СУД ТРЕТИЙ И НЕ ПОСЛЕДНИЙ

 

Седьмого апреля 1941 года мне вручили обвинительное заключение.

Шестнадцатого апреля 1941 года я прибыл в Зырянскую КПЗ. Семнадцатого, в 11 часов утра начался суд. Он был закрытым. А как иначе — судили государственного преступника, который посягнул на устои социалистического государства, добиваясь свержения существующего строя в СССР и реставрации российской монархии. Председатель областной выездной коллегии по уголовным делам Солдатенко объявил состав суда: председательствующий и два заседателя. Стороны суда представляли: государственный обвинитель, юрист третьего класса, прокурор Зырянского района Стрельников и государственный защитник — адвокат Фледок. Прокурор и защитник участвовали в первом судебной заседании, которое состоялось 10 августа 1940 года.

Вновь не признав себя виновным, я обратился к суду с ходатайством:

— Меня обвиняют в том, что я, якобы, 17 апреля 1939 года в 11 часов вечера пытался вербовать Алина Александра Петровича в какую-то контрреволюционную организацию. Я категорически отвергаю это обвинение, ибо в это время я находился на бригадном собрании, где обсуждался ход посевной кампании. Поэтому я прошу суд приобщить к делу протокол того бригадного собрания, на котором все пахари брали соцобязательства по быстрейшему завершению посевной кампании. Под этими соцобязательствами стоит и моя подпись. То собрание закончилось в два часа ночи. Из этого следует, что в 11 часов вечера 17 апреля 1939 года я не мог никого никуда вербовать. Протокол доказывает мое железное алиби.

Председатель, посовещавшись с заседателями, заявил, что суд не находит нужным делать запрос в колхоз о предоставлении протокола собрания и мотивировал отказ .в моем ходатайстве тем, что на предварительном следствии достаточно собрано улик, чтобы предать меня суду.

— В таком случае я заявляю суду, что ваш отказ является грубым нарушением процессуального кодекса, поэтому я отказываюсь участвовать в этом судебном заседании и прошу суд мое дело передать другому составу суда.

— По ходу судебного разбирательства, — заявил судья, вновь посоветовавшись с заседателями, — суд может затребовать протокол, о котором вы ходатайствуете, если в этом возникнет необходимость. С этим вы, подсудимый, согласны?

— Согласен, — ответил я. Позднее я понял, что это согласие было огромной ошибкой с моей стороны, о которой я всю жизнь сожалею. На суде ошибаться нельзя!

 

Дальнейшее описание судебного заседания не имеет смысла. Оно было полным повторением того заседания, которое состоялось 10 августа 1940 года с той лишь разницей, что результат его был другим. Поэтому я коротко расскажу об этом.

— Подсудимый, вам предоставляется последнее слово, — произнес председатель суда.

— Я был арестован 13 сентября 1939 года и доставлен во внутреннюю тюрьму НКВД города Новосибирска, — тихо сказал я, затем быстро взял себя в руки и продолжал более уверенно, — где мне предъявили обвинение по статье 58 пункт 2 — подготовка к вооруженному восстанию, пункт 10 — антисоветская агитация, пункт 8 — террор, пункт 11 — принадлежность к контрреволюционной организации. Через полгода мое дело направляют в суд военного трибунала Сибирского военного округа. Заместитель военного прокурора СибВО мое дело вернул обратно в следственные органы с соответствующим предписанием: «Военная прокуратура не может направить дело в суд военного трибунала, так как отсутствует состав преступления». После чего мое дело попало к заместителю прокурора области, который тщательно изучил и вынес такую резолюцию: «За недоказанностью улик производством расследование прекратить и подследственного гражданина Алина Д.Е. освободить». И пошло мое дело гулять по инстанциям. Следующий прокурор написал: «Улики не доказываются, а собираются, поэтому, расследование по делу Алина Д.Е. продолжить».

Вот две прокурорские резолюции, разве они данному суду ничего не говорят? Говорят! И о многом. Например: улики не доказываются, а собираются. Что такое улики? Если это слово перевести на простой язык, то получается, что если ты уличен, то есть пойман за руку, то ты — преступник. И в этом случае доказательства не требуются — они налицо. А по логике второго прокурора получается — хватай любого и собирай улики до бесконечности без всяких доказательств. Так и произошло с моим делом. Областные следственные органы, не долго думая, направляют мое дело туда, откуда оно появилось — в Зырянский район. Следователь Зырянского района Одиноков, засучив рукава, рьяно взялся за дело. Он начинает все сначала: допрашивает все тех же свидетелей, которые опять показывают то же самое — кто-то от кого-то что-то слышал, но только не от меня. Единственный прямой свидетель говорит, что я, якобы, его вербовал в какую-то организацию. А кто это подтверждает? Никто! Тогда Одиноков идет на прямое запугивание свидетелей. Это также ничего не дает. Тогда он пишет новое постановление и предъявляет мне обвинение только по одному пункту 58 статьи. Это пункт 10. Одиноков думает, что уж по этому пункту он протолкнет мое дело через суд. Не получилось.

 

Это мы видим из решения суда 1940 года. И опять тот же следователь ведет доследствие, которое длилось семь месяцев. Каков результат? На судебном заседании в 1940 году все свидетели, на которых опирался единственный прямой свидетель, Алин Александр Петрович, от своих ранее данных показаний отказались. И на сегодняшнем заседании происходит то же самое. Согласитесь: когда свидетели говорят то одно, то другое, разве может суд принимать на веру такие свидетельские показания? Да ни в коем случае! И становится ясно, что такие свидетельские показания являют собой сплошную ложь и клевету, а люди, их дающие, должны понести за это наказание по статье 95 УК РСФСР. Исходя из этого, я надеюсь, что областной суд во всем разберется и поступит по справедливости. На этом я заканчиваю свое последнее слово, знаю, что еще многое не сказал, многое упустил.

В то далекое время я наивно думал, что суд всегда судит только по справедливости. Жизнь быстро показала, что это далеко не так. Затем председатель суда предоставил слово государственному обвинителю. Речь его я запомнил на всю оставшуюся жизнь.

— Товарищи судьи! Перед нами на скамье подсудимых сидит человек, в голове которого зародилась коварная мысль о насильственном свержении Советской власти, за которую лучшие сыны нашего отечества отдали свои жизни на полях сражений со злейшим врагом человечества — буржуем и эксплуататором-капиталистом, который многие годы сосал кровь рабочих и крестьян нашей великой Родины!

Очень умно начал прокурор свою обвинительную речь. Совсем как генеральный прокурор СССР тов. Вышинский. В те костоломные времена почти все прокуроры страны старались подражать ему. Особо им нравилось употреблять в своих обвинительных речах изречение М. Горького: «Если враг не сдается — его уничтожают». Прокурор много и умно говорил и, наконец, произнес: «Я предлагаю суду избрать высшую меру наказания для Алина — расстрел. Мы не имеем права оставлять таких людей живыми!»

Я видел, как председатель суда пододвинул к прокурору раскрытую книгу уголовного кодекса и ткнул пальцем в какую-то строчку там. Для меня было не понятно: согласен председатель суда с прокурором или нет. Эта неопределенность мучила меня почти целые сутки.

После прокурора выступил адвокат по фамилии Фледок. Все предыдущее он проспал и, когда его в очередной раз разбудил милиционер, стоящий рядом с ним, адвокат долго не мог понять, что от него требует судья. Судья повторил, что ему, предоставляется слово для защиты. Фледок, видимо, не помнил, за что меня судят и в чем меня обвиняют. Похоже, что сквозь сон он услыхал, что прокурор потребовал применения ко мне высшей меры наказания социальной

 

защиты — расстрела. Сообразив, что надо как-то защищать меня, хотя бы для проформы, он начал мямлить, что подсудимый еще молод и попал под влияние вражеских элементов, поэтому он просил суд не применять ко мне высшую меру наказания, а предложил избрать мне меру наказания в виде лишения свободы сроком 25 лет исправительно-трудовых лагерей. Я видел как судья с удивлением смотрел на новоявленного Плевако и ехидно улыбался; На этом он закончил, сел в кресло и быстро захрапел. Я до сих пор не пойму, что с моим защитником происходило: или он болел, или его доедала старость. Хотя с того судилища прошел уже 51 год, я до сих пор «благодарен» ему за такую «защиту».

На суд меня привели два охранника, но когда речь пошла о расстреле, оглянувшись, я увидел, что за моей спиной стояли уже четыре охранника с пистолетами в руках. Как быстро и оперативно сработала охрана! И, когда судья объявил, что суд прерывается до завтрашнего утра, милиционер Иванов мгновенно заломил мои руки за спину и я почувствовал как стальные браслеты стянули мои запястья.

Все обитатели Зырянской тюрьмы с нетерпением ждали моего возвращения. И как только я появился в КПЗ, со всех сторон послышались вопросы: «Ну, что? Чем кончилось? Сколько дали?» Я тихо ответил, что суд не окончен, но прокурор настаивает на моем расстреле. Потом упал на нары и зарыдал. Вся тюрьма притихла, как будто в нее втащили покойника, и до утра не было слышно ни единого звука. Часа в три ночи меня дернули за ногу, я поднял голову, два молодых парня молча показывали мне на окно. Один из них шепнул мне на ухо: «Мы отогнули одно звено в решетке и ты можешь вылезти из камеры». Но я категорически отказался от этой затеи. Куда я побегу? Кругом лежит глубокий снег, мороз — пропаду. Тогда они снова подогнули звено решетки на место и легли спать.

На следующий день в 11 часов в КПЗ прибыл конвой — четыре милиционера. Опять наручники. И вот я в комнатушке судебного заседания. Прокурора и адвоката не было. Они уже были не нужны, так как уже выполнили свой профессиональный долг. Председатель суда зачитал приговор:

— Именем Российской Советской Федеративной Социалистической Республики суд приговорил: Алина Данила Егоровича 1921 года рождения по статье 58 пункт 2 к 10 годам лишения свободы и 5 лет поражения, по статье 58 пункты 10и11 — к 8 годам лишения свободы, а по совокупности статей окончательно определяется срок 10 лет ИТЛ и 5 лет поражения. Сроком исчисления меры наказания считать со дня ареста, то есть с 13 сентября 1939 года. Приговор может быть обжалован в течение 72 часов в Верховный Суд РСФСР.

 

Когда меня выводили из отделения милиции, я через окно увидел маму, которая, склонив голову, уходила прочь от этого места, где решалась судьба ее сына. Через 18 лет, когда я освободился с Колымы, мама мне рассказывала, что она три дня ходила вокруг отделения, надеясь увидеть меня, может быть, в последний раз

— Когда вечером мне милиционер Хаймидулин сказал, что прокурор предлагает суду, чтобы тебя расстреляли, я упала в обморок. Но спасибо милиционеру за то, что он привел меня в чувство. После этого я совершенно не помню, где провела ночь. Прости меня, но я обрадовалась, когда на следующий день узнала, что тебе дали десять лет, что тебя оставили в живых. Пока тебя таскали по следствиям, вся деревня говорила, что тебя обязательно расстреляют.

— Наоборот, мама, ты прости меня за все то, что пришлось тебе пережить за своего сына.

Все сидящие в КПЗ опять с нетерпением ждали моего возвращения. На этот раз я громко объявил: «Десять лет!» Трудно говорить, но многие тогда обрадовались и захлопали в ладоши. Это радостное возбуждение продолжалось до глубокой ночи. На следующее утро я снова занимался уже привычным делом: разрезал принесенную из вольной столовой булку хлеба на пайки и разносил их вместе с кипятком по камерам. Дежуривший в то утро милиционер Хаймидулин незаметно сунул мне в руку четыре тридцатки, шепнув, что их передала мне моя мама. После, когда мы остались в дежурке одни, он подбодрил меня: «Я никогда не думал, что тебя могут засудить. Ты так толково защищался. По существу ты разбил в пух и прах все доказательства обвинения и вот надо же — десять лет. Но ничего, не горюй, ты еще совсем молодой, здоровый парень, я думаю, что ты выдюжишь». Больше Хаймидулина я не встречал, а жаль. Не знаю, жив ли он. Если жив, то дай Бог ему здоровья. Были, есть и будут хорошие и добрые люди на свете.

Последний вечер моего пребывания в Зырянском КПЗ. Ужин окончен. Теперь до отбоя в тюрьму из начальства никто не нагрянет. Из женской камеры кричат: «Слушай, мальчик, спой что-нибудь на прощание!» И я пою:

 

В воскресенье мать-старушка

К воротам тюрьмы пришла,

Надзирателю сказала

Задушевные слова:

 

«Стары ноженьки больные —

Сорок верст пешком прошла,

Своему родному сыну

Передачу принесла.

 

Вы возьмите передачу,

А то люди говорят —

Заключенных плохо кормят,

Сильно голодом морят».

 

Но привратник усмехнулся

И головкой покачал:

«Твой сынок давно расстрелян»,—

Он ей тихо отвечал.

 

Когда приговор читали,

Небо знало лишь одно.

Да только тревожно билось

Его сердце молодо.

 

Тут старушка повернулась,

От ворот тюрьмы пошла.

Но никто про то не знает,

Что в груди она несла.

 

«Передачу я купила

За последние гроши,

Передайте заключенным

На помин его души».

 

Эта старинная тюремная песня на всех сидящих произвела весьма тягостное впечатление. Все как-то притихли, задумались. Каждый, наверное, размышлял о том, что ждет его впереди, там, в лагерях и доведется ли еще вернуться к семье, к нормальной человеческой жизни.