«УЛИКИ» СЛЕДОВАТЕЛЯ ОДИНОКОВА

 

Я уже рассказывал, что когда знакомился с делом, то обнаружил две синенькие бумажки. В первой бумажке значилось, что «за недоказанностью улик производство по дальнейшему расследованию по делу гражданина Алина Д.Е. прекратить и арестованного освободить» и подпись: зам. прокурора Рогов. Во второй бумажке я прочитал: «Улики не доказываются, а собираются, поэтому производством расследование по делу гражданина Алина продолжить» и подпись: прокурор (фамилию не помню). Вот поэтому мой новый следователь Одиноков и получил от своих вышестоящих хозяев задание — собирание улик продолжить. Собранных улик явно не хватало, чтобы меня судить, тем более сейчас, когда я отказался от всех своих ранее данных показаний. В те времена собирать улики для следственных органов не составляло никакого труда. Любого человека бери, веди в кабинет и спрашивай:

— Ты знаешь такого-то?

— Знаю.

— Ты знаешь, что он арестован органами НКВД?

— Знаю.

И больше ничего не требуется, кроме фантазии следователя. На первом же допросе Одиноков и приступил к демонстрации новых «улик».

— Значит, ты категорически отказываешься от своих показаний?

— Да, отказываюсь.

— Ну что же, тем хуже для тебя, а сейчас мы проведем очную ставку, посмотрим, как ты заговоришь.

Следователь нажал на кнопку звонка, через минуту в кабинет вошел наш деревенский парень и, увидя меня, явно испугался. Я это заметил по его лицу: у него почему-то начал трястись подбородок, глаза забегали по кабинету. Он явно не знал, на чем остановить свой взгляд. Наконец, он нашел тот предмет, от которого боялся оторвать глаза. Он уставился на следователя. Я, не отрываясь, смотрел ему прямо в лицо, это сильно нервировало его. Его явно мучила совесть. «Значит, совесть-то еще у него есть», — подумал я. Одиноков приступил к делу.

— Гражданин Гусев Ефим, вы знаете человека, сидящего в кабинете?

— Да, знаю, это Алин Д.Е., житель деревни Каштаково, т.е. мой односельчанин, — вздрогнув, ответил Ефим.

— Что вы можете показать по данному делу?

— Одно время мы с Алиным находились в одной бригаде. Однажды мы вместе пахали одно поле. По дороге мимо нас проходила наша деревенская девушка по фамилии Елешева

 

Галина Сергеевна. Алин остановил лошадей и пригласил Галю подойти к нему. В это время и я остановил лошадей, чтобы дать возможность им отдохнуть и пощипать траву и тоже присоединился к ихней беседе. Алин спросил у Гали, откуда она идет. Она ответила, что она идет из Малиновки, ходила в сельсовет за справкой на получение паспорта. Ну и что, дали тебе справку? Галя ответила, что дали. «Теперь получишь паспорт и уедешь из Каштаковой?» — спросил Алин. «Конечно, уеду», — ответила она. Мы поговорили еще немного, Галя попрощалась с нами и ушла. Когда она ушла, то Алин, как бы продолжая прерванный разговор, сказал: «Молодец Галя, что уходит из колхоза. — И добавил, — надо нам всем бежать из колхоза, иначе умрем с голоду».

— Гражданин Гусев, на допросе вы показывали иначе. Вы говорили, что Алин сказал: «Надо нам всем бежать из колхозов».

— Да, правильно, Алин так и сказал — из колхозов.

— Алин, вы подтверждаете то, что рассказал Гусев Ефим?

— Да, подтверждаю, но только начальную часть его показаний, а далее Гусев переврал то, что я сказал после ухода Гали. Я сказал: «Вот видишь, Ефим, молодежь всячески старается убежать из колхоза, а кто же должен пахать, сеять, убирать хлеб? Пушкин что ли? А есть-то хлебушко все хотят». Поэтому я категорически вам заявляю, что Гусев клевещет на меня.

Когда я сказал, что Гусев клевещет, тот незаметно пододвинул свой стул ближе к столу следователя, он явно боялся, что я могу его укусить или поцарапать ему морду. Но я сделал другое, чего он не ожидал. Я набрал полный рот слюны и, когда следователь позвал меня к столу, чтобы подписать протокол очной ставки, я с большим удовольствием харкнул в рожу Гусева. Следователь весь побелел и, вскочив, ударил меня в грудь ногой. Я быстро вскочил и, схватив опрокинувшуюся табуретку, размахнулся ею. Следователь присел, а свой удар я обрушил на Гусева. Гусев упал, а следователь, наступив на мое горло, сильно придавил меня к полу и так держал до тех пор, пока не вбежали в кабинет три милиционера. Вот так закончилась моя первая очная ставка со свидетелем, которую проводил мой новый следователь Одиноков.

Буквально на пинках я был уведен в КПЗ и посажен в одиночную камеру, которую соорудили специально для моей персоны. На второй день я снова был вызван на допрос. Но на сей раз разговор со следователем не состоялся. Я категорически заявил, что показания буду давать только в присутствии прокурора, наблюдающего за следствием. Одиноков несколько раз пытался заставить меня отвечать на его вопросы, но я молчал.

 

— Ну что же, если ты молчишь, тогда я составляю акт о твоем нападении на следователя,— стал пугать меня следователь.

— Составляйте акт, а я, как только приду в томскую тюрьму, напишу заявление в прокуратуру, в котором расскажу, что следователь Одиноков часто избивает меня на допросах, поэтому я отказываюсь давать ему показания.

Моя мама тогда каждый день ходила вокруг райотдела, умоляла начальника милиции и следователя Одинокова дать разрешение на передачу, но все ее просьбы разбивались о тюремную стену. И ей приходилось тащить мешок с передачей обратно домой за 50 километров в зимнюю стужу, метель, в весеннюю распутицу и в летнюю жару. Господи Боже ты наш! Зачем ты обрушил столько горюшка на мою несчастную мать? Кто даст ответ на мой вопрос? Кто ответит за миллионы загубленных жизней ни в чем не повинных людей? ОТВЕТА НЕТ. И виновных тоже нет: все в порядке вещей, таковы законы социализма.

И снова особый корпус № 1. Когда я вошел в свою камеру № 7, то был сильно удивлен: вместо нар стояли железные койки, а на каждой койке лежал матрац, набитый соломой, подушка, одеяло и даже простынь. Во, чудо!

— Что ты удивляешься? Мы тут без тебя постарались, думали, что ты нас похвалишь и поблагодаришь, а ты только удивляешься. Теперь мы, брат, отсюда не уйдем, пока грибами не обрастем. Не жизнь, а малина, — встретил меня один из новых обитателей камеры. — Ну, давай знакомиться. Но прежде всего мы должны извиниться перед тобой, что в твое отсутствие так бесцеремонно поселились в обжитой тобой берлоге.

— Ничего, ребята, как-нибудь помиримся, не будете же вы жить под открытым небом, мы ведь христиане. Так и поступим по-христиански. Так что я вас извиняю или, вернее сказать, ваше извинение принимаю.

— Ероховец Александр Викентьевич, — протянул мне руку говоривший, — родился и проживал в Томске. Родился по собственному желанию в 1915 году. А вот мой друг Степан Полуянов. Он тоже пожелал почему-то родиться в 1915 году, наверняка специально родился со мной в один год, чтобы мне одному не скучно было сидеть. И вот мы, так сказать, на пару с ним и устроились к вам, да и статья-то у нас одна: 58 и еще небольшие пунктики — 1а. Если расшифровать, то получается измена Родине.

Александр Викентьевич оказался веселым человеком, но его напарник, а если выразиться по-тюремному,— одноделец — был человеком невеселым, замкнутым, в разговоры он почти никогда не вступал, все грустил, переживал. На свободе у него осталась жена с тремя детьми, последнему сынишке всего от роду полгодика, и конечно ему было не до

 

веселья. Находясь в КПЗ, он с разбегу ударился головой об косяк, желая покончить с жизнью, но ничего не получилось: разбег малый и удар оказался слабым для того, чтобы расколоть крепкий человеческий череп. Об этом нам рассказал балагур Александр Викентьевич.

На второй день к вечеру к нам подкинули еще одного, который оказался инженером-специалистом по сооружению мостов. «Везет мне на инженеров-мостовиков, — проговорил я. — В новосибирской тюрьме со мной в одной камере сидел некий Никифоров, тоже говорил, что он инженер по сооружению ж.д. мостов». Из дальнейших разговоров выяснилась не очень правдоподобная история, которая произошла с этим инженером. Жил он в Новосибирске и работал там же, был женат, имел ребенка — девочку. Жил нормально, можно сказать, хорошо, по нашим советским меркам. Он часто уезжал в командировки. И вот однажды, вернувшись из очередной командировки, он нашел свою квартиру пустой, на столе — записка: «Милый! Я ушла к другому. Так жить дальше не могу. Меня не ищи. Прощай. Люба».

И он запил. Пил долго и без просыпу. Однажды проснулся и обнаружил, что находится в камере. Через час в кабинете у следователя ему объяснили, что десять дней назад он пришел в управление НКВД по Новосибирской области и подал заявление, в котором просил арестовать его, так как он является врагом народа. И вот сейчас он прибыл в Томскую психиатрическую больницу на экспертизу. Допившись до чертиков, он ничего не помнил и не понимал, что с ним произошло. Через неделю его забрали с нашей камеры и, наверное, увезли на психу. Но оттуда он не вернулся, и мы так и не узнали, что с ним произошло: может, его освободили, а может, и увезли в Новосибирскую тюрьму.

Я в кабинете следователя Одинокова. «Ну, будешь молчать или начнем говорить?» Я молчал. «Хорошо! Ну, а теперь послушай, что пишут о тебе твои сокамерники, — и, достав клочок бумаги из стола, начал «читать», умышленно не называя фамилии автора мнимого доноса. — Сообщаю Вам, что я сижу в одной камере № 7 с Алиным Д. в Томской тюрьме и часто слышу его рассказы о том, что он занимался антисоветской агитацией, как он пытался вербовать молодых людей в контрреволюционную организацию, которую создавал. — Следователь еще многое прочитал, время от времени поглядывая на меня. Он был явно доволен своей выдумкой. А меня распирал смех. Дело в том, что следователь сидел спиной к окну, лучи солнца освещали бумажку, которая просвечивала насквозь, было отчетливо видно, что он держал в руках чистый листок. — Ну, вот видишь, что пишут о тебе твои товарищи?»

— Гражданин следователь, вы покажите мне эту бумажку и, если я в ней увижу то, что вы мне читали, то я сейчас

 

же подпишу все, что вы предложите, и даже снова признаю то, от чего категорически отказался. — Следователь заерзал на своем сидении.

— Ладно, увидишь, когда потребуется.

— А почему вы не хотите ее показать мне сейчас, ведь это же облегчило бы вам труд. Мне, честное слово, вас жалко: вы пожилой человек, а сколько тратите энергии на такие глупые уловки. Бумага-то, которую вы мне мусолили — чистый лист. Лучи солнца просвечивали его насквозь, я очень хорошо это видел. Вам не стыдно применять такие методы расследования?

— Молчать! Сукин ты сын, вздумал стыдить меня еще. Я тебе покажу! Я тебя сгною в тюрьме, да я тебя...

Долго он бесновался, махал пистолетом перед моим лицом, топал ногами.

— А что вы сердитесь, гражданин следователь, — спокойно проговорил я, — ведь вы сами в этом виноваты. А то, что вы можете меня сгноить в тюрьме — в этом я не сомневаюсь. У сильного всегда бессильный виноват. Об этом давно сказал дедушка Крылов.

— Так ты считаешь, что мы, следственные органы, надеемся на нашу силу?

— Да, я так считаю, а иначе я считать не могу, да и вы сами только что об этом и заявили, что можете меня сгноить в тюрьме. А вы доказали, что я действительно виноват в чем-нибудь, чтобы гноить меня в тюрьме? Это может сделать только суд, но не вы. Скажите, гражданин следователь, вы на самом деле считаете меня врагом народа? Я родился при Советской власти и другой власти я не знаю, и знать не хочу. Вы что, на самом деле считаете, что я хотел поднять восстание? Конечно, вы знаете, что все это чушь, но почему вы так стараетесь сделать меня врагом народа? Не потому ли, что вам приказали свыше?

— Прекрати болтовню! Сейчас посмотрим, что ты скажешь на очной ставке! — Он нажал на кнопку звонка и вызвал милиционера.

— Пригласите свидетельницу Елишеву.

Через две минуты открылась дверь, в кабинет робко озираясь по сторонам, вошла Пелагея Сергеевна Елишева и, увидев меня, вздрогнула, опустила глаза вниз, не решаясь взглянуть мне в лицо.

— Что же ты не здороваешься-то, Поля? Ведь давно не виделись.

— Алин, прекрати разговоры! — прорычал Одиноков.

— А что, нельзя поговорить с сестрой? — ответил я.

— А я говорю вам — прекратите!

— Ладно, — согласился я.

— Садитесь, Елишева, — обратился Одиноков к Пелагее. Она потихоньку села на стул с краюшку, словно заглянула

 

сюда на минутку и не собирается здесь долго задерживаться.

— Гражданка Елишева Пелагея Сергеевна, вы знаете этого человека?

— Да, знаю, — ответила она.

— Назовите его имя, отчество, фамилию.

— Это Алин Данил Егорович.

— Где вы с ним познакомились?

— Мы жили с ним в одной деревне Каштаково.

— В каких взаимоотношениях вы с ним состояли?

— Ни в каких.

— Вы не поняли моего вопроса, я вас спрашиваю, не были ли вы в ссоре с ним?

— Нет, мы с ним вроде бы никогда не ругались и не дрались.

— Скажите, Елишева, что вы можете показать по делу Алина Данила?

При таком вопросе Поля вроде бы хотела взглянуть на меня, но быстро опять опустила голову. Она не знала, с чего ей начать. Видя растерянность свидетельницы, следователь подсказал ей:

— Елишева, вы подтверждаете свое показание, которое давали на следствии?

— Да, подтверждаю, — обрадовалась Поля.

— Так повторите то, что вы показали.

— Мы с Алиным были в одной бригаде. На сеноуборке он всегда работал на конных граблях. Однажды во время обеда наш бригадир Семен Титыч приказал ему, чтобы он после обеда поехал грести на другой участок, а Алин отказался, и они долго ругались с бригадиром. Вот я и думаю, что Алин специально тормозил уборку сена.

— Что еще вы можете показать?

— Еще я могу показать, что Алин вербовал в какую-то организацию Алина Александра Петровича.

— От кого вы это слышали?

— Да я уже забыла от кого, знаю, что был такой разговор, тогда вся деревня об этом говорила.

— Вы знаете гражданку Елишеву Пелагею Сергеевну? — Приступил довольный следователь к опросу обвиняемого.

— Знаю, а что не знать-то? Наша деревенская девка, моя родственница, хотя она сейчас и не признает меня за родственника, пусть это останется на ее совести.

— Что вы можете сказать по поводу ее показаний?

— Я сначала хотел бы задать вопрос свидетельнице.

— Пожалуйста, задавайте.

— Пелагея Сергеевна, вы не помните, в каком году произошло то событие, о котором мы ведем разговор?

— Наверное, года два или три тому назад.

— Я «уточню, в каком году это было. Этот случай произошел летом 1937 г., тогда мне было всего 13 лет. По-твоему, Пелагея Сергеевна, я в то время уже был врагом народа?

 

— Откуда я знаю? — ответила Поля.

— Но ты же только что сказала, что я не хотел грести сено, из чего ты сделала вывод, что я сознательно тормозил и саботировал заготовку кормов.

— Да я откуда знаю? — проговорила Елишева.

— А если ты не знаешь, тогда зачем говоришь? Ты думаешь, что с тобой тут в бирюльки играют? Ведь твои показания могут подвести меня под расстрел. Не хорошо, сестрица!

— Хватит, Алин, — одернул меня следователь. — Я тебе задал вопрос. Что ты можешь сказать по поводу показаний свидетельницы ?

— Был такой спор между бригадиром и мной. Семен Титыч меня посылал грести на тот участок, где сено просохнуть еще не успело. Поэтому я ему доказывал, что тот участок грести рано, сено в стогах сгниет. У нас был другой участок, где сено уже давно высохло. Вот на этой почве и произошла ссора. И вообще: бригадир за день переругается со многими. Работа есть работа. Что же, о каждой ругани сообщать в НКВД?

— Говорите по существу данного вопроса, — огрызнулся следователь.

—.А по существу я уже все сказал, добавить ничего не могу.

Вот такая получилась очная ставка № 2. Много еще было очных ставок, и все они были примерно вот такого же содержания. Показать что-нибудь более серьезное на меня никто не мог. Следователь вызывал, заставлял показывать, люди и придумывали всякую чушь, боялись за свою шкуру. «Пусть тонет другой, а я не хочу», — вот такой философии они придерживались. Через многие годы мне довелось со многими свидетелями повстречаться, все они в один голос утверждали, что боялись, поэтому и показывали. Но почему же не побоялись отказаться от всех показаний Алина Настасья Ивановна, Маштаков Леонид Григорьевич, Пятков Федор Зиновьевич? Да потому, что не хотели и не могли быть подлецами. Я всю свою жизнь был им благодарен за это.