История семьи

Родилась я на Украине в местечке Ямполь Черниговской губернии 1 мая 1907 года в 10 часов утра, когда в соседней Спасской церкви звонарь ударил к «Достойно...»

По слонам мамы, день был хороший — солнечный и теплый. Но—увы! — это был месяц май, а, по народным поверьям, рожденные в мае обречены всю жизнь маяться...

Назвали меня Зоей (ближайшее имя но святцам), что по-гречески означает «жизнь».

Память переносит меня в 1910 год. Помню волнение в семье по поводу смерти Льва Толстого. Мне—совсем маленькой — кем-то было внушено, что Толстой виноват перед Богом, и я, молясь каждый вечер, перечисляя всех близких, кому просила у Бога добра и радости, обязательно добавляла: «Боже, прости Толстого! »

В семье были спои традиции, хранителем которых была бабушка, Александра Васильевна Юркевич.

Одна из традиций— во все большие праздники, а часто и о воскресенье, ч обязательно на другой день после приезда в дом бабушки, идти на кладбище, поклониться родным могилам.

Кладбище в те годы было на окраине Ямполя. Мы одевались, бабушка набрасывала на голову и плечи черный кружевной шарф, и мы торжественно, медленно — впереди дети, за ними старшие — шли по улице, здороваясь со всеми встречными.

Прадедушка — Иоанн Юркевич и его сын — мой дедушка Иван Юркевич были священниками в этом приходе много лет, бабушку, хотя она была уже вдовой, все звали «матушка».

 

Мы шли по центральной дорожке кладбища до небольшой часовни, задуманной моим прадедом как родовая усыпальница, в которой он хотел быть похороненным. Он приказал: положить его у входа, чтобы все проходили над его могилой. Но часовня не была достроена, а похоронили прадеда, его жену Вассу Тимофеевну и дедушку Ивана Ивановича в могиле, которая пока еще цела^* и на которой соорудили большой черный мраморный крест на квадратном постаменте, с трех сторон которого были помещены портреты прадеда, его жены и его сына Ивана, исполненные на фарфоре, застекленные; на четвертой стороне — в красках — икона Христа, тоже под стеклом. Это место наша бабушка оставляла за собой.

На кладбище бабушка и мама тихонько плакали, а мы, дети, клали к памятнику со всех четырех сторон и на все могилы родственников, окружающие постамент, принесенные с собой цветы. С памятника на нас смотрели строгий старик с седой бородой, косматыми бровями — прадед, старушка в платочке— прабабушка и молодой священник с добрым, мягким взглядом — наш дедушка Ваня...

С семейных преданий о моих близких родичах я и начну свой рассказ.

На могиле под портретом прадеда были даты рождения и смерти: 4/5 - 1809 — 8/8 - 1885 и подпись «Протоиерей Иоанн Юркевич». Он оставил в народе о себе память— по рассказам старых людей — как человек очень строгих правил и безупречной честности. Прабабушка Васса Тимофеевна, на которую я, по мнению семьи, была похожа, умерла в 1906 году, за год до моего рождения.

Прадед был из дворянского рода Юркевичей: по историческим справкам, род был казацкий, из «войсковой старшины», то есть из военачальников. Сохранилось пре-

 

дание, что один из предков был писарем в Запорожской Сечи и имел «вельми великое пузо», за что и был прозван «Пузановским», это прозвище почему-то считалось почетным, и старший в роду по мужской линии имел право прибавлять к своей фамилии еще и «Пузановский». Но, кажется, никто этим правом не воспользовался...

Своих сыновей прадед обучил щедро. Старший, Алексей Иванович, окончил духовную семинарию, был человеком незаурядного ума и служил директором семинарии в Холме. Женат был на девушке из известной на Украине семьи Стаховичей, происходящей из Чернигова—тогда нашего губернского города. По рассказам моей мамы, семья Стаховичей была либеральной, сохранился рассказ об одном их предке, который, будучи связанным с декабристами, узнав, что к нему едут жандармы для ареста, приказал заложить тройку, разогнал ее по реке Десне и ушел вместе с лошадьми под лед... Не знаю, насколько это верно.

Родные братья моего дедушки, Тимофей и Романсвоих семьи не имели, и все годы помогали бабушке, которая осталась вдовой с 1904 года, растить ее большое семейство.

Тимофей Иванович, которого все очень любили, был преподавателем математики в Варшаве, где он жил вместе с Романом Ивановичем, преподававшим историю в одной из варшавских женских гимназий.

Дедушка Тимофей был спортсмен, я помню его рассказ, как он на велосипеде через Европу ехал в Париж на выставку. Дедушка Роман был солдатом на русско-турецкой войне, вынес из боя раненого товарища, за это был награжден, и семья гордилась его поступком. Даже в газете было об этом написано, и его родители ездили по железной дороге, которая только что открылась, на встречу с ним. Был хорош собой, умница, но болел все годы туберкулезом и умер в 1916 году в Ямполе. Как историк предсказывал революцию. В семье выписывались многие газеты, так что смутно помню (было мне 8—9 лет) разговоры о Государственной Думе, кадетах, Милюкове и пр.

Ямполь был родовым имением богатейших аристократов Неплюевых. Роман, приезжая на летний отпуск из Варшавы в Ямполь, постоянно бывал у Неплюевых, со

 

старшим сыном которых, Николаем Николаевичем водил дружбу мой дедушка.

Роман был увлечен сестрой Николая Николаевича Ольгой Николаевной. И, кажется, она отвечала ему тем же. Во всяком случае, по рассказам мамы — а это мой основной источник, — они катались вместе на лодке, вместе гуляли, вместе читали. Не знаю, почему он затягивал свое предложение, возможно, гордость небогатого учителя, сына священника, хотя и дворянина, не позволяла решиться на такой шаг... Но когда он решился, Ольга Николаевна ответила, что «уже поздно». Он так и не женился.

На время прерву повествование о моей семье, чтобы рассказать о Николае Николаевиче Неплюеве, замечательная деятельность которого частично протекала на моих глазах.

Неплюевы принадлежали к старинному дворянскому роду, известному с XV века. В начале нынешнего столетия они владели землями на Украине, в Оренбургской губернии, под Петербургом и еще где-то. В Ямполе был «панский двор» — огромный парк, обнесенный кирпичной стеной. Это была классическая помещичья усадьба того времени: липовые аллеи, пруд с купальней, оранжерея, дом управляющего, были «службы»— конюшни, коровники, сараи. Дом был сожжен партизанами в 1918 году, но до этого, в годы первой мировой войны, владельцы, которые жили в соседнем поселке Воздвиженске, разрешили местной интеллигенции—учительницам, врачам и пр.—открыть в их доме пункт пошива белья для солдат. Мама и тетя ходили туда строчить рубашки, а мы с двоюродной сестрой Олей подбирали им лоскуты, очень гордые тем, что нас привлекли к такой работе.

Дом был обставлен старой мебелью. Помню большие напольные часы работы моего дедушки, отца папы. По распоряжению «пана», он юношей был отправлен учиться па часовщика. Часы— монументальное сооружение красного дерева (или «под красное дерево») с огромными циферблатом и маятником. Позже в соседнем поселке я видела еще одни такие же часы с надписью «Алексей Марченко».

У дома был выход в парк, куда спускались две полукруглые лестницы. Там цвели кусты бульденежа и сто-

яли кадки с цветами. Ребенком я бывала в парке, нам было разрешено там гулять.

Дедушка Иван помогал Николаю Николаевичу Неплюеву создавать Крестовоздвиженское братство.

Отец Николая Николаевича был предводителем дворянства Черниговской губернии. Мать, урожденная баронесса Шлиппенбах, бывшая фрейлина двора. Сестра Мария замужем за богатейшим помещиком Украины Уманцом. Сам Николай Николаевич, наследник всех имений, юношей задумывается над вопросами социальной несправедливости. У него созревает план активного вмешательства в существующий порядок вещей. Он заканчивает Петровско-Разумовскую академию, чтобы знать сельское хозяйство. В конце прошлого столетия, вернувшись с дипломатической работы из Мюнхена, начинает активно действовать. Сперва строит приют в нашем Ямполе, куда собирает крестьянских детей-сирот. Три-четыре года дети живут в отличных условиях, учатся, преимущественно сельскохозяйственным наукам.

Первый выпуск дает начало Крестовоздвиженскому братству. Неплюев выделяет более 300 десятин чернозема в десяти верстах от Ямполя. Строит новый поселок Воз-движенск, с прекрасно оборудованными каменными домами, со школами—женской (в ней преподают мать и сестры Николая Николаевича) и мужской, с огромной плантацией зерновых и трав, с садами, со скотными дворами.

Приглашаются первоклассные специалисты, да и собственные работники уже набираются опыта, в результате через несколько лет Воздвиженск вырастает в окружной центр сельскохозяйственной культуры и нового быта. Устав Братства — так его называли, — выработанный самим Н. Н. Неплюевым, строг: работа, поведение, быт — все подчинено догмам христианского учения. В каждом доме живет несколько семей, имея свою комнату, но общую кухню и столовую. Дети дошкольного возраста живут с родителями, затем переходят в интернат — женский и мужской, где проходят курс наук, занимаются музыкой и пением. Но... работа тяжелая, поведение «братчиков» часто обсуждается на общих сходках. Неплюев, выбранный Блюстителем Братства, позволяет себе диктаторские нотки. Некоторые молодые не выдерживают и уходят. Их подвер-

 

гают остракизму. Но печать особого поведения, скромности, достоинства, христианские воззрения они несут с собой везде.

Николай Николаевич не только сам проникся идеей возможности создания на земле христианской трудовой сельскохозяйственной общины, но обратил в свою веру мать и сестер. Отец к тому времени уже умер.

Девочкой мне приходилось бывать в Воздвиженске, мой дед помогал Неплюеву в организации детского приюта в Ямполе.

Внешне это был благоустроенный поселок, в зелени, чистый, хорошо распланированный. Жители всегда были приветливы, одеты скромно: у женщин—низкие каблуки, глухой ворот платья, простой покрой, белый платочек на голове. Мужчины также ходили опрятно: в косоворотках, шароварах, заправленных в сапоги.

У членов Думы—коллегиального органа, заправлявшего делами Братства,— на груди крест.

Запрещалось играть в карты, пить. Бывали и драмы, когда появлялись чувства, нарушающие принятый порядок. Моя подруга любила одного человека, но ей пришлось выйти замуж за другого: так решила Дума.

Быт семьи Неплюевых немного отличался от общего: они одевались, как рядовые члены Братства, но жили в собственном доме, в комнатах сохранилась старая помещичья мебель, гостям устраивались приемы.

По традиции, сложившейся годами, еще со времен дружбы покойного дедушки Ивана с семьей Неплюевых (несмотря на аристократизм и богатство— а может быть, и в силу этого—они держались исключительно ровно со всеми), раз в лето из Воздвиженска поступало приглашение приехать в гости. Присылался четверик лошадей, ландо, другие экипажи, и большая компания из Ямполя ехала туда, за 10 верст. Позже брали нас с двоюродной сестрой как «больших детей». Событие было для нас огромное, подготовка тщательная (за столом не разговаривать, не просить лишнего стакана морса, на который мы обычно налегали, не капнуть на скатерть и прочее), и потом долго шли воспоминания.

Для жителей округи было делом чести попасть в ряды членов Братства. Материально там жили хорошо. Кроме огромного хозяйства была еще небольшая фабрика смоквы

 

(сырая пастила), шедшей на рынок, яблоки тоже вывозились, кажется даже и за границу. Это было хорошо организованное трудовой объединение.

Н.Н.Неплюев умер, не дожив до 1917 года. После революции членов Думы арестовали, отправили в лагеря. Обеих сестер Неплюевых выслали как помещиков из Воздвиженска в ближайший областной город Чернигов. Несколько преданных женщин поехали с ними. Не знаю, насколько верен слух, но похоже на истину: младшая сестра Ольга Николаевна дожила до войны 1941 года, Чернигов был оккупирован немецкой армией, администрация предложила ей особый паек. Ольга Николаевна отказалась: не считала возможным брать помощь от врагов.

После разгрома Воздвиженска, когда самые опытные работники были арестованы, а многие высланы, на базе этого хозяйства создали совхоз, который, имея такую прекрасную основу, долго держал первое место по Украине. Конечно, о «христианском духе» там и помина не было. Но уцелели разбросанные по всему Союзу некоторые «братчики» и их дети. Многие из них стали прекрасными специалистами, сохраняя полученные в семье задатки морали, привычку к труду и инициативу. Осенью 1995 года местным энтузиастам удалось собрать желающих на столетний юбилей Братства. Они направили обращение к министерству культуры Украины и другим общественным организациям с просьбой поддержать идею открытия музея-заповедника в селе Воздвиженском.

Сейчас восстановлена разоренная ранее могила Н.Н. Неплюева. Музей активно собирает по округе и даже по всей стране любые материальные доказательства существования Братства.

В Ямполе мой родной дедушка Иван жил в усадьбе, которая раньше принадлежала его отцу, по настоянию которого он поступил в духовную семинарию. Окончив ее, был рукоположен в священники и женился на бабушке, когда ей было 16 лет.

А прадед приказал: «Чтобы не быть моему кусту пусту!» И стал Иван продолжать его дело в родном Ямполе. Был он умный, добрый человек. Как рассказывала бабушка— а мы, дети, очень любили слушать вечерами ее рассказы,

 

— «в одном доме получит хлеб за требу (духовная служба), а в другом, где бедные, — отдаст». Кроме того его звали «жидовский батько», потому что он не позволял обижать две семьи евреев, которые жили в Ямполе. Мама рассказывала, что когда ее брат-мальчишка вместе с другими ямпольскими сорванцами дразнил евреев, отец Иван, при всей своей доброте, его выпорол.

Дедушка умер в 1904 году, просто и спокойно: пообедал, пошел прилечь. Перед этим к нему принесли первого внука — первенца дочери Лизы, моего брата Гришу. Он его благословил, сказал, что заснет. А когда Гриша на руках няни был принесен, чтобы разбудить деда к вечернему чаю, он был уже мертв. И бабушка осталась вдовой с очень большой семьей.

Моя дорогая бабушка Саша, Александра Васильевна, родилась под Новгород-Северским, на хуторе Рыхлы, на Десне, образование получила в пансионе благородных девиц в Новгород-Северске. Отец ее, Киселевич Василий (отчество не помню), преподавал в местной мужской гимназии. Род его был как-то связан с семьей Кибальчичей. Николай Кибальчич, член партии Народной Воли, был учеником новгород-северской мужской гимназии, и в семье сохранялась истори: ночью за отцом приехала черная карета— он был вызван для опознания Кибальчича по фотографии.

Бабушка была очень хороша собой. Ей было 16 лет, когда приезжий помещик из Житомира влюбился в нее. Намечался побег из дома, бабушка должна была ждать его в монастыре в условленном месте. Но беглянку успели перехватить и спешно выдали замуж за молодого священника — Ивана Юркевича. И стала она попадьей, но не похожей на обычных: была великолепным рассказчиком, умела принять гостей, «держала тон», знала французский, прекрасно играла на рояле, легко читая «с листа», кроме того, что необычно для деревенской матушки, охотно играла в преферанс и... курила. Нам, своим внучкам (нас было шестеро), давала уроки музыки, учила украинским песням, романсам, колядкам, щедривкам. Была бессменным аккомпаниатором во всех любительских спектаклях Ямполя.

У дедушки Ивана было четыре дочери: Елена, Елизавета (моя мать), Ольга и Варвара. И четыре сына: Евгений

 

(умерший юношей от чахотки), Роман (трагически убитый бандитами в 1942 году), Иван и Алексей, пропавшие без вести в гражданскую войну.

Трагические события тех лет, переживаемые всей страной, беспощадно прошлись и по семье моей бабушки Александры Васильевны, которая после смерти мужа сохраняла «родное гнездо», куда все мы приезжали и в тяжелую, и в радостную пору своей жизни.

Лишь две дочери — моя мать Елизавета (имела пятерых детей) и Ольга (у нее было три дочери) продолжали род. У младшей Варвары, бывшей замужем за Сергеем Кирилловичем Майем, профессором международного права, детей не было.

О судьбе старшей, Елены Ивановны, моей тети, и ее мужа Михаила Шкуратова я считаю своим долгом рассказать то немногое, что осталось в памяти с детских и юношеских лет.

Елену рано выдали замуж: училась она неохотно, больше любила домашние хлопоты. Михаил Шкуратов только что, после окончания духовной семинарии, был рукоположен и должен был ехать получать приход. При красивой внешности он хромал: одна нога была короче другой.

Знакомство молодых людей было недолгим. По словам мамы, которая была младше Елены Ивановны, уложили на воз скрыню — по-украински, сундук — по-русски, с приданым невесты, привязали сзади телушку, дали еще поросенка, на другую телегу уселась молодая попадья, и поехала из родного дома.

Приход дяди Миши был в селе Белица, примерно 10 верст от Ямполя, в глубине лесов. Село было небольшое, тихое, расположенное на меловых берегах речки Ивот. Самое замечательное, помимо отложений мела (крейда поместному, за которой в эти места ездила вся округа), были ключи. Они сочились из высокого мелового берега, и струи их искрились на солнце. Стекали в маленькие ручейки, которые впадали в речку. Криницы, колодцы, тоже были на ключах. Кроме того, в тех местах был «став» — озеро, созданное подпертой для мельницы рекой. Вода свободно падала на деревянное колесо, которое равномерно поворачивалось, затем сбрасывало воду в омут — глубокую яму под мельницей. Помню равномерный стук жерновов, моловших зерно, весь аромат окружающих растений, которые

 

вольно тянулись к солнцу из любого уголка этого тихого и, как бы теперь сказали, экологически чистого творения рук человека и природы.

Вокруг шла спокойная жизнь. Беседовали мужик», привезшие мешки с зерном, ожидая очереди на помол; полоскали белье бабы, барахтались в воде мальчишки, по озеру плавали утки.

В Белице была одна церковь, по преданию, ее строил сам Мазепа. Так ли это было в действительности—не знаю. Церковь была маленькая, деревянная, старенькая, помню, как шаталась колокольня под сильным ветром.

Домик священника, через дорогу от церкви, был тоже стареньким и небольшим. Это была, скорее, хата, так как и крыт он был соломой, уже изрядно позеленевшей. Двор был окружен по краям амбаром, сараем, летней кухней. Своей лошади у дяди Миши не было, видимо, приход был бедным. Садик спускался к реке и меня, девочку, восхищало то, что вода к криничке была вровень с краями и я могла сама набирать воду. Жили тетя и дядя скудно.

Изредка мы, дети, конечно, со старшими, ходили в Белицу навестить тетю Лену и дядю Мишу. Несли с собой что-либо к чаю, чтобы не вводить в расход хозяев. В семье немного подтрунивали над дядей Мишей: он, не имея общества, с которым мог бы общаться интеллектуально, старательно изучал энциклопедию Брокгауза. И любил «ученые разговоры» с гостями: тут он мог блеснуть сведениями, почерпнутыми из энциклопедии.

После революции церковь закрыли. Несмотря на протесты священника, забрали утварь, подаренную Мазепой. Дядю Мишу и тетю Лену изгнали из их домика. Жили они на то, что тайком приносили им бывшие прихожане и что зарабатывала тетя Лена рукоделием. Они были подвергнуты такому бойкоту, что не решались даже открыто навестить нас, чтобы не подвести моего отца, учителя местной школы.

В 30-е годы дядю Мишу арестовали, послали в какую-то колонию на Украине, не очень далеко. Теля Лена осталась совершенно без средств, к тому же болела. Моя мама взяла ее к себе, и она несколько месяцев лежала за ширмой. Почти не ела и не пила, ни на что не жаловалась и тихо скончалась. Похоронили ее на нашем ста-

 

ром кладбище, около могил дедушки Ивана и бабушки Саши.

А мама получила письмо от дяди Миши из колонии где он просил прислать чего-нибудь из съестного. Собрала то немногое, что могла: кусочек сала, сухие яблоки и груши, немного сладостей. Послала. Ответа не было.

И лишь спустя несколько месяцев кто-то сообщил маме: «Отец Михаил получил от вас посылку, поел по-настоящему, заболел желудком— и скончался».

Лет десять тому назад мой племянник, уже взрослый человек, который не видел ни тетю Лену, ни дядю Мишу, будучи на родине, пошел с двоюродными сестрами в Белицу, о которой он так много слышал от своих старших родственников.

Прошли лесными дорожками, где были заросли ароматной лесной гвоздики, по которым и мы ходили детьми.

Ни церкви, ни того домика под замшелой крышей, где нас встречали дядя Миша и тетя Лена, они не нашли.

Уходили — и встретился им старик. Поздоровались, разговорились. Он помнил дядю Мишу и тетю Лену. Больше того, он рассказал, что в 1918 году молодым парнем он «ходил в партизанах» (при немецкой оккупации), попался, был приговорен к повешению. И дядя Миша на коленях выпросил у немецкого офицера ему жизнь...

Предки оставили нам, внукам и правнукам, огромное наследство — доброе имя. Девочкой, помню, достаточно было сказать, что я из семьи Юркевичей, как отношение становилось особо дружелюбным. Даже в эти последние годы моей жизни мне рассказывали, что семья считалась самой культурной и уважаемой в Ямполе. На моей памяти дедушке Тимоше, который последним из своего поколения доживал в семье мамы, люди несли прятать деньги, доверяли семейные тайны. Так же, как позже и моей маме.

В 1942 году, когда Ямполь был захвачен немцами и сестра Ирина с двухлетним сынишкой бежала куда глаза глядят, она попала на лесной хутор под Турановкой. Хата хозяйки, открывшей ей дверь, была переполнена, но когда Ирина сказала, что она внучка отца Ивана Юркевича, ей без слов был предоставлен приют. А ведь со смерти дедушки прошло без малого сорок лет. Народ помнит добро.

 

Мой отец, Дмитрий Алексеевич Марченко, сын крепостного часовщика, прожил трудную жизнь, был, как теперь говорят, «первым интеллигентом» в своей семье. У отца было несколько братьев, среди них фельдшеры, какой-то работник железной дороги в Челябинске. Но получить высшее образование удалось лишь отцу, он окончил юридичепскриий факультет в Варшаве, причем, как говорила моя мама, другие братья в меру сил ему помогали. Уже с четвертого класса папа сам давал уроки.

Отец не стал юристом. Будучи народником в лучшем смысле этого слова, он посвятил себя народному образованию и поначалу получил место инспектора народных училищ в городе Ченстохове в Польше.

Но его всегда тянуло на родину. В революцию, особенно после Брестского мира, когда Украина, где была его семья и все родные корни, отделилась от России, ему пришлось много переезжать, пока, наконец, в 20-х годах он не осел— уже навсегда— в Ямполе. Был первым заведующим волостным отделом народного образования. Продолжал тянуть нагрузку учителя и организовывал любительские спектакли, концерты.

Удары, падавшие на семью, — материальные нехватки, неудавшиеся судьбы детей, всякие придирки в связи с тем, что мать была дочерью священника, изгнание из учителей (правда, ненадолго) после моего ареста — все это заставляло его все больше уходить в себя. Мать всегда героически стояла рядом, принимая на свои плечи все заботы и по сохранению дома, и по связям с детьми, и по обеспечению им на лето отдыха в родном доме. Чего это стоило при нищенских возможностях — знала только она. И шли в родной дом письма, сперва с острова Соловки, затем из далекого Магадана. И шли из дома посылки, собранные ценой отказа себе в самом необходимом, приносившие в тьму лагерной жизни тепло и свет любви родных.

Отец болел, слабел, ждал меня, буквально «держал себя», не позволяя уйти из жизни. Но я еще не была реабилитирована. и. узнав, что мой приезд опять откладывается, он как бы перестал сопротивляться и умер.

Апрель месяц в нашей семье роковой. 1 апреля 1955 года умер отец, 10 апреля в 1945-м в Вене был убит брат Женя, в 1970-м 14 апреля скончалась мама.

По словам родных, весь Ямполь собрался проводить своего старого учителя в последний путь. Еще было цело старое кладбище, где рядом с могилами родных опустили в землю и моего отца. Открытый гроб от дома до кладбища несли на руках.

После смерти отца мама еще несколько лет жила в старом доме. Но с годами это становилось все сложнее: и одиночество, и бытовое неустройство. В начале 60-х она продала дом, с условием, чтобы в нем было детское учреждение, переехала в Москву. Сейчас там детский садик. Бывая изредка в Ямполе посещаю родные могилы, захожу туда, захожу в наш двор, но в дом не заглядываю. Там уже другая жизнь новых поколений, и все пережитое никого не интересует.