- 94 -

В КАПКАНЕ

Девятого августа 1940 года меня и Федора Ильича привезли в Зырянку на суд. На следующий день первого вызвали дядю Федора, вернулся он в камеру в 6 часов вечера уже осужденным на 7 лет лишения свободы и 5 лет поражения в правах. Одиннадцатого августа за мной пришел «мой друг» Хаимидулин. Когда мы вышли на улицу, Хаймидулин мне шепнул: «Сейчас ты увидишь свою мать, она ждет нас за воротами. Я сообщил ей, что сейчас выведу тебя».

Только мы вышли за ворота, как я сразу же увидел мою маму, которая стояла чуть в сторонке, ожидая меня. Я остановился, мама бросилась ко мне, схватила меня за шею и начала целовать в лицо, целовала мои руки, ее всю колотило, она, видимо, была вне себя. Наше свидание продолжалось не более минуты. Испуганно оглядываясь по сторонам, Хаймидулин торопил: «Прости, мамаша, нам останавливаться нельзя — рядом отделение, нас могут увидеть в окно». И я, оторвавшись от матери, пошел туда, где должна решиться моя судьба.

Пройдя несколько шагов, я оглянулся и крикнул маме: «Мама, не горюйте, меня им засудить не удастся, я все кляузы разобью и справедливость восторжествует, а тяте и сестренкам передай, что я вас всех очень люблю и думаю, что скоро к вам вернусь!» Я, конечно, не был уверен в том, что мы скоро встретимся, но считал, что надо сказать слова надежды горем убитой матери.

Суд состоялся при закрытых дверях. Тогда всех «врагов народа» судили при закрытых дверях. А иначе нельзя. Всё суды составляли государственную тайну, народ не имел права знать, за что судили человека, какое он совершил преступление. В центре маленькой комнатки стоял стол, покрытый черной скатертью, за которым восседал председатель суда. Слева сидел прокурор в темно-синем костюме, на рукавах которого вышит герб РСФСР. Это был мужчина лет сорока, приятной наружности, блондин. Справа от председателя сидел маленький щупленький седой старичок лет под 70 — адвокат. За моей спиной стояли два конвоира с пистолетами в руках. За конвоем в сторонке сидел следователь Одиноков, присутствие которого в зале судебного заседания запрещалось и тогда. Несмотря на запрет, Одиноков считал, что его присутствие в судебном заседании необходимо для того, чтобы придать уверенность свидетелям, чтобы они не боялись и уверенно показывали то, о чем они договорились на следствии. Это мое предположение. Этот первый в моей жизни суд я запомнил на всю мою жизнь. Я был решительно настроен не признавать предъявляемые мне обвинения.

 

- 95 -

— Признаете ли вы себя виновным? — задал вопрос председатель суда.

— Нет, — твердо ответил я.

— Есть ли у вас какие ходатайства?

— Да. Я прошу суд затребовать протокол бригадного собрания, которое состоялось 17 апреля 1939 года, и на котором я присутствовал. Это собрание началось часов в 10 вечера и кончилось часа в 2 ночи, а Алин Александр Петрович показывает, что в 11 часов ночи я пригласил его пройтись с ним к реке Чулым, где, якобы, предложил ему вступить в повстанческую организацию.

— Мы вас не за это судим, поэтому считаем, что такой запрос делать нет никакой необходимости.

— Больше ходатайства у меня нет.

— Позовите свидетеля Алина Александра Петровича.

— Свидетель Алин Александр Петрович, что вы можете показать по разбираемому делу?

— Вечером 17 апреля мы, вся молодежь нашей деревни, находились возле трибуны. Часов в 11 вечера Алин Данил Егорович подошел ко мне и пригласил пройтись с ним. Когда мы подошли к берегу Чулыма, Данил предложил мне вступить в организацию, которой он руководит. Я спросил, что это за организация, Данил ответил, что он создал повстанческую организацию, цель которой свергнуть Советскую власть.

— Алин Данил Егорович, есть ли у вас вопросы к свидетелю? — обратился председатель ко мне.

— Есть. Александр Петрович, не можете ли вы сказать, кто видел, что мы с тобой пошли по направлению к Чулыму?

— Да, могу. Нас видел Ермаков Яков Владимирович и Фокин Александр.

— У меня вопросов больше нет, но я хочу сказать по поводу его показаний.

— Говорите, — разрешил председатель.

— Во-первых, откуда свидетель Александр Петрович мог узнать, что нас видели Ермаков Яков и Фокин Александр? Ведь он показывает — у трибуны молодежи было много. Получается, что Александр Петрович всю молодежь опрашивал и выяснил, что нас видели только двое. Из этого можно сделать вывод, что Александр Петрович подговорил тех двух, чтобы они подтвердили, что видели нас. Во-вторых, я заявлял в своем ходатайстве перед судом, чтобы суд затребовал протокол бригадного собрания, где сказано, что собрание закончилось часа в два ночи. А это значит, что в 11 часов вечера меня у трибуны не было, поэтому я и не мог увести свидетеля к реке Чулым. Исходя из сказанного, я категорически заявляю суду: все, что показал Алин Александр Петрович, является сплошной клеветой.

— В суд вызывается Ермаков Яков Владимирович. Сви-

 

- 96 -

детель Ермаков, расскажите все, что вам известно по данному делу.

— Числа 19 или 20 апреля я услышал, что вечером в воскресенье Алин Данил Егорович вербовал Алина Александра Петровича в контрреволюционную организацию, целью которой было свержение Советской власти. Вот и все, что я слышал.

— Свидетель Ермаков, скажите, от кого вы об этом слышали? — задал вопрос прокурор.

— Да я уже забыл, от кого. Об этом тогда знала вся деревня.

— Свидетель Ермаков, вы видели в воскресенье вечером, когда Алин Данил и Алин Александр пошли вместе к реке Чулым?

— Нет, я не видел, потому что в этот вечер я присутствовал на бригадном собрании и вел протокол собрания.

— Свидетель, присутствовал ли на этом собрании Алин Данил Егорович?

— Да, присутствовал. После собрания мы вместе с Алиным пошли домой, так как нам идти с ним по пути.

— Когда вы расстались с Алиным Данилом, вы видели, куда он пошел?

— Алин Данил пошел домой. Я живу дальше него, поэтому до своего дома я дошел один. Я видел, что у трибуны уже никого нет, так как время уже было позднее, поэтому я тоже пошел домой.

— В суд вызывается свидетель Фокин Александр. Свидетель Фокин Александр, что вы можете показать по данному делу?

— В конце апреля месяца я услышал, не помню от кого, что Алин Данил вербовал в какую-то организацию Алина Александра Петровича и что последний согласился на это, но потом передумал и решил об этом сообщить в НКВД. Вот и все, что я могу сообщить суду.

— Гражданин Фокин, вы видели, как вечером 17 апреля 1939 года Алин Данил и Алин Александр вместе пошли от трибуны по направлению р. Чулым?

— Нет, не видел.

Потом суд вызывал еще множество свидетелей и все они говорили почти одно и то же: где-то от кого-то слышали, что Алин Данил пытался завербовать Алина Александра в какую-то организацию, но последний отказался вступить в эту организацию, а потом сообщил об этом в НКВД, и Алина арестовали почему-то только в сентябре, хотя слух прошел в апреле. В конце заседания выступил прокурор, который в своей речи предложил: судебное заседание отложить, а мое дело опять передать в следственные органы на доследование по 58 статье пункты 2, 10, 11, что означает подготовку к вооруженному восстанию с целью свержения существующего

 

- 97 -

строя в СССР, антисоветскую агитацию и принадлежность к контрреволюционной организации.

После совещания суд удовлетворил желание прокурора и передал мое дело в следственные органы на доследование. По существу в таких случаях суд обязан освободить человека. Коли за 11 месяцев собирания улик их не смогли насобирать — значит, тех улик просто нет. Но в то время я не знал, что суд не имел права освободить человека, который привлекался за контрреволюционную деятельность. Это имели право сделать только те органы, которые начали такое дело. Вот так. Значит, зря радовались мои сокамерники, когда мне предъявили новое обвинение только по одному десятому пункту 58 статьи. Все возвращается на круги своя: я уже просидел ровно 11 месяцев, а конца моим мытарствам не видно и не известно, когда все это кончится.

Я помню, что, впервые очутившись в Новосибирской тюрьме, я подумал: «Неужели я просижу здесь месяц?» Тогда по наивности я рассуждал так, что разберутся и отпустят, а для этого потребуется самое большое дней 20. По ночам я мечтал, как выйду в город Новосибирск, как постучу в двери квартиры моей сестры Стеши, которая жила на улице имени Дуси Ковальчук, как обрадуется моя сестреночка, моя няня. В то время, когда я мечтал об этом, моя сестра стояла в километровой очереди, протянувшейся вдоль тюремной стены Управления НКВД по Новосибирской области. Очередь состояла из одних женщин: молодых, пожилых, даже старушек, которые часами выстаивали около тюремного окна, чтобы хоть что-нибудь узнать о своих близких, находящихся в тюрьме. А из окна бесстрастно отвечали: «Идет следствие». И окно захлопывалось, И так каждый день. Мою сестру многие сразу заметили, что она деревенская.

— А вы к кому? — с удивлением спрашивали мою сестру, так как во внутреннюю тюрьму деревенских не сажали. Здесь сидели люди высокого полета: партийные работники, директора предприятий, доктора наук, профессора институтов и университетов. Соответственно и очередь состояла из женщин этой среды. И вдруг — деревенская баба!

— Да я к братишке, которого арестовали в моей родной деревне Каштаково, он учился в 6 классе...

— Ох! — сокрушались женщины. — Это что же творится. Уже начали школьников... — тихо шептали в очереди.

Об этом мне рассказывала моя сестричка-няня спустя много лет после тех километровых очередей. В то время такие очереди тянулись по всей нашей необъятной державе. И так 70 с лишним лет. А многие до сих пор кричат: «Раньше-то мы жили хорошо». Да вы-то, может, жили и хорошо, а основная масса народа не жила, а гнулась в три погибели от рождения до дня смерти. Так что — пора бы

 

 

- 98 -

перестать кричать о том, что вы хорошо жили. Неужели не стыдно вам?

И вот снова Томская тюрьма. После бани мы распрощались с Федором Ильичом, моим дальним родственником. Мне, почему-то, всегда думалось, что мы когда-нибудь обязательно должны встретиться. Но, увы, жизнь распорядилась иначе — встретиться нам не довелось. Мне известно, что он отбывал срок в Мариинских лагерях и освободился после окончания войны. Но долго на свободе пожить ему не пришлось, он вскоре умер — лагерь сделал свое дело. Помянем же добрым словом его и сохраним его доброе имя в своей памяти и пошлем проклятие тем, кто отнял жизнь у честного труженика и благородного человека. А теперь я продолжу свой рассказ о том, что дало дополнительное расследование.

— Гражданин следователь, разрешите задать вам вопрос? — обратился я к Одинокову, опять оказавшись в его опостылевшем кабинете.

— Что за вопрос? Здесь вопросы задаю я, — огрызнулся он, но вопрос задать разрешил.

— Вам, гражданин следователь, не кажется, что вы начинаете толочь воду в ступе?

— Почему вы так думаете?

— Да потому, что уже пошел второй год, а все говорим об одном и том же. Нового ничего нет, и не будет, уверяю вас.

— А вы не торопитесь, будет и новое. И, надеюсь, оно вас не обрадует, — ответил следователь. — Послушайте, что рассказал мне новый свидетель, допрошенный мною по вашему делу. Вы знаете Фокину Веру?

— Да, знаю. Это моя односельчанка, совсем еще молоденькая девочка.

— Слушайте, что она показывает: «Я, Фокина Вера, летом 39 года часов в 12 ночи проходила мимо амбара сельпо и услышала разговор двух мужчин. По голосу я узнала, что разговаривали Алин Данил и Кореньков Иван. Я остановилась и прислушалась. Кореньков спрашивал Алина: «А где мы достанем оружие?» На что Алин ответил: «На первый случай у нас оружие уже есть, а дальше, когда мы освободим заключенных из лагеря, то там достанем оружие». Я, услышав это, сильно испугалась и побежала домой, поэтому дальнейшего разговора не слыхала». Что по этому показанию можете сказать?

— Во-первых, я прошу вас, гражданин следователь, каждое мое слово зафиксировать в протоколе допроса, иначе я протокол не подпишу. Во-вторых, амбар, о котором идет речь, расположен в самом центре нашей деревни, поэтому в любое время суток мимо этого амбара проходят люди. Мы с Кореньковым могли бы найти более укромный уголок, чтобы

 

- 99 -

обсудить такой важный вопрос, как вопрос об оружии. Вам, гражданин следователь, не кажется, что все это опять шито белыми нитками? В-третьих, Коренькову Ивану в то время от роду уже было 50 лет, и в семье у него было пятеро детей, а мне тогда едва исполнилось 16 лет, и надо быть круглым дураком, чтобы связаться с малолетним пацаном, тем более стоять с ним в центре деревни и обсуждать вопрос о каком-то оружии. Потом: откуда и куда могла идти в ночное время совсем еще молоденькая девчонка? Гражданин следователь, я считаю, что показания Веры ни в какие ворота не пролазят. И вообще, разрешите вас спросить, кто придумал все это: вы или Вера? Вспомните, как вы с чистого листа бумаги зачитывали «заявление» моего сокамерника о том, что я будто бы всем рассказывал о своем намерении поднять восстание и свергнуть Советскую власть! Это произошло совсем недавно. После этих ваших фокусов могу я вам верить? Конечно, нет.

На этом разговор был окончен. Забегая немного вперед, скажу, что о показаниях Веры Фокиной я больше не слышал: их не было. О них не упоминали на суде. Да такая грубая фальсификация, состряпанная следователем и не могла нигде фигурировать. Я об этом спектакле потом рассказал на суде. В те времена я по своей наивности думал, что суд обратит какое-то внимание на грязную работу следственных органов. Как же я ошибался!

На следующий день я сказал следователю, что как только прибуду в Томскую тюрьму, так сразу же напишу заявление на имя прокурора, наблюдающего за ходом расследования по моему делу, в котором укажу факты грубого нарушения им процессуального кодекса.

— Слушай, Алин, я вижу, ты совсем обнаглел. В чем выражается нарушение мною процессуального кодекса? — рявкнул Одиноков.

— Суд, который вернул мое дело на доследование, мотивировал это недостаточностью в нем улик для того, чтобы меня осудить. А что такое улики? Слово «улики» происходит от слова УЛИЧИТЬ, то есть поймать за руку преступника, а какие вы собираете улики? Вы собираете улики совершенно бездоказательные. Кто кроме Веры Фокиной, слышал тот разговор, который я, по-вашему, вел с Кореньковым Иваном? Да никто! А это значит, что это не улика, а клевета, причем самая наглая. Поэтому я категорически протестую против таких «улик» и в своем заявлении опишу, как вы это делаете. Кроме того, в заявлении я укажу, что отказываюсь давать показания вам и попрошу, чтобы заменили вас другим следователем.

Мой протест не вызвал восторга у Одинокова. Ему, видимо, не хотелось иметь неприятности из-за такого сопляка, как я. Тем более сейчас, когда он получил полную

 

- 100 -

самостоятельность. До этого он все время работал в городе Томске, в подчинении у других и, наконец, получив район, он, наверное, надеялся спокойно доработать до заслуженного отдыха. А отдых он, конечно, заслужил вполне законно, поскольку исправно отправлял людей на тот свет. Он, конечно, не считал, скольких туда отправил, да и какой может быть счет? Он просто честно трудился на благо Родины, выкорчевывая «врагов народа». Так, наверное, думал о себе мой туповатый и малограмотный следователь.

Опять я в Томской тюрьме, опять седьмая камера. Когда я уходил из камеры на этап, в ней оставалось 8 человек. Вернувшись, я обнаружил, что на месте коек были настелены наспех сколоченные сплошные деревянные нары. И лежали на этих нарах не 8 человек, а 20. «Да откуда же образовался такой наплыв арестантов?» — подумал я. Но вскоре все выяснилось.

Летом 1940 года вышел Указ Верховного Совета РСФСР об оплате за обучение студентов всех высших учебных заведений в размере 400 или 460 рублей за каждый учебный год. Многие студенты не имели возможности платить такую большую сумму. Поэтому в студенческой среде начались разговоры на эту тему: где взять деньги? Эта тема, естественно, обсуждалась и многими преподавателями, которые желали защитить своих студентов. Пресекая недовольство, чекисты живо взялись за дело. Недовольных арестовывали пачками и отправляли в тюрьмы. Обвинения им предъявляли по статье 58 пункт 10, то есть дискредитация Указа, а некоторым студентам и преподавателя инкриминировали кое-что и покруче в назидание остальным: пусть знают, что НКВД шутить не любит и не допустит никакой вольности со стороны студентов. Их быстренько оформляли через суд и так же быстренько сопровождали в места не столь отдаленные. Словом — в дело вступил главный принцип классического марксистского учения: «бытие определяет сознание». Вот червончик отпыхтишь в лагере и, если останешься живым, то твое сознание тебе подскажет: по одной плахе ходи — на другую не заглядывай. Прекрасная система обучения! Таковы законы социализма! А что НКВД? А органы здесь ни при чем, они честно стоят на страже социалистических законов. И вот вчерашние студенты превращены во врагов народа, а какой процент их вернулся потом на свободу после червонца отсидки, я точно могу сказать — 1-2 не более, ибо имею страшный опыт семнадцатилетнего пребывания в ГУЛаге. Я видел тысячи трупов вот таких молодых красивых ребят. Они нашли свой последний приют в тысячах общих братских могил, а на воле дружными шеренгами маршировали дети в красных галстуках, шло новое пополнение с песней:

 

- 101 -

Сегодня праздник у ребят,

Ликует пионерия:

Сегодня в гости к нам пришел

Лаврентий Палыч Берия.

 

Веселая тогда началась жизнь в тюрьмах Западной Сибири. В нашей 7-ой камере оказались поляки. Среди них были совсем молодые ребята, были пожилые, а некоторые совсем старики. Все они были офицерами польской армии, в званиях от капитана до полковника. Сначала они прошли районные тюрьмы, где их изрядно подморили, а иначе нельзя. Голодный человек легче поддается перевоспитанию, а вернее сказать, дрессировке. Но они, эти поляки, почему-то не желали голодать и стали предлагать свои костюмы нам, старым обитателям томских тюрем, почти задарма. Бостоновый новый костюм стоил 1 пайку xлебa, то есть 600 грамм. Прекрасная рубашка — черпак баланды, брюки — 10 грамм сахара и т.д. Находились люди в тюрьме, которые отдавали свои пайки за польские тряпки. А потом эти тряпки, купленные у поляков, отбирали у новых хозяев на этапах и пересылках. Что поделаешь? Людская жизнь — очень сложная механика, особенно она сложная в условиях тюрем и лагерей.

Мои «приятные» прогулки из Томска в Зырянку и обратно продолжались. Вот одна из них. В этот раз нас было двое. Мой спутник — совсем молоденький паренек. Он сидел всего три месяца, тоже обвинялся по статье 58 пункт 10 — антисоветская агитация. До ареста работал в колхозе, образование — 2 класса. Дома осталась мать с двумя сестренками, которые еще не учились. Отец его был арестован в 1937 году, и что с ним произошло потом, никто не знал. Парень — типичный контрреволюционер: под носом висела сопля, из правого уха сочилась сукровица, словом, забитый, заморенный, золотушный, совсем невзрачный на вид человек. Но преступник он был матерый и, если бы его вовремя не обезвредили, то он бы нанес огромный ущерб нашему социалистическому обществу. Уж это точно. За все время моего «путешествия» из Томска до Зырянки меня впервые сопровождал не зырянский конвой, а томский. Ночь мы провели в асиновском КПЗ, а утром нас забрал наш конвой. Но повели нас не в сторону Зырянки, а к базару, где находилась единственная на все Асино столовая. Тогда город Асино был совсем маленькой деревушкой.

Войдя в помещение, наши конвоиры оставили нас в коридоре, а сами пошли в зал. Прошло, наверное, больше часа, а мы все сидели и ждали. Наконец вышел к нам один из конвоиров и сказал: «Ну что, ребята, наверное, надоело нас ждать? Знаете, мы встретили старых дружков, с которыми вместе служили в армии, и решили обмыть нашу

 

- 102 -

встречу. А у вас есть деньги? Если есть, то раздевайтесь, заходите, покушайте, выпейте пивка, я вам разрешаю. Что, не верите мне? Думаете, что все милиционеры собаки? Конечно, есть и собаки, мы — другие. Не стесняйтесь, заходите, и на нас не обращайте внимания, делайте вид, что вы вольные люди». Сказал и ушел. У моего напарника денег не было, а у меня в телогрейке были зашиты три красные тридцатки. Я быстро выскочил в тамбур, зубами разорвал подкладку телогрейки и вынул одну бумажку. Историю этих тридцаток я расскажу позже, а сейчас мне некогда: надо все-таки уважать старших и не отказываться от столь вежливого приглашения.

И вот мы в зале столовой, народу мало, причем одни мужики, которые толпились около пивной бочки. Официантка нас быстро обслужила. А мне никак не верится, что я сижу за столом, как вольный человек. Насытившись, мы не торопились покидать зал столовой, продолжали наблюдать за жизнью вольных людей, а подвыпившие мужики не догадывались, что рядом с ними сидят два узника, два «врага народа». Вскоре милиционер опять подошел к нам и тихонько проговорил: «Ну что, пацаны, пообедали? А теперь одевайтесь, помаленьку пойдем!» Когда мы вышли на улицу, наш конвоир выдал нам такую инструкцию: «Вы идите, не торопясь по одной стороне улицы, а я по другой сзади вас. Вы не обращайте на меня внимания и делайте вид, что вы просто идете сами по себе, а я самостоятельно тоже куда-то плетусь. Когда выйдем за село, там немного задержимся, подождем моего напарника. Он до сих пор еще не распрощался со своим другом. Мы тихонько догоним вас, видите, что я тоже поддал крепко, поэтому мы и пойдем отдельно, а то вдруг встретится кто-нибудь из начальства асиновской ментовки, тогда мы оба пойдем под военный трибунал за нарушение правил конвоирования. Я на вас, ребятишки, надеюсь, что вы нас не подведете».

И вот за 14 месяцев я впервые имел возможность вот так идти без конвоя. Я не шел, а летел. Выйдя далеко за Асино, мы оглянулись и увидели нашего конвоира, отставшего далеко от нас. Мы остановились и дождались его. Когда он подошел к нам, то предложил где-нибудь присесть и подождать его напарника. Неподалеку от дороги обнаружилось поваленное дерево, устроились около него. Прождали почти час, затем решили идти дальше. Снег потихоньку сыпал крупными хлопьями. Дорога становилась убродной, затрудняя продвижение. Уже в темноте пришли в деревню Семеновка, где решили заночевать. Я сказал конвоиру, что в Семеновке работает мой друг счетоводом колхоза — можно зайти к нему. Нашли дом, в котором разместилась колхозная контора. Старичок сторож сообщил, что счетовод Федя Пятков у них уже не работает, уехал домой в Чердаты.

 

- 103 -

— А где он жил?

— А вон, через три дома от конторы.

Отсчитав три дома, я постучался в дверь. Мне открыла пожилая женщина, спросила что нужно. Я объяснил ей. Тогда она проговорила: «Заходите, ночуйте, места всем хватит».

И вот мы трое в избе. Хозяйка зажгла лампу семилинейку без стекла. Топилась железная печь, пожилой мужчина сидел около нее на чурбаке и курил трубку. На русской печке за шторкой копошились дети, которые отдергивали шторку и посматривали на нас. Сколько их там находилось, сосчитать мне не удалось. Во всяком случае — не меньше пяти.

— Не спите? — обратился я к курящему трубку.

— Дак еще рано, — ответила мне трубка, — ребятишки галдят, разве уснешь. А лампу мы зажигаем, пока ужинаем, а потом сидим в темноте. Да оно и не так темно: печь топится ярко и освещает наше жилище. Лампу-то жечь не выгодно: керосину нема, да и взять не на че, денег-то негде взять.

— А вы хлебушка не можете нам продать? — обратился я к хозяйке.

— Ни, милай, мы сами вот уже полмесяца сидим на одной картохе, но, слава Богу, корова еще доится, вот так и живем. Хлеб-то будут выдавать после Нового года, если что осталось от госпоставки.

Я вынул трешку и подал ее хозяйке с просьбой достать хлеба.

— Вот ужо схожу к заведующему лавкой, може у ней расстараюсь.

Через недолгое время хозяйка вернулась с булкой хлеба. Потом помыла картошку и поставила в чугунке на раскаленную докрасна печь. Картошка быстренько сварилась, и хозяйка наложила в глиняную миску картошку в мундирах. Наш конвоир, прикорнув на лавке, громко захрапел, а мы самостоятельно распоряжались ужином. Потом я отрезал полбулки хлеба и отдал хозяйке. Она эти полбулки разрезала на равные дольки и подала на печь ребятишкам. Хозяйка дала нам дерюжку, которую мы постелили на пол, легли и быстро заснули. Проснулся я от холода, проникавшего через дверь с улицы. Вскоре проснулась хозяйка, зажгла лампу, часы-ходики, висевшие на стене, показывали 7 часов. Хозяйка засуетилась, стала быстро одеваться. «Проспала маленько, — проговорила она. — Я работаю на МТФ, ухаживаю за телятами. Скоро проснется хозяин, затопит печь, а то вы, наверное, замерзли». Вскоре и хозяин слез с палатой. Быстро растопил печь, намыл картошки, поставил варить полный большой чугун на завтрак ребятишкам. Потом он закурил свою трубку и присел на чурбак около печки. Я спросил у хозяина, сколько времени у них жил Федя.

— Месяцев шесть. Его прислали к нам из райзо, нашего-то счетовода арестовали по линии НКВД, вот вместо него Федя и работал.

 

- 104 -

— А за что арестовали вашего-то?

— Да кто его знает, говорят, что вредил колхозу. Да у нас за последние четыре года поарестовывали много мужиков. Теперь вот работать некому и колхоз наш совсем захирел.

— А почему Федя уехал?

— Да он письмо получил от матери, что хворает она. А недавно наша учителка сказывала, что вроде помер Федя-то. Жалко парня — хороший был человек. Он, когда жил у нас, часто передавал своему другу передачи. Его друга часто гоняли из Зырянки в Томск, в тюрьму.

— Так это Федя передавал мне, — сказал я.

— Да што ты говоришь? — удивился он.

— Вот такие дела.

— Э, парень, плохо твое дело! Что же выходит: ты тоже вроде враг народа?

— Да вроде так.

— Что же это деется-то? Уже школьников начали арестовывать. Федя сказывал, что ты с ним учился в одном классе.

— Да, в одном, — подтвердил я.

— А этот малец, — кивнул хозяин в сторону моего спутника, — тоже по линии НКВД?

— Да, тоже.

На дворе начало помаленьку светать, часы показывали У часов, проснулся наш конвоир. «Ну что, ребята, наверно пойдем». Попрощавшись с хозяином, мы двинулись в путь. Снегу за ночь подвалило изрядно, идти было тяжело.

Уже затемно добрались до Зырянки. Когда мы проходили мимо конторы «Заготзерно», я увидел маму. Подбежав ко мне, она обняла меня за шею и стала быстро целовать меня в лицо, приговаривая: «Я, сынок, караулю вас второй день. Мне в милиции сказали, что вы должны прийти еще вчера. Я весь день пробыла на морозе, но не дождалась. И вот сегодня с раннего утра весь день жду, а сейчас на минутку зашла в магазин погреться, и чуть было вас не проворонила». Так вот, обнявшись, мы простояли с мамой минуты две, а потом наш конвоир сказал: «Прости, мамаша, нам надо идти, а то, не дай Бог, кто увидит из Зырянской милиции, тогда будет скандал». Мама, конечно, понимала, что нам надо идти, но она никак не могла отпустить меня, сердце матери никак не хотело разлучаться с сыном, но потом она выпустила меня из своих объятий, мы пошли. Через минуту она опять догнала нас и стала просить милиционера, чтобы он разрешил передать мне передачу. Но милиционер был неумолим: «Не могу, мать, — закрутил он головой. — По дороге нельзя принимать передачи. Сейчас придем в райотдел, а там сразу поймут, что я, нарушая закон, разрешил ее передать». Мама быстро развязала мешок, вынула четыре пирожка и сунула их мне. Есть я не мог: в горле стоял комок, душили

 

- 105 -

слезы, я отдал эти пирожки своему напарнику. А мама все шла с нами, стараясь забежать вперед, чтобы видеть мое лицо. Потом отстала и еще долго стояла, глядя нам вслед, утирая безутешные слезы.

В камеру мы попали уже часов в 8 вечера. КПЗ работала на полную мощь: народу полным-полно, все камеры набиты до отказа, словом — НКВД не дремала, зорко стояла на страже закона.

— Здорово, мужички! — поприветствовал я всех обитателей камеры.

— Здорово, — дружно ответили мне. Тут один из сидящих соскочил с нар и бросился ко мне.

— О! Егор Федорович! Здравствуй, милый ты мой человек! Мы обнимаемся, жулькаем друг друга, Егор Федорович плачет, да и я тоже не могу выговорить слово. Вся камера молча наблюдала эту трогательную картину.

— Данил Егорович, я никогда не думал, что мы встретимся в таком «веселом заведении».

— Да и я, Гоша, даже в страшном сне не мог представить, что когда-нибудь повстречаюсь с тобой в тюрьме! Немного успокоившись, мы присели на нары и начались расспросы. В основном вопросы задавал я. Мне не терпелось узнать о жизни моих родителей, о сестрах, которых у меня четыре, о племянниках, которых было пока немного. Егор Федорович — брат мужа моей старшей сестры.

— Ну, как там наши живут?

— Да особых изменений нет, живут помаленьку. Твой отец, дядя Егор, все так же летом рыбачит, а зимой, как всегда, помогает счетоводу составлять годовой отчет. Сам знаешь, райзо требует точности учета, прихода и расхода всех ценностей, произведенных за год. Когда вас арестовали, то все думали, что дяде Егору амба. Большинство вас жалели, но некоторые и злорадствовали, довольные тем, что вашу семью постигла такая страшная беда. Какое же горе обрушилось на твою мать, тетку Варвару, — арестовали сразу и мужа и малолетнего сына. Я не могу представить себе, как она выдержала такой удар! Ты знаешь, Данил, сколько было радости, когда вернулся твой отец. В ваш дом сбежалась почти вся деревня, все поздравляли отца с освобождением, особенно усердствовал председатель колхоза Мельников. Он сейчас в большой дружбе с твоим отцом.

— Здесь я тебя перебью, Гоша. Скажи тяте, чтобы он прервал дружбу с ним. Мельников — это подлец высшей степени! Знаешь, что он написал в характеристике, которую представил в НКВД? Там черным по белому записано, что Алин Данил является сыном крестьянина-белогвардейца.

— Вот гад какой! А прикидывается таким добреньким мужичком по отношению к вашей семье, — возмутился Гоша. — Все они добренькие снаружи, а внутри-то —

 

- 106 -

злодеи. Этот Мельников за свою жизнь, наверное, многих отправил на тот свет. Не зря его партия направила в деревню председателем колхоза. Помнишь, как он приехал в каком-то задрипанном пальтишке, а потом быстренько разбогател.

— А теперь расскажи про себя, Гоша. Как ты жил? За что же попал сюда?

— Ты, Данил, помнишь, что я еще при тебе начал бригадирничать. И вот однажды я поехал за соломой на поля и на старом току обнаружил немного зерна ржи, смешанного с землей. Я, конечно, зерно собрал и привез домой. Когда я заносил этот мешок в дом, видимо, кто-то увидел. И вот мне за это три года ИТЛ.

Так мы проговорили с Егором Федоровичем до утра.

На второй день вечером я высказал Егору свое предположение о том, что дело с моим арестом закрутил Мельников. Такое заключение я сделал после долгих размышлений, вспомнив некоторые события, которые произошли в нашем колхозе весной 1938 г. Не знаю, как так вышло, но в ту весну землю под озимые нам пахали заключенные. И вспахали они тогда, надо сказать, «круто»: зацепили землю на большую глубину, вывернули глину, а весь верхний слой похоронили под толстенным глиняным слоем. Пахота была настолько безобразной, что на следующий год у нас озимые совершенно не уродились. Даже не собрали того, что расходовали на посев. Видя все это, однажды я в присутствии всей бригады во время обеда высказал предположение о том, что не является ли все это вредительством. Такие мои многозначительные размышления, конечно, быстро дошли до ушей Мельникова. Он и решил от греха сбагрить меня куда подальше. Именно он мог подговорить Шурку, чтобы тот донес на меня в НКВД. Я отлично понимал, что сам Шурка никогда бы не додумался до той галиматьи, которую он нес. Поэтому я и предполагал, что это — работа Мельникова. Однако попробуй, докажи! Да я и не пытался это доказывать. Правда, один раз я осторожно намекнул об этом следователю Одинокову, который сразу же заорал на меня, пригрозив мне страшными карами за клевету на коммуниста.

Мы еще долго говорили о разном, но об этом лучше помолчать. На третий день Егора Федоровича отправили в Томскую тюрьму. Мы вновь повстречались с ним только через двадцать лет, уже будучи стариками. При встрече он рассказал мне, что весь срок тогда не отбыл, а был по болезни сактирован из лагеря во время войны и с огромным трудом добрался до Каштаково. У него был туберкулез. Моя мать сумела поднять его на ноги и вернуть к жизни, за что он и благодарил ее всю жизнь. Егор Федорович до сих пор жив и «здоров». Сейчас он живет в рабочем поселке Берегаево. Тот, кто сомневается в правдивости моих воспоминаний, может поговорить с ним об этом.