ПИСЬМО ВТОРОЕ
... Расскажу, Полина, о моем брате Феде.
После окончания школы сельской молодежи (она была в Колыоне) Федя начал работать учителем в Дубровке Зырянского района. Но с учительской работой у него что-то не заладилось, и он поступил учиться в лесотехкомбинат в Томске. Он уже заканчивал учебу, когда администрация сделала запросы на всех студентов о их социальном происхождении. И вот на запрос о Феде приходит в Томск бумага, что его отец — кулак и бывший белогвардеец, а мать — дочь купца. Но так как Федя учился очень хорошо, то директор вызвал его, милостиво вручил диплом еще до окончания и посоветовал убираться на все четыре стороны.
И Федя убрался. Долгое время мы ничего не знали о нем. Но однажды от него пришла посылка и в ней письмо. Оказывается, он в это время жил в Свердловске. Потом опять года два от него ничего не было. А в 1935 году, в сентябре, пришла казенная телеграмма из города Бодайбо, в которой сообщалось: «Ваш сын умер», и больше ничего. И подпись «местком».
Мы тогда много писем написали в Бодайбо, просили сообщить об обстоятельствах его смерти. Но через год пришел только перевод на 200 рублей — и все.
Ну, а теперь напишу и о себе. В 1939 году я заканчивал школу в селе Чердаты, так как в Каштаково средней школы не было. И вот 13 сентября меня вызвали в кабинет директора школы, где находилось пятеро незнакомых мне людей, одетых в серые плащи с блестящими пуговицами. Мы уже знали, что это за плащи. Где они появлялись, назавтра многих людей^ не досчитывались — исчезали навсегда.
И вот, по-видимому, старший из них обратился ко мне: фамилия, имя, отчество? Где проживаю? Повели меня на квартиру, где я жил, перетряхнули все мои вещи — да у меня и вещей-то почти не было. Так, деревянный ящичек с книгами, школьными тетрадями, несколькими журналами. И был у меня дневник, куда я записывал все события моей жизни, а также свои стихи и рассказы. Я ведь неплохо писала был деткором «Пионерской правды», кое-что было уже напечатано. Вот за этот дневник они и ухватились. Потом повели меня к сельсовету. Там стояла грузовая машина, как сейчас помню, ЗИС-5. Один из серых плащей велел мне залезать в кузов и лечь на дно.
Когда я влез, то увидел... что на дне кузова уже лежали мой отец, наш дальний родственник Федор Ильич и наш односельчанин Савелий Степанович — ты, Пана, должна бы помнить его. Ближе к кабине, на скамейке уселся конвой с револьверами, направленными в нашу сторону. Вот тут я и
ощутил со страшной горечью, как рвется окончательно вся наша жизнь, которая так хорошо начиналась. (...)
Потом нас с другими несчастными людьми, попавшими в эту страшную волну, везли в ужасном «столыпинском» вагоне, и привезли в Новосибирск, во внутреннюю тюрьму НКВД. Тут меня разлучили с отцом и односельчанами, поместили одного в холодный подвал — а ведь уже была осень.
И начались допросы, на которых меня несколько раз избивали до потери сознания, а потом раздетого догола бросали в подвал. На ночь в камеру зачем-то, наверное, для издевательства, затаскивали гроб, да-да, Полина, настоящий гроб, из толстых нетесаных досок. Дно-то ведь у гроба узкое, а к ногам еще суживается, спать в нем было очень неудобно, но все же лучше, чем на каменном полу, покрытом какой-то бурой плесенью.
Утром этот гроб зачем-то уносили, приносили 300 г хлеба и алюминиевую кружку холодной некипяченой воды. Потом двери закрывали, и я до вечера в мертвой тишине приплясывал, чтобы как-то согреться и не сойти с ума. А вечером опять приносили хлеб, воду и гроб.
Просидел я в этом подвале полтора месяца, потом перевели в одиночную камеру, потом в общую — так два года. За это время меня судили три раза, но на всех процессах я в пух и прах разбивал все их ложные свидетельские показания и хитросплетения. И все-таки на четвертый раз меня осудили. Прокурор просил для меня расстрел, но судья почему-то заупрямился и дал мне 18 лет концлагерей. Нет сил вспоминать, Полина, и главное — за что все это? Ведь совершенно не за что!
Вот так я очутился в Новосибирском концлагере. Всю войну работал на авиационном заводе им. Чкалова, а после войны, в 1946 году, меня выслали на Колыму, где я пробыл 10 лет, т.е. до 1956 года. И если бы не двадцатый съезд партии, я не уверен в том, вернулся бы я живой на родину.
Вот, Полина, в общих чертах все, подробнее — и тысячи писем не хватило бы описать. Десятки раз висел я на волоске от смерти, и ты права, что удивляешься, как это я выжил, когда тысячи людей погибли в этих лагерях. Я и сам не перестаю удивляться, что все еще живу на белом свете после всего, что довелось пережить. Мне 65 лет, но люди не удивляются, если я говорю, что 75, не удивятся, если скажу, что и 80. Если собрать все мои болезни, получится целый букет медицинских слов: холецистит, дуоденит... Вот уже три года я ем только хлеб, чай, манную кашу на воде и овсяный суп с курицей. Но — живу! Всем нашим врагам назло! И надо нам жить, Полина. Хотя бы только для того, чтобы вспоминать тех, с кем начиналась моя счастливая жизнь, тех, с кем прошел потом страшный путь страданий.
Полина, сестрица, ответь мне на следующие вопросы, которые не дают мне покоя. Известна ли тебе дальнейшая судьба Лины и Али, отправленных тобой в 37-м году на произвол судьбы? Неужели они так и канули в неизвестность? Еще: когда умерла тетя Ольга Ивановна, твоя мама, наш золотой человек? Я вспоминаю ее всю жизнь. Напиши подробнее о твоей единственной оставшейся сестре Людмиле — где она и как живет?
Как хочется взглянуть на тебя, Полина, не только на фотографии. Я помню тебя такой, какой ты была почти 60 лет назад. Правда, судя по фотографии, характер у тебя остался прежний — решительный и в то же время веселый. Что же, Пана, сделали с нашей жизнью?