ПОБЕГ

 

Трудно сосчитать, сколько объектов я открыл за 17 лет моей каторжной жизни. Сейчас рассказ об объекте № 406. После больницы я попал в бригаду землекопов Жуликова Михаила, бывшего инженера-строителя из города Кемерово. Несмотря на молодой возраст (ему было не более 30 лет) и малый срок пребывания в лагере, он быстро понял законы лагерной жизни. Дураку ясно, что честным трудом те высокие нормы выработки, по которым работали заключенные, выполнить невозможно. Невыполнение нормы влекло за собой снижение нормы питания, а это убыстряло процесс доходиловки. Вывод — надо как-то выкручиваться. Один из путей — завести блат с вольнонаемным мастером, который закрывал наряды. И наш бригадир решил эту проблему, договорился с вольнонаемным инженером-мастером о том, что тот закрывал наши наряды по завышенным расценкам, бригада получала больше денег на руки, а потом полученные деньги возвращались мастеру. Такого рода «действо» тогда широко практиковалась во всех лагерях страны.

Наш новый объект имел оборонное значение, поэтому военное ведомство в качестве поощрения за выполнение дневных заданий не ниже чем на 125 %, выдавало на каждого бригадника по 250 граммов хлеба дополнительно к лагерной пайке. При этом ставилось одно условие — наряды должны закрываться ежедневно. Попробуй, закрой наряд ежедневно на 125 % на бригаду в 30 человек. На земле «туфты» много не напишешь. Выкинул кубометр земли — вот он, весь на глазах. Пришел мастер, замерил, сработано на 70 % в лучшем случае, а то и того меньше. Значит, завтра не получишь дополнительного пайка. Если бы наряды закрывались не каждый день, а за месяц, то тогда легче было что-то приписать, подтуфтить. Например: на пятом метре глубины пошел плывун, попробуй замерь, сколько его наплыло. Вот тут и пиши, родная, сколько пожелаешь. Но вот загвоздка: каждый день грунт не плывет, тем более, если ты сегодня начал копать траншею, а плывун-то начинается на глубине. Как тут быть и что делать? И выход нашелся! Я вспомнил про свой «талант» подделывать любую подпись. Еще учась в школе, я ловко подделывал подписи директора школы, других учителей, да так искусно это делал, что невозможно было отличить: где оригинал, а где подделка. Чем заковыристее была подпись, тем лучше у меня получалась ее подделка. Мое искусство пригодилось. Мастер, например, писал наряд: на сегодняшний день выполнение на 60 %. Я пишу другой — на 125 %. Он шел в производство, а тот, первый, мы уничтожали. И наша бригада стала получать ежедневный дополнительный паек. Все были довольны, а ко мне стали

 

относиться с уважением. Бригадира нашего также уважали на производстве, а лагерное начальство хвалило его.

В июле 1942 г. я попал на этап. Прошагав по улицам города Новосибирска, после нескольких часов изнурительной ходьбы под палящими лучами солнца, мы прибыли на берег реки Обь. За полчаса этап погрузили в трюм парохода под названием «Северный». Я с детства знал этот небольшой грузо-пассажирский пароходик, но в те времена он назывался «Мельник». Тогда он плавал по моей родной реке Чулым. При виде его я обрадовался как при встрече старого знакомого. Трюм был забит людьми до отказа. Мы расположились прямо на стальном полу вповалку. Внизу находилось машинное отделение, поэтому стальной пол был горячий — долго лежать на одном боку было невозможно, и приходилось часто переворачиваться с одного бока на другой. Жара непереносимая, дышать нечем, а трюм закрыт. Так что: терпи, коза, имама родишь...

На второй день рано утром пароход прибыл к месту назначения. Выходя из трюма на свежий воздух, многие падали в обморок, надолго теряли сознание. Но, Слава Богу, все отдышались, оклемались, остались живы. Построили нас прямо на берегу реки, посчитали, оказалось 800 человек. Пройдя с полкилометра, мы очутились в зоне, огороженной свежими досками. Перед нами предстало огромное деревянное здание буквой «Г». Над высоким крыльцом висела табличка «Клуб судоверфи поселка Батурине». Выходит, нас привезли на мою родную реку Чулым! На берегах этой реки я родился и вырос, провел свое детство и отрочество. А в поселке Батурине в начале тридцатых годов некоторое время жила моя родная сестра Аниса и мамина сестра, моя тетка.

На следующий день две бригады были направлены на выгрузку парохода, другие стали обустраивать жилье и территорию. Основную массу прибывшего контингента составляли уголовники. Только одна бригада состояла из врагов народа, в основном это были немцы Поволжья, и бригадиром был избран тоже немец по фамилии Нейфельд. Все уголовники пошли работать плотниками, а бригаду «врагов народа», или фашистов, как нас тогда называли, поставили на самую низко оплачиваемую работу — на подхват. Мы штабелевали доски на сухой фонд, сколачивали туалет, разные сарайчики под инструмент и т.д. Работы всем хватало. Надо сказать кое-что о составе бригады. Начнем с бригадира Нейфельда. Это был пожилой, спокойный и грамотный человек. До ареста он работал преподавателем в каком-то институте в столице немецкой республики Поволжья городе Энгельсе. Был в бригаде молодой парень, еврей по национальности, звали его Эмма — сокращенное от Эммануил. В раннем детстве он осиротел, воспитывался в детдомах, а потом, когда подрос, то сбежал и долго бродяжничал. Порой

 

ему приходилось просить милостыню, зимой он спал в теплотрассах, на чердаках, прижимаясь к печной трубе, чтобы немного согреть душу. Впоследствии Эмма попал к «хорошим» ребятам, которые сначала его приголубили, а потом научили обшаривать чужие карманы, что, естественно, кончилось тюрьмой. Уже во время войны он бежал из Кривощековских лагерей, но его быстренько изловили, судили по 58 статье пункт 14 — контрреволюционный саботаж и приговорили к 8 годам ИТЛ и пять поражения. Остальные тридцать человек — немцы да один финн.

От нашей зоны до судоверфи расстояние было километра 2. Вместе с нами там работали люди, стоящие на учете в спецкомендатуре. Все они были стариками, которые не годились на фронт. Вот под их руководством мы и работали. Вместе с нами трудились и вольнонаемные женщины, которые производили самую ответственную операцию — конопатили швы барж.

С первых дней жизни на новом месте в моей голове зародилась мысль — бежать. Кругом были родные места. Желание очутиться вновь на свободе было непреодолимым. Однажды на эту тему я заговорил со своим дружком Иваном, а он только этого и ждал. И мы вдвоем стали обдумывать план побега. Было решено тщательно изучить систему охраны. Территория судоверфи не была огорожена: стрелки, устроившись поудобнее, сидели на расстоянии видимости по всему периметру воображаемой запретной зоны, которая даже красными флажками не была обозначена. Прячась за штабелями леса, мы тщательно изучили рельеф воображаемой охранной линии и не обнаружили там ни одного окна, через которое можно было незамеченными пройти охранный кордон. Пока мы рассуждали да искали окно, один из заключенных сбежал. Через три дня беглец вернулся в зону, а что его заставило вернуться обратно, нам выяснить не удалось. Его как следует побили за побег. Дело на том и кончилось. А мы долго ругали себя за то, что не могли додуматься до такого простого решения. А вариант был прост до смешного. На территории судоверфи находилась столовая для вольнонаемных людей, они без всякой проверки ходили туда каждый день. Тот парень втерся в проходящую толпу и без помех вышел на свободу. После этого случая всех выходящих с объекта стал проверять сам начальник конвоя. А если попробовать на рывок' Один шанс из ста, что останемся живы. Что же делать? А время неумолимо бежало. На дворе был уже август. Близился конец срока командировки. Возвращаться обратно в лагерь не хотелось. Выход был найден.

Совсем случайно я обнаружил небольшой лаз под крыльцо клуба, в котором мы жили. Отверстие было достаточным, чтобы в него мог пролезть человек. Я тотчас обдумал план

 

побега: в ночное время по очереди забираясь под крыльцо, мы проламываем дыру в стене. Затем делаем подкоп под полом клуба, минуем пристройку, в которой жила охрана и выбираемся на свободу.

План побега был принят. Неожиданно к нам присоединился третий человек — Эмма. Сначала мы заготовили инструмент, потом составили график работы. Как только народ засыпал, мы вдвоем незаметно выходили на улицу, один из нас быстро залезал под крыльцо и начинал работать, а второй садился между стеной и крыльцом, подавая условленным знаком сигнал в случае опасности. Работали две недели — каждую ночь посменно. Наконец лаз в подпол был готов. И вот мы оказались под полом помещения, где жила вохра. Теперь оставалось запастись продуктами, дождаться подходящей погоды и — в путь!

Дождика и грома долго ждать не пришлось. Через три дня он загремел и полил. Весь июль дождя не было, погода стояла ясная, жаркая и вот небо прорвало. Под покровом ночи мы проникли в хлеборезку, прихватили там две булки хлеба, лапши килограмма три. Затем через лаз мы осторожно пробрались под полом вохры, копнули несколько раз и — на свободе!

Первое время мы ползли на животе метров двести, пока не очутились в каком-то огороде. Тут нас обнаружили деревенские собаки, которые подняли сумасшедший лай. Мы бросились бежать по огороду, собаки — с лаем за нами. Наконец мы выбрались из огородов и ввалились в тайгу. Кромешная тьма. Собаки, наконец, отстали. Мы остановились, прислушались — нет ли погони. Кругом стояла могильная тишина, только шелестела под дождем листва, да вдалеке слышны были раскаты грома. Отдышавшись немного, мы отправились дальше. По нашему плану мы должны были добраться до реки Чулым и идти вверх по течению, держа курс на станцию Асино. Там мы решили разойтись, а дальше действовать по обстановке. Я намеревался добраться до своей деревни. Иван Лисиенко и Эмма — люди городские, поэтому они стремились попасть в город: там легче затеряться среди городской жизни. Эмма надеялся в городе встретить своих друзей, через них достать какие-нибудь документы себе и Ивану, а потом пробираться ближе к прифронтовой полосе.

Все это мы обсудили еще в зоне. Там, на нарах, все получалось прекрасно, а очутившись в тайге, мы никак не могли определить, в какой стороне Чулым. Наугад пробираясь по лесу, мы старались уйти подальше от Батурине до наступления рассвета. Незаметно наступило утро, первое утро нашей долгожданной свободы! Теперь можно было остановиться, передохнуть, прийти в себя. Мы выбрали огромную пихту и расположились под ее огромной кроной.

 

Под ней было совершенно сухо. «Ну что, ребята, может споем: бежали бродяги с судоверфи, глухой сибирскою тайгой». Однако было не до шуток: мы безнадежно заблудились. В добавление к этому — курево, спички, продукты во время бегства мы потеряли.

Два дня, голодные, мы блуждали по тайге. На третий день, под вечер, мы вышли на большую поляну, покрытую густым малинником. Вот это был пир! Ни до, ни после я не встречал такой крупной и сладкой ягоды. Насытившись, мы решили заночевать на этом благодатном месте. Разворошив гнилое дерево, уставшие и измученные, мы улеглись на гнилушки и быстро заснули. Долго спать, однако, не пришлось. Я проснулся от какого-то шума, тотчас разбудил своих друзей. В кустах малины кто-то шевелился — слышен был хруст сучьев и громкое чавканье. Мы поняли, что по соседству обосновался хозяин тайги медведь, встреча с которым не предвещала ничего хорошего.

Отбежав от поляны на порядочное расстояние, мы остановились и прислушались. Кругом стояла зловещая тишина, только шумели на ветру острые верхушки деревьев. Убедившись, что погони нет, мы успокоились. Рассвело, и я заметил, что мы шагали по другому лесу: пихты и ельник исчезли, появились невысокие сосны вперемешку с березами, вода под ногами уже не хлюпала. Это означало, что мы, наконец, выбрались из тайги. Я не ошибся — метров через триста мы вышли на большую поляну, на которой виднелось какое-то строение. Переждав в кустах и не обнаружив каких-либо признаков опасности, мы решили подойти к той избушке. Приблизившись к окну и заглянув во внутрь, мы увидели страшную картину: посреди комнаты лежал человек, на его груди сидел кот и грыз ему подбородок. Увидев нас, кот куда-то исчез. За свою еще совсем короткую жизнь я много видел крови и смертей, но эта страшная картина произвела на меня ужасное впечатление. Отогнув гвозди, я вынул оконную раму. В нос ударила волна трупного запаха. Проветрив помещение, я влез в избушку. На полу лежал пожилой человек, обутый в сибирские бредни. На нем был одет поношенный пиджак темно-синего цвета, с зелеными петлицами. Лесник — поняли мы. На столе стоял стакан с солью, лежал коробок спичек, да еще позеленевшие грибы в ржавом котелке — вот и все припасы. Умер с голоду — решили мы. Прихватив с собой спички и соль, мы постарались побыстрее покинуть жилье. По закону христианскому мертвеца надо было бы предать земле, но нам не до этого тогда было, да простят нам люди этот грех. Но мы договорились, что первому же попавшемуся нам человеку мы обязательно сообщим о погибшем. Закрыв окно, чтобы в избушку не проник зверь, мы пошли дальше.

 

Третий день нашей свободы выдался погожим. Ярко светило солнце. Мы вышли на поля, засеянные овсом. Полакомиться овсом нам не удалось — колос еще не созрел. Но вот поле ржи. Присев, мы с жадностью набросились на недозревшее еще зерно. Пожевав зерна — огляделись: ни одной человеческой души вокруг. Остаток дня мы проспали в ближайшем околке, а вечером опять двинулись в путь.

Шли всю ночь, утром наше путешествие закончилось. В то утро мы набрели на небольшой хутор, дворов семь, не больше. Зашли в первую же развалюху. В избенке застали старушку, хлопотавшую около русской печи. Увидев нежданных гостей, она сначала сильно испугалась. Мы поздоровались и первым делом постарались успокоить хозяйку, потом попросили чего-нибудь поесть. Старушка засуетилась: проворно достала из печки чугунок, вывалила в большую глиняную миску картошку в мундирах, налила полную миску простокваши, поставила все это на стол, добавив, что хлеба нет. Подкрепившись, мы спросили: нет ли у нее курева. Так же проворно она слазила на чердак и принесла нам листьев сухого табака. Покурив, мы весело поведали бабушке, что идем из Батурине в Асино, в военкомат, да заблудились в тайге и, слава Богу, набрели на хуторок. С заметным облегчением старушка проговорила: «А я, грешным делом, подумала: уж не те ли вы беглецы, о которых передавали по радио. Говорят, откуда-то сбежали заключенные, и тот, кто сообщит о них в сельсовет, тот получит хорошую премию: два пуда муки, мыло, соль, мануфактуру. В нашем сельсовете дежурят милиционеры». В этот момент резко открылась дверь, и мы услышали команду: «Руки вверх! Выходи по одному!» Подняв руки, обалдевшие, мы вышли на улицу и увидели там двух стариков да двух женщин в милицейской форме. В сторонке стоял мальчик лет 13-14. Стоял и смотрел на нас с торжествующей улыбкой — местный Павлик Морозов. Потом он долго снился мне со своей ехидной улыбкой.

Вот так закончилась наша свобода. Поздно вечером нас, связанных, повезли в лагерь. Из помещения вохры вывалила толпа свободных от дежурства солдат. Вооружившись, кто чем мог, они взяли нас в круг и началось избиение не на жизнь, а на смерть. Били, чем попало и куда попало. Орудием избиения служили толстые доски, топоры, а кто не успел вооружиться, тот пинал ногами, стараясь нанести удар в самое чувствительное место. Я потерял сознание и не помню, сколько времени продолжалось избиение.

Очнулся я в каком-то амбаре. Лежу в луже крови, голова пробита в трех местах. Я пошевелил ногами — ноги вроде целы, пошевелил руками — тоже целы. В противоположном углу кто-то со стоном пошевелился. Я окликнул, отозвался Иван. «Где Эмма, — спросил я, — что-то его не слышно». Иван ответил, что Эмма мертв. Эмму похоронили в Батури-

 

не, но не на кладбище, а рядом. Вместо памятника в могилу воткнули кол с дощечкой, на которой написали номер его личного дела. А в личном деле появилась запись, что заключенный убит при попытке побега. При задержании оказал яростное сопротивление, грозящее жизни стрелка.

Прибыв в лагерь, мы с Иваном месяц провалялись в больнице, потом нас перевели в следственный изолятор, начались допросы.

— Каким образом вы совершили побег? — таким был первый вопрос лагерного оперуполномоченного.

— Ночью, во время грозы мы вышли из зоны через главные ворота, — ответил я.

— Ворота не были закрыты?

— Еще до отбоя я увидел, что ворота не закрыты. Такое частенько случалось и раньше, думаю, из-за халатности вохры.

— Куда вы собирались бежать?

— Мы думали добраться до Томска, там добыть какие-нибудь документы, которые позволили бы нам попасть на фронт — воевать против фашистов за нашу Родину.

— Далеко вы ушли от лагеря?

— Я не знаю. Чтобы добраться до Асино, нужно было идти в южном направлении, но три дня лил дождь, солнца не было видно, поэтому мы сразу потеряли ориентировку и не знали в каком направлении шли.

— Вы заранее готовились к побегу?

— Нет, не готовились.

— А откуда вы знали, что надо идти на юг, чтобы попасть в Асино?

— Я родился и вырос на Чулыме. Это моя родная река, поэтому я знаю эту местность.

— Кто из вас первым предложил план побега?

— Никто никакого плана не предлагал, потому что его не было.

— По вашим ответам можно предположить, что вы, не сговариваясь, подошли к воротам и одновременно вышли из зоны. Уточните: как вы вышли из зоны?

— Не надо ничего предполагать. Я первый увидел, что ворота не закрыты, поэтому именно я предложил своим товарищам бежать.

— Вот это другое дело; — проговорил оперуполномоченный. — Раз ты являешься инициатором побега, то тебе и отвечать за все.

— Я готов отвечать. Гражданин оперуполномоченный, разрешите задать вам вопрос?

— Задавайте, — сказал опер.

— А кто будет отвечать за то, что мы с Лисиенко Иваном месяц отвалялись в стационаре, я до сих пор мочусь кровью, а нашего товарища вообще убили?

 

— Это определит суд, — рявкнул опер.

Долго еще крутили, вертели меня на допросах, но больше ничего от меня оперы на добились. Иван показал то же, что и я. Еще в больнице мы с ним обо всем договорились. Никто из бригадников не знал, каким образом мы выбрались из зоны. Наш подкоп так никто и не обнаружил. Поэтому наказание нам определял не суд, а лагерная администрация. Побоявшись, видимо, что откроется дело с убийством Уммы, приговор нам вынесли мягкий — шесть месяцев Бура.

После следствия, Бура мы вновь на общих работах. Иван попал в бригаду Михаила Жульева, а я — в бригаду Григорьева, который имел в лагере репутацию человека жестокого и бестолкового. Поговаривали, что он был тайным осведомителем МГБ. Слух подтверждался тем, что члены его бригады слишком часто попадали в следственный изолятор, откуда редко кто возвращался назад: большинство шло под расстрел, а если кто и возвращался, то обязательно с дополнительным сроком. Их сразу же отправляли в другие лагеря. Так вот они и говорили, что каждый раз главным свидетелем был наш бригадир Григорьев. До ареста он работал где-то в Чувашии секретарем обкома партии. На партийную работу он был, по его словам, выдвинут за «большие» заслуги перед Родиной. Вот они: во времена раскулачивания он был ярым активистом района. Под его руководством вверенный ему район быстрее всех провел раскулачивание и высылку крестьян в отдаленные районы страны. Расправившись с так называемыми «кулаками», он, Григорьев, быстрее других согнал оставшихся крестьян в колхозы, а кто не успел вовремя войти в них, то он тоже отправил в ссылку, уже как подкулачников. Много еще разных дел числилось в его партийном послужном списке. В те страшные времена большого ума не требовалось, чтобы быстро двигать вверх по служебной лестнице. Тогда требовались совсем другие качества: луженая глотка, отсутствие совести, наглость, кровожадность плюс красный билет в кармане. Всеми этими качествами Григорьев обладал в полном объеме. Думаю, что он достиг бы больших высот, если бы его вовремя не остановили доблестные органы НКВД. Оказавшись в лагере, Григорьев продолжал с прежним рвением исполнять первейший долг коммуниста-большевика — помогать НКВД уничтожать врагов.

Во время нашего пребывания в «командировке» в Батурине в нашем третьем чкаловском лагере была осуждена большая группа заключенных по обвинению в подготовке вооруженного восстания. В качестве руководителя восстания проходил некто Никольский, бывший учитель сельской школы. Это был очень умный, грамотный, интеллигентный человек. Мне одно время довелось работать у него в бригаде. Чуть позже Никольский был переведен на должность старо-

 

сты барака. Тогда он многое сделал, добиваясь улучшения бытовых условий для заключенных. Во-первых, в бараках были застеклены окна. Во-вторых, он достал горючую серу, при помощи которой были уничтожены все клопы, блохи и другая кровососущая нечисть. В бараке тогда стало теплее и уютнее. И вот его вместе с другими судили и расстреляли. Очень жаль таких людей. Нам рассказывали, что главным свидетелем по этому делу опять был Григорьев. Вот к какому бригадиру я попал в бригаду.

Снова 406 объект. Объект огромный — строительство длинных кирпичных корпусов. На воротах объекта висела доска, на которой крупными буквами было обозначено: Новосибирский автомобильный завод. Но мы догадывались, что строили не автомобильный завод, а что-то другое. Уже на Колыме я узнал, что тот объект назван почтовым Ящиком. Этих почтовых в те годы понастроили сотни, а может даже тысячи. В почтовые ящики превращались не только отдельные объекты, но целые города, например, в Челябинской, Горьковской, Томской областях. Нас, заключенных, гоняли на этот объект около трех тысяч, вместе с нами там работали и вольнонаемные — мужчины, женщины, молоденькие девчонки и даже пацаны. Работы всем хватало. Когда построили несколько корпусов, на объект пригнали солдат-новобранцев — совсем молоденьких ребятишек, наверное, не меньше полка. Они там и жили, в тех корпусах. Солдаты днем работали вместе с нами, а ночью их обучали военному делу. Солдат мало-мало обучали и гнали на бойню, а вместо них подвозили новеньких. В 1942 году в лагерь стало поступать пополнение из фронтовиков-инвалидов. Попадали они к нам в основном по двум статьям: спекуляция и антисоветская агитация. Дело по тем временам простое: продавал махорку на базаре — 7 лет лагерей, спел в вагоне частушку антисоветского содержания — 10 лет и пять «по рогам», ничего что слепой.

В начале сорок третьего вышел указ, по которому, если заключенный вышел на работу обут, одет и накормлен по нормам, а на объекте отказался от работы, то по заявлению бригадира составлялся акт об отказе от работы, акт подписывали прораб, начальник конвоя и заключенного расстреливали прямо на объекте. Я чуть не попал под действие этого указа. История началась с того, что однажды ночью я подслушал разговор бригадира Григорьева со своим помощником. Из разговора я понял, что бригадир присваивал наш хлеб, отрезал от нескольких паек куски граммов по 200. Утром, когда началась раздача хлеба, я объявил всей бригаде, что от нескольких паек бригадир отрезал по 200 граммов и забрал себе. Вся бригада возмутилась, тут же произвели обыск в бригадном закутке, нашли ворованный хлеб, отняли и отдали тем, кому хлеб принадлежал. Бригадиру тогда

 

набили морду, а помощника предупредили, чтобы он не подходил к раздаче пищи. Бригадир затаил на меня зло и решил отомстить.

Дня через два я опять заболел: бил озноб, от боли раскалывалась голова. С трудом одевшись, я отправился в санчасть, но попасть на прием к врачу не успел. Прозвучал сигнал на развод, в санчасть ворвались пожарники и пинками погнали всех на улицу. А там началась обычная канитель: били, пересчитывали, опять били, потом погнали на работу. В группе опоздавших я кое-как доплелся до объекта и сразу же пошел к лекпому. Тот смерил мне температуру, она оказалась очень высокой. Лекпом не выпустил меня из санчасти, а уложил на топчан. Бригадир тем временем, разыскивая меня по всему объекту, решил, что я где-то прячусь от него. Григорьев сообщил об этом прорабу, а тот велел написать акт об отказе от работы. Начальник конвоя принял акт и порешил всех отказников расстрелять. Бригадир уже ликовал, что так ловко отомстил мне, но в этот момент начальнику конвоя позвонил лекпом и доложил, что в санчасти лежит больной, т.е. я, с очень высокой температурой, его надо немедленно отправить в стационар лагеря.

— Фамилия больного? — спросил начальник конвоя.

— Алин Данил Егорович.

— Алин? Ты не путаешь?

— Да, да, гражданин начальник.

— Бригадир Григорьев, а ну-ка, иди сюда! Ты что мне тут пудришь мозги, сволочь! — заорал начальник конвоя. — Да тебя надо снять с бригадиров! Ты не знаешь, что делается в твоей бригаде! Человек больной, а ты, стерва, пишешь акт об отказе! Вон отсюда, а то я тебя самого расстреляю вместе с остальными отказчиками. — Начальник конвоя позвонил в лагерь, чтобы немедленно выслали подводу на 406 объект. Сказал, а сам пошел расстреливать двух уголовников-отказчиков. Надо сказать, что тот страшный указ продержался недолго, его быстро отменили, но людей успели расстрелять достаточно.