, определенному им в приговоре.

Нам с мужем довелось пожить в Кемерово, потом в Красноярске.

После реабилитации, переменив несколько городов, в конце пятидесятых годов мы осели, наконец, под Ленинградом — в Гатчине, где муж получил должность главного инженера треста.

Следы пережитого остались навсегда в душе, но внешне уже начиналась нормальная — советская — жизнь.