ВОЗВРАЩЕНИЕ

 

Своей племяннице

Любови Сергеевне посвящаю

 

В конце марта 1948 г. в нашу палатку зашел вольнонаемный, который объявил, что он является старшим механиком приискового экскаваторно-бульдозерного парка. Звали его Александр Васильевич, фамилия Филиппов. Он сообщил, что на прииске открылись курсы бульдозеристов. Желающие приобрести специальность могли записаться. Все курсанты расконвоировались. Желающих оказалось много, но записывали только тех, кто имел образование не ниже 8 классов. В список попал и я вместе с моим приятелем Володей Комаровым. Занятия начались через полмесяца. Первое занятие проводил механик Александр Васильевич, который тоже отсидел червонец на Колыме. Освободился, но выезд на материк ему не разрешили. Поэтому он вызвал свою жену, которая ждала его десять лет. Изучение трактора мы начали с двигателя. Кроме нас, пятнадцати зеков, на курсах учились вольнонаемные люди, которые прибыли на Колыму после войны. Они во время войны побывали в плену у немцев и называли их — спецконтингент. Они не имели права куда-нибудь отлучиться с прииска, обязаны были отмечаться у коменданта 2 раза в месяц.

Занятия заканчивались в два часа дня, остальное время твое — делай, что хочешь. В лагерь возвращаться очень не хотелось. Решили прогуляться, подышать вольным воздухом. По дороге я встретил знакомого паренька, который уже давно ходил без конвоя и работал в кузнице молотобойцем. Остановились, поговорили, он поздравил меня с первым днем бесконвойного выхода, потом предложил подзаработать. Я согласился. Обогнув несколько отработанных полигонов, мы подошли к небольшому озерку. Мой напарник — Иван Прищепа — ковырнул ногой снег, извлек оттуда ломик и два рогожных мешка. Иван колол ломиком лед, а я складывал лед в мешки. Когда мешки были наполнены, Иван опять спрятал ломик в снег.

— Запомни это место. Найди себе напарника и работай самостоятельно. Я это дело бросил, у меня есть другая возможность подзаработать. Я тебе специально показал это место, чтобы и у тебя был приработок. Теперь пошли.

Мы отправились в вольный поселок. Подошли к одному из домиков, постучали в окно. На стук выглянула хозяйка, мы предложили ей свой товар. Сделка состоялась. За мешок льда мы получили пачку махорки Томской табачной фабрики и мешочек манной крупы. Второй мешок мы загнали в соседнем доме.

 

Спрятав пустые мешки, я, счастливый, вернулся в зону. В нашей секции был праздник — курили до отвала. А мы с Володей Комаровым наварили полный трехлитровый котелок манной каши! На следующий день, как только кончились занятия, мы с Володей-танкистом (так все звали его) направились к заветному озеру. И так каждый день. Вскоре у нас появились постоянные клиенты-покупатели. Льда на озере было много, торговля наша процветала. Старые бесконвойники курево доставали у геологов. Геологическая партия стояла в трех километрах от прииска, она снабжалась непосредственно геологоразведочным управлением из Магадана. Поэтому разведчики считались богатыми людьми. Там у них пачка махорки стоила 600 рублей, булка хлеба 200 рублей, а у нас на прииске в три-четыре раза дороже. Вот бесконвойники покупали товар у них, а у нас в зоне продавали в пять раз дороже. Так что, у старых бесконвойников деньги водились.

Однажды шли мы с Володей мимо приисковой столовой. Кто-то нас окликнул. Оглянулись — увидели Хасана, бывшего старосту зоны. Он в то время уже освободился. Остановились, поздоровались. Мы узнали от него, что он работал в столовой поваром.

— Вы что, ребята, на бесконвойке? Желаете поработать? — Он завел нас с черного входа в пристроенный к столовой сарайчик, выдал нам пилу и предложил распилить кучу бревен на дрова. Работа пошла. Часа через два Хасан вынес таз, из каких моются в банях, наполненный с верхом кашей, кусками хлеба, остатками котлет, обломками яичного омлета и т.д. Если бы сейчас меня спросили, за сколько дней я бы смог съесть такое количество еды, я бы ответил — за неделю. Но тогда мы вдвоем этот тазик опростали в один прием. Когда Хасан вновь вышел, чтобы забрать тару, он не удивился. После ужина Хасан опять вынес нам тот же таз, наполненный пищей. На этот раз тазик мы осилить уже не смогли, остатки еды сложили в мешочек и унесли в зону, угостили своих дружков. На прощанье Хасан вынес нам целую соленую кетину, пачку махорки и булку хлеба. Жизнь была прекрасна! Назавтра и послезавтра все повторилось.

Три месяца учебы пролетели быстро. Наступило время держать экзамен. Экзамены принимала комиссия, в которую входили: главный инженер, главный механик, начальник экскаваторно-бульдозерного парка прииска, наши преподаватели. Судя по составу экзаменационной комиссии, можно было догадаться, что руководство прииска придавало большое значение работе наших курсов. Первым сдавал экзамен наш танкист Комаров Володя. Сдал на отлично. Вторым пошел я — сдал на хорошо, а потом все остальные. Короче говоря, экзамены прошли на хорошем уровне. Экзаменационная комиссия была довольна: прииск получил 32 новых

 

специалиста-бульдозериста. Начальник прииска полковник Бобров решил отметить это событие банкетом. На банкет были приглашены все, кто имел хоть какое-то отношение к этим курсам. Были приглашены и мы, зеки. По этому случаю нам выдали новую одежду.

Гуляли в столовой прииска. Столы ломились от еды, вольные сели за одни столы, зеки — подальше, в уголок, соблюдая субординацию. Спирт разливал сам хозяин, начальник прииска, он первым и поздравил курсантов с успешным окончанием первых курсов. Потом выступали многие. После выпитых стаканов, как полагается у русских, пошли разговоры на равных. Спирт сделал свое дело. Все быстро опьянели. Потом заиграл патефон, начальник прииска пустился в пляс. Потом пели песни. Дошло до того, что хозяин начал всех курсантов и некурсантов обнимать и целовать. Он был пьян. Пир продолжался до глубокой ночи. Некоторые участники банкета, уронив голову на стол, крепко и безмятежно спали, похрапывая в такт музыке дребезжащего патефона. Пора по домам. Я, как староста группы, обратился к хозяину полковнику Боброву с просьбой о том, чтобы он позвонил на вахту и предупредил дежурного надзирателя о нашем прибытии. За появление в пьяном виде нас запросто могли запихнуть в шизо.

— Милые мои сынки! Да я тому, кто посмеет тронуть вас, шкуру спущу, — бормотал хозяин, обнимая и целуя меня. Потом взял трубку телефона и предупредил вахту. — Сейчас придут люди, это мои гости! Понятно вам? Не вздумайте их обидеть, сукины вы дети, всех повыгоняю!

Он проводил нас немного, потом долго стоял, смотрел нам вслед, продолжая что-то бормотать, кому-то грозить, кого-то ругать. До лагеря мы добирались долго, многие были пьяны в дупель, падали, мы их поднимали, тащили на руках, некоторые пытались запеть песню. Нам было хорошо и весело, любое море нам было по колено: и амнистия нам была не нужна, и Советская власть подходяща, и сроки недлинны. Я впервые в жизни тогда напился и был пьян. Утром мы все были в парке, нас прикрепили к опытным бульдозеристам для стажировки. Я попал к бульдозеристу Ершову Ивану. Мой приятель Комаров Володя был отправлен на участок Верхний Беличан. Я его больше никогда не видел, он погиб там.

После месячной стажировки я все лето проработал на экскаваторе, а осенью, когда были закончены вскрышные работы, а экскаватор отправили на капитальный ремонт в сусуманский ремонтный завод, я оказался на участке Нижний Беличан, попал в бригаду Ивана Гончарова, который был известен своей беспредельной жестокостью по отношению к бригадникам. Наша бригада работала в шахте № 12 (бис), другой работы на участке не было. Меня поставили

 

помощником бурильщика, тоже бесконвойника. В мои обязанности входило: после работы оттащить буры в кузницу на заправку, а рано утром принести их обратно и спустить в шахту. В течение дня я занимался освещением лавы. В шахте электрического освещения не было, поэтому я набивал трехлитровые котелки мхом, заливал туда солярку, поджигал и расставлял их по всей лаве. И так каждый день. Бурильщик, закончив работу, уходил в зону отдыхать, я же брал буры, относил их в кузницу, потом поднимался на перевал, находил там сухостойное дерево, затем шел в центральный поселок, находил там покупателя, продавал дерево и с заработком возвращался в зону. Часов в 10-11 вечера я ложился спать.

Однажды наш бригадир подпил со своим дружком и, пьяный, напал на меня с ножом. Я, опередив его, нанес ему сильный удар ногой в низ живота. Он, не ожидая такого отпора, упал, потрясенный ударом. Я вскочил с нар, еще несколько раз сильно ударил его, отобрал нож и предупредил:

— Если ты еще раз прыгнешь на меня с ножом, я твоим же ножом прирежу тебя. Ты понял меня, Ваня?

Инцидент был исчерпан. Вся бригада молча поддерживала меня: бригадир до этого безнаказанно терроризировал всех. Утром бригадир, не глядя на меня, распорядился, чтобы я работал вместе со всеми в забое. Так я опять оказался на общих работах, катал тачку в шахте. Чтобы видеть трап, тачкогоны привязывали к тачке факел — банку, набитую мхом и залитую соляркой. Главный штрек шахты был длиной метров 200, высота кровли не более полутора метров, во многих местах и того меньше. Вот по этому штреку я гонял груженую тачку. В шахте ничего не видно: вся она была наполнена дымом от горевших факелов. После работы вылезешь на-гора, голова от угара раскалывается, некоторые падали, заходились в кашле, отхаркивая ошметки копоти. Придешь в зону, харю ополоснуть нечем, нет воды. Вот такой была жизнь шахтера на Колыме. Зиму отработал в шахте и — хорош. В. награду выдавали тебе деревянный бушлат — это в лучшем случае, а чаще всего голого, с пробитым черепом бросали в шурф. Ты свое отработал, зато страна получила золото, много золота.

Вскоре меня перевели на поверхность, гонял вагонетку с вынутым грунтом в отвал. Бригадир меня помиловал за то, что я отремонтировал ему сапоги. В шахте — дым, перемешанный с пылью, но зато под землей немного теплее и ветра никогда не было, а наверху мороз за -50 и пурга, бьющая колючим снегом в лицо. Вагонку не бросишь, не побежишь погреться. Проработал я на откатке месяц и однажды чуть не погиб. Отвал имел небольшой уклон в ту сторону, где вагонетка разгружалась, поэтому откатчики ее не толкали,

 

она сама катилась по рельсам, а мы становились на раму — один впереди, второй сзади, а, подъезжая к месту разгрузки, стоящий сзади тормозил палкой, заложенной между рамой и чугунным колесом, постепенно снижая скорость до полной остановки вагонетки. И вот мы едем — я впереди, Иван Прищепа сзади. Вагонка набрала скорость, напарник резко нажал на тормоз, палка сломалась, мы продолжали с прежней скоростью нестись дальше. Мой напарник спрыгнул, а мне куда было прыгать? Размышлять в то время было уже некогда, одна секунда — и я полетел вниз, за мной грунт, за грунтом рама с коробом. Я приземлился на спину, меня засыпал грунт, а сверху на грунт упала вагонетка вверх колесами. Мой перепуганный напарник кинулся к стволу и начал бить забурником по рельсам — сигнал тревоги. Подбежали стрелки, они все видели.

— А где же человек-то? Ведь летел, а тут исчез. — Сначала они увидели торчащую из-под земли мою правую ногу, потом, подскочив поближе, услышали стон. — Во! — удивились они. — Живой!

Очнулся я в больнице центрального лагпункта в той палате, где уже лежал с обморожением и откуда пошел на слабосиловку. Услышав мою повесть, все больные приходили посмотреть на меня, люди не верили, что я остался жив. А я вот он, голубчик, лежу себе спокойненько и даже улыбаюсь. Везло мне всю жизнь, я уже говорил об этом однажды. Я как-то считал, сколько раз я висел на волоске между жизнью и смертью? Считал, сбился со счета и до сих пор живу. А вот Володе Комарову не повезло. Его ударило концом лопнувшего стального троса, и он скончался в госпитале. Володя провоевал всю войну, горел в танке, тонул, но остался жив, а вот в мирное время погиб. Вечная ему память.

13 августа 1949 года я вышел на работу, а в 10 часов утра из лагеря прибежал посыльный из спецчасти и кричит мне: «Иди быстрей в контору лагеря, получай обходную и сегодня же отправляйся в Сусуман освобождаться». В тот день я не уехал — бухгалтерия не успела сделать расчет. Я решил последнюю ночь переночевать со своими друзьями, бесконвойниками-механизаторами, а утром попрощаться. Утром, часов в десять, мы с Иваном Прищепой покинули прииск Мальдяк. Мы ехали освобождаться, но почему-то нас сопровождал солдат с автоматом. Пока мы ехали эти 45 км до Сусумана, нас три раза останавливали оперпосты. Вот мы в Сусумане, в «столице» западного горнопромышленного управления. Автоматчик ввел нас в зону КОЛПа — Комендантского отдельного лагерного пункта. В спецчасти нам обоим вручили справки об освобождении и указали: Прищепа Иван может идти в милицию, получать паспорт, а я завтра должен явиться в спецкомендатуру, где мне дадут

 

разъяснение, что делать дальше. Назавтра я явился в здание МГБ, где мне вручили удостоверение личности и приказали ехать обратно на Мальдяк. Опять Мальдяк, опять Долина смерти. Через полмесяца получаю повестку. Прихожу в спецкомендатуру. Там пожилой человек достал бумагу с гербовой печатью и громко прочитал: «Особое совещание при Министерстве государственной безопасности постановило: избрать меру пресечения ссылку до особого распоряжения».

— А когда будет особое распоряжение? — спросил я.

— Когда рак на горе свиснет, — услышал я в ответ. — А теперь скажите, где вы работаете, где живете?

— Работаю в экскаваторно-бульдозерном парке на прииске Мальдяк, живу в общежитии.

Мой ответ он записал и, забрав мое удостоверение, сделал отметки у себя в журнале и в удостоверении. Вот так «освободился» — ссылка на вечные времена!

Так многие тогда «освобождались». Когда я каждый месяц 15 числа приходил на отметку в спецкомендатуру, то там каждый раз стояла очередь человек в 100. А сколько человек еще занимало очередь за мной — не сосчитать! Жизнь моя продолжалась по-прежнему, с той лишь разницей, что раньше я ночевал в бараке, который находился в зоне, а после освобождения я ночевал в бараке, стоящем за зоной. Все жильцы в бараке ходили на отметку за исключением двух человек, которые приехали по договору, оба были членами ВКП(б), но ребята хорошие. Они никогда не кичились тем, что были вольные, да еще коммунисты, а мы зеки. Оба регулярно ходили на партийную учебу, а конспекты по истории партии им писал я — «враг народа». Именно так. Отбыв положенный срок, я в глазах администрации по-прежнему оставался «врагом народа».

В этом я убедился, устраиваясь на работу. Когда я явился в отдел кадров прииска для оформления на работу, мне, как человеку грамотному, с хорошим почерком, предложили место экономиста на втором участке. Я согласился. Быстро написал заявление, без помех подписал его у начальника участка, в отделе кадров. Следующая инстанция — начальник прииска. Я бодро вошел в кабинет начальника прииска полковника Боброва и протянул ему свое заявление.

— Так, хорошо, — кивнул головой полковник, читая мое заявление. — Ваши документы. — Я подал справку об освобождении. Тут случилось неожиданное.

— Давайте паспорт.

— Паспорта нет, только удостоверение. — Полковник долго рассматривал мою справку об освобождении, лицо его окаменело, потом он с ненавистью спросил:

— Выходит, вам не нравится Советская власть, раз вы хотели поднять против нее восстание? Вы знаете, кто я? Я старый чекист, я всю свою жизнь боролся с врагами Совет-

 

ской власти. Я могу доверить вам только работу дневального в общежитии, другой работы у меня для вас нет! Вы поняли меня?

— Понял, — ответил я и, схватив свои волчьи документы, поспешил к двери, — до свидания, папаша.

— Почему вы назвали меня папашей?

— Потому, что на банкете вы нас называли сынками.

Вот так встретил меня после освобождения старый чекист полковник Бобров. Я — враг по-прежнему, хотя уже и отбыл наказание, назначенное мне судом. В то время Колымой управляли чекисты. От начальника Дальстроя до самого последнего горного мастера все числились в штате МГБ. Так что таким, как я, ничего хорошего от них ждать не приходилось: живи тихо, не высовывайся, иначе расстреляют. А если не расстреляют, то отправят в шахты, где добывали уран или в Янстрой, где сооружали атомные станции. Конец один.

В конце концов, я устроился в приисковую кузницу и с работой справлялся успешно. Все заказы старался выполнить получше и побыстрее. Молотобойцем я взял своего дружка по лагерю Пескова Васю. Родом он был из Кемерово — земляк. Дело у нас пошло неплохо. Мой Вася приноровился подрабатывать не только себе на хлеб, но и на масло. Под осень, когда кончался промывочный сезон, а план сдачи золота был далеко не выполнен, администрация прииска обязывала всех вольных жителей поселка сдать по 5-10 граммов золота в приемный пункт. Сдавать золото должны были все, вплоть до домохозяек, и никто не интересовался, где ты его взял. Вася собирал старые бронзовые ступки, разбивал их на мелкие кусочки, складывал бронзу в чугунный горшок, ставил его на огонь, через полчаса бронза расплавлялась. Расплавленную массу он выплескивал на земляной пол кузницы, она превращалась в мелкую россыпь, внешне похожую на золотую. Собрав ее, он шел в вольный поселок и продавал все это добро как золото. Так мой Вася помогал выполнять план по добыче золота. Так делали многие, и всем эта афера проходила безнаказанно. Естественно, при химической обработке золота та бронза вся шла в отходы, потом списывалась как естественные примеси. На вырученные деньги Вася брал в магазине свиную тушенку, сахар, чай и все остальное. Мы сильно рисковали: если бы дело раскрылось, то четвертак был обеспечен, могли и расстрелять.

С наступлением холодов промывочный сезон кончался, всю технику ставили на прикол до весны. В кузнице работы тоже сворачивались. Моего молотобойца отправили в лагерь на прииск «Широкий», а я пошел на трактор. Из поселка я уехал в тайгу. Километров за 15 от прииска был участок, на котором работали заключенные — бесконвойники. Они заготовляли дрова для прииска. Меня послали на тот участок. Там был срублен небольшой домишко, где жила бригада

 

заготовителей. Они получали сухой паек, сами варили по очереди. Я влился в ту бригаду, вместе с ними питался, спал на общих нарах. Жили спокойной размеренной жизнью. Новости были свои, местные.

— Ребята, убили Собашника!

— Это того седого што ли?

— Да, его.

— А кто же его грохнул?

— Вывели троих отказчиков долбить помойку в дивизионе. А охранял их Собашник. Вот они-то и раздробили ему голову ломиком, забрали автомат и ушли. Вместе с ними ушел Якут, а Якут — он уведет людей. Колыма — его родина.

— Молодцы ребята! Его давно надо было угрохать, сколько он людей поубивал, гад!

Собашник — кличка одного из вохровцев, жестокого, хладнокровного убийцы. Когда случался побег, искать беглецов обязательно посылали его. Он старался, колымская стерва, — быстро ловил беглецов, приводил их к лагерю и всех убивал, а потом тела убитых бросали в запретку около вахты, чтобы видели все остальные. Не было ни одного случая, чтобы Собашник оставил в живых хоть одного. Поэтому мы и радовались, узнав о его смерти: собаке собачья смерть. А про тех троих так ничего и не было слышно. Обычно, когда беглецов ловили, то сообщали по местному радио, что сбежавшие пойманы, но при задержании оказали вооруженное сопротивление и были все уничтожены. На сей раз радио молчало. Во время похорон убитого Собашника вся вохра поклялась отомстить за него. И мстили весь год, наверное, не одну сотню людей убили.

В ту зиму у меня произошла интересная встреча, заставившая меня вспомнить 1941 год. Новосибирскую пересыльную тюрьму. Дело было так: ночь, на улице мороз за пятьдесят, в нашей избушке тепло, за стеной мерно тарахтел двигатель моего бульдозера, который я не глушил ни днем ни ночью. Я рассказывал сказку под названием «Приключение стрельца или три диковины купца». Эту сказку я впервые услышал в 1940 году в камере Томской тюрьмы от капитана Колесникова Афанасия. Ефимовича. В нашу дверь кто-то тихонько постучал. Дверь мы не запирали, поэтому один из нас ответил: «Входите». Дверь распахнулась, в лачугу вскочили два вооруженных автоматами мужика.

— Не шевелиться! Иначе стреляем! Кто такие?

— Заключенные-бесконвойники.

— Что вы здесь делаете?

— Заготовляем для прииска дрова.

— Для какого прииска?

— Мальдяк.

— Ночевать пустите?

— Конечно, пустим, какой разговор.

 

— Андрей, свистни ребятам, пускай заходят, здесь свои. Вошли еще четверо. Начался оживленный разговор, дежурный по кухне, подкинув в печь дрова, начал сооружать чайник. Мы, конечно, догадались кто прибыл к нам на ночлег.

— С какого лагеря ломанулись, ребята?

— Со штрафного прииска Линькова.

Когда они разделись и немного отошли от холода, я сразу узнал одного из них. Это был Андрей по кличке Хромой, с которым я сидел в Новосибирской пересылке в 1941 году.

— Андрей, помнишь драку из-за папирос в Новосибирской пересылке в 1941 году?

— Слушай, малый, откуда ты знаешь о той драке?

— Ты что, не узнаешь меня, Андрей? Я же тот деревенский пацан Данил Алин, который кинулся тогда на тебя с крышкой от параши.

— Да ты что! Это же надо повстречаться через столько лет, — засмеялся Андрей, — я бы никогда не узнал тебя. Ты был таким неуклюжим цыпленочком, хотя характер твой мне тогда понравился. Я помню, как ты схватил ту бандуру и кинулся на меня! Помнишь, я долго хохотал, когда ты признался, что хотел убить меня. Ты не испугался меня и сказал правду. Слушай, Данилка, ты что, все еще сидишь?

— Нет, в августе прошлого года я освободился, да что толку-то: выезда нет, дали ссылку на вечные времена. А ты тоже до сих пор сидишь?

— Нет. Я уже освобождался, на свободе пробыл недолго, теперь срок у меня 25 лет.

Он коротко рассказал, как они бежали со штрафного прииска.

— Наша бригада ходила на зарезку шахты. Бригада небольшая, охранников мало. Вот мы и решили сбежать. Однажды утром мы заварили чефир, пригласили в обогревку солдат, которые нас охраняли, решили угостить их чифирчиком. Когда они вошли, мы напали на них, отняли автоматы. Вооружившись, мы построили бригаду и повели всех в нужном направлении, солдат прихватили с собой. Когда отошли от прииска километров на 15, разделились: мы пошли дальше своей дорогой, а остальные вернулись обратно в лагерь. С нами увязались еще двое фраеров. Они не догадывались, что мы их взяли как «бычков». Дошло дело до голодухи, мы бы их съели.

Они держали свой путь на прииск «Калинин», от которого было рукой подать до Бурхалинского перевала, а там проходила центральная колымская автострада, соединяющая Магадан с Алданом. На дорогу мы дали им курево, чай, соль, пять булок хлеба. Попрощавшись, они двинулись в путь. Вскоре прошел слух, что беглецов настигли солдаты и в перестрелке всех убили. Тех убили, а может, каких-то других. В то время побегов было много. А что еще оставалось

 

делать людям, если сроки тоже у всех были максимальные — 25 лет? Ждать, пока срок кончится? Все равно не дождешься. Многие, потеряв всякую надежду, просто кончали жизнь самоуничтожением. Если материальная сторона лагерной жизни понемногу улучшалась, то морально все люди были подавлены до предела. В зонах жизнь становилась невыносимой. За любое неосторожно сказанное слово убивали беспощадно. Резня между уголовниками не утихала ни на один день. Всех ссучившихся воров наполовину вырезали, оставшихся в живых собрали в один лагерь, где они и доедали друг друга. Все прииски превратились в воровские, а разве воры были лучше сук? Такие же людоеды. Идеология у них одна — жить за счет работяг: «Ты подохни сегодня, а я за счет тебя поживу».

Наступило лето пятидесятого года. Я пригнал трактор из тайги, сдал его механикам экскаваторно-бульдозерного парка. Со мной в общежитии жил пожилой человек с французской фамилией Бишеле. За такую фамилию он и отсидел десять лет. Его судили как шпиона, но почему-то не расстреляли. Когда у него закончился срок ссылки, начальник парка согласился его отпустить, но с условием, что он найдет себе замену. Замену Бишеле нашел быстро — я согласился работать вместо него. Так я попал на должность завхоза парка. В сентябре всех ссыльных, обретавшихся на прииске Мальдяк, в одночасье переселили на Сусуманский ремонтный. Через несколько дней Мальдяк был заселен новым, особым контингентом. Что это был за особый контингент? Это были люди, которые строили Челябинск 40. Все: кто строил, кто руководил стройкой, кто охранял стройку,— все очутились на Колыме без права выезда и без права переписки на два года. Некоторые молодые люди пытались бежать с прииска, их ловили и давали сроки 25 лет ИТЛ, 5 лет поражения и 10 ссылки. Вот так: живи и не рыпайся. По Колыме открылись сотни таких приисков. Наверное, кроме Челябинска были высланы люди и с других строек, именовавшихся потом почтовыми ящиками. В те годы «закрывались» не только города, но и целые края и области. Так что, «свободная» страна «процветала».

Пятого марта 1953 года во время обеда в столовой по радио заиграли Гимн СССР. Я выскочил из-за стола и пустился в пляс. «Все! Откинул копыта гуталинщик!» Все выскочили из-за стола и стали обнимать друг друга. Вот так мы встретили известие о смерти грузина. После обеда всех согнали на траурный митинг. Его открыл какой-то полковник МГБ, который сначала что-то плел про всенародное горе, а потом заплакал. После него еще многие, в основном в погонах, говорили про всеобщее горе и плакали. Но наша братия не плакала и не горевала. После митинга все разбрелись по домам.

 

1956 год. В апреле мы уже слышали о XX съезде, на котором был развенчан культ личности Сталина, но наша комендатура не спешила расставаться с нами. Только в мае хмурый комендант вручил нам справки на получение паспортов. В конце мая 1956 г. я впервые получил паспорт и военный билет. В конце июня на пару с дружком Жорой мы выехали из Сусумана в Магадан, потом на пароходе «Дзержинский» 11 июля добрались до Находки. Ночевали на вокзале. Ночью я пошел в туалет, а там меня прихватили трое и всадили мне нож в грудь. Нож прошел рядом с сердцем и прорезал легкое на шесть сантиметров вглубь. Очнулся я на одиннадцатый день в больничной палате: ни документов, ни денег при мне не оказалось. По этой причине пришлось мне тормознуться в Находке, чтобы заработать денег на дорогу и снова получить документы.

Ровно через 18 лет ранним декабрьским утром я прибыл в Томск, где жили мои родные сестры. Не доезжая до Томска, я со станции Боготол послал телеграмму сестренке Шуре, в которой извещал о своем приезде. Выхожу из вагона, на улице темно, шесть часов утра. Прошел по перрону немного, вдруг слышу, по радио объявляют: «Алин Данил Егорович, подойдите к справочному бюро, вас ожидают». Мне показалось, что у меня разорвалось сердце. Я остановился, не зная, что мне делать и куда бежать. Перрон уже опустел, мимо меня проходили последние пассажиры, приехавшие вместе со мной в одном поезде. В это мгновение я увидел мою дорогую сестру Стешу, которая бежала прямо на меня, приглядываясь к каждому проходящему человеку. Когда она подбежала ко мне, я схватил ее за плечи, от потрясения она потеряла сознание, а я, поддерживая ее, растерянно говорил: «Няня! Няня! Очнись!» Я не заметил, как нас окружила большая толпа людей, все улыбались, что-то кричали и каждый старался протиснуться ко мне поближе, пощупать меня руками. С правой стороны какая-то интересная молодая женщина била меня по плечу маленьким кулачком, подпрыгивала и кричала: «Даня, Даня! Ты что, не узнаешь меня? Я твоя сестренка Шура!» Когда меня арестовали, ей шел тринадцатый год, а теперь меня обнимала и целовала тридцатилетняя солидная и очень красивая дама, моя милая сестреночка. Я вижу, как пробирается ко мне огромный мужчина, он старается всех растолкать, чтобы обнять меня, это наш зять — муж моей сестры Стеши. Встречающих было человек сорок. Всей толпой мы ввалились в здание вокзала. Пассажиры не понимали, что это за столпотворение, кого так встречают. Кто-то из наших объявил, что сестры встречают своего брата, который просидел в тюрьме 17 лет. Многие пассажиры кинулись ко мне, чтобы посмотреть, что я из себя представляю, нет ли у меня рогов.

Потом мы вышли из вокзала на площадь. Посоветовав-

 

шись, решили пойти пешком, городской транспорт еще не работал. Все улыбались, что-то говорили, но никто никого не слушал. Вот таким образом мы дошли до барака, где жила Стеша со своим мужем Сергеем Николаевичем и детьми. Когда мы вошли в квартиру, столы уже были накрыты, это постаралась соседка Юлия Михайловна. Она была моей первой школьной учительницей. Застолье получилось радостным, веселым. Были и слезы, но радостные слезы, от избытка радостных чувств. А люди все прибывали. Квартира уже не вмещала всех родственников, кроме того, соседи тоже хотели увидеть брата их соседки и поздравить ее с его приездом. А потом, как положено, началась пьянка. Пока гуляли, отмечали встречу, меня успели женить и дальше уже вместе со встречей отмечали еще и свадьбу.

Прошло 20 дней нашего гульбища. Сколько можно гулять! Надо же ехать к родителям, которые жили в поселке Берегаево. Вместе с родителями жили еще две сестры. Поехали в аэропорт втроем: Паля, племянница, жена и я. Три дня не могли улететь в Берегаево из-за плохой погоды. Улетели только на четвертый день.

Прибыли в Берегаево. Самолет приземлился среди заснеженного поля, открылись двери, мы выбрались на волю. Я оглянулся, вижу — бегут две женщины. В одной из них я сразу узнал старшую сестру Анису. Она споткнулась, упала в глубокий снег, встала, побежала опять, стараясь догнать бегущую впереди молодую женщину. Когда они подбежали к нам, я не узнал ее. Это была моя младшая сестра Галя. Когда меня арестовали, ей шел всего седьмой годик, а когда я вернулся, ей было уже 25. У нее было уже двое детей. Обе сестры бросились ко мне, обнимали меня, целовали. От радости у нас перехватило дыхание, слов не было. Мы молча смотрели друг на друга, смеялись и плакали одновременно. Потрясенные встречей, мы пошли в поселок. Сестры вели меня под руки, жена шла впереди. Когда шли по улице, нас встречали знакомые и незнакомые люди, спрашивали: «Ну что, дождались брата?» Сестры улыбались, отвечали: «Слава Богу, дождались!» Наконец я увидел маму! Она шла к нам навстречу под ручку со своей родной сестрой, тетей Лизой. Опять объятия, поцелуи. Подошел тятя, я обнял всех троих: 18 лет не виделись. Господи! Какое это счастье, что все вновь встретились! Не успели войти в дом, как он наполнился народом — шум, гам, мама суетится, не знает куда меня посадить, восклицает: «Бог послал нам второе солнышко!» Столы давно были накрыты. Сели за столы, первый тост сказал тятя: «Ну, дорогие мои дочки, дождались вы своего брата...» 40 дней и 40 ночей наш дом гудел: пели песни, звучала музыка, была и пляска — все было! Слава нашему Господу Богу Иисусу Христу, спасителю всего человечества!!! Аминь...