- 65 -

КАМЕРА № 7 И ЕЕ ОБИТАТЕЛИ

Итак: весной 1940 г. в камере № 7 особого корпуса № 1 Томской тюрьмы оказались четыре врага народа, типичные контрреволюционеры — двое братьев-диверсантов Манеевых из деревни Кучуково Зырянского района, которые готовились взорвать заросший бурьяном обгоревший паровой котел; Федор Ильич из деревни Каштаково — антисоветская агитация и местный Пугачев — шестнадцатилетний мальчик Алин Д.Е., который готовился поднять восстание с целью свержения существующего строя в СССР. Из этих четырех врагов народа я один успел изучить азбуку и таблицу умножения, остальные расписывались в протоколах допроса оттиском большого пальца правой руки.

Через неделю в нашу камеру садят пятого врага народа. При знакомстве он отрекомендовался Колосниковым Афанасием Ефимовичем. Кадровый военный, служил в интендантстве где-то на Волге, имел звание капитана, сидел уже два года, осужден по статье 58 п. 8 — террор — на пять лет ИТЛ. Приговор отменен по его жалобе, и он направлен в Томскую психиатрическую больницу на врачебную экспертизу по поводу болезни эпилепсией. В нашу камеру он попал ненадолго — пока на него не придет вызов из больницы.

— Ну что, мужички, приуныли-то? Давайте капитально знакомиться. Да поднимите же вы головы выше! Вы осуждены или не осуждены еще?

— Да нет еще, — ответил я за всех.

— Вот видите, не осуждены еще, а уже вроде умирать собрались. Ничего, ребята, не горюйте, а может еще, бог даст, выкарабкаетесь на свободу. Вот ты, например, в чем тебя обвиняют? — обратился он к старшему брату Манееву. И тот рассказал то, что нам уже известно. — Ерунда все это, какой же суд этому поверит? Так что вы, братцы, особенно не расстраивайтесь, ваше дело правое и будем на это надеяться. Ну, а ты, — обратился он к Федору Ильичу.

— Да на меня наш деревенский мужик показывает, что я, якобы, не верил нашим газетам. Ну, там еще кое-что по мелочам. Одна бабенка показывает, что я очень жадным был на работу. В обед не успеют бабы вздремнуть, а Федор Ильич уже кричит: «Ну, бабоньки, поехали!» Во время жатвы я всегда работал машинистом на жатке самосбросе. Еще кто-то что-то показывает, я уже и не помню.

— А ты, оголец, что успел натворить?

Разговор со мной получился затяжной по времени. Я ему рассказал почти все, о чем я рассказывал в предыдущих главах. Афанасий Ефимович слушал меня с большим вниманием, а под конец не вытерпел и спросил:

— Слушай, Данил Егорович, ты что же все это подписал и признал себя виновным?

 

- 66 -

— Да, — ответил я.

— Да ты что, с ума сошел что ли? Да ведь тебя, сукиного сына, расстреляют, как пить дать, ты это понимаешь или нет?

— Афанасий Ефимович, — взмолился я, — ты-то разве не можешь понять, что я не смог выдержать всего того, что творил со мной следователь Похилько?

— Не могу понять, не могу! Короче говоря, завтра же утром проси у дежурного бумагу и пиши заявление прокурору по надзору, что ты от всех показаний своих отказываешься и укажи все, что заставило тебя наговорить на себя, ты понял меня?

— Да ведь может снова начаться то, что я уже пережил.

— Возможно. Но я считаю, что лучше умереть в борьбе за правду, чем умереть врагом народа.

На следующий день после проверки нашу камеру посетил начальник особого корпуса тюрьмы лейтенант Вальков. Как всегда, он, войдя, поздоровался, сел на краешек нар и нас пригласил, чтобы и мы садились. Такое поведение начальника корпуса, я думаю, являлось грубым нарушением всего тюремного порядка. А он плевал на всех остальных, он делал так, как подсказывала ему его человеческая совесть. Он запросто сел на нары и начал спрашивать нас: «Ну, как, ребята, живете? Какое самочувствие? Не болеет ли кто из вас? и т.д.» На наши вопросы отвечал вежливо и внимательно выслушивал наши претензии, обещал по возможности их удовлетворить.

— Скоро ли будет ларек? Завтра или послезавтра будет, я дал распоряжение нашим торгашам, так что не горюйте, скоро у вас появится и курево, и все остальное. Может, какие жалобы есть?

— Да нет, гражданин начальник, — ответили мы. Но вот поднялся на ноги наш капитан — высокий, стройный и красивый мужчина лет тридцати от роду и заговорил. Речь его была ровной, четкой, словом, чувствовалась военная аккуратность во всем.

— Гражданин начальник, мы просим вас снабдить нас настольными играми — шашки, шахматы, домино и книгами. Будьте добры.

— Пожалуйста. Ваша камера еще ни разу не обращалась ко мне по этому поводу, поэтому я в этом не виновен. Да я вижу, вы новенький? Я впервые вас вижу.

— Да, я прибыл только вчера.

Начальник корпуса тоже поднялся на ноги.

— А как ваша фамилия?

— Колесников Афанасий Ефимович, — ответил капитан.

— Вы что, прямо с армии?

— Да, я арестован прямо на службе.

— И в каком звании вы служили?

 

- 67 -

— В звании капитана.

— Ну, вот и познакомились. Я со всеми так знакомлюсь, так что извините.

— Гражданин начальник, еще я попрошу у вас листик бумаги, надо написать заявление.

— Все будет. Я сейчас дам распоряжение. Ну, а теперь — до свидания.

Каждый его приход был для нас праздником. Приятно все-таки услышать человеческий голос здесь, в тюрьме. Ведь такое обращение — явление редкое. После обеда нам принесли шашки, шахматы и домино. Домино мы впервые видели и, разумеется, играть в него не умели. Но ничего, через несколько дней мы эту игру освоили, а в шашки-то я мало-мало играл, в школе эту игру освоил.

— Афанасий Ефимович, а вы-то за что сюда попали?

— Во-первых, я кадровый военный, окончил Киевское военное училище, прослужил в армии уже 7 лет. Женат. Имею семью, сына трех лет, жена сейчас живет в городе Аткарск. Это небольшой городок на Волге. Моя родина — Саратовская область. Однажды на одной из вечеринок я поссорился с одним лейтенантом, а через неделю меня арестовали органы НКВД и предъявили мне обвинение в том, что у меня не дрогнет рука снять голову с наркома Ворошилова. Якобы, я это заявил в той ссоре с лейтенантом. И еще следствие там что-то наковыряло и, таким образом, Военный трибунал судил меня по статье 58 п. 8 — террор и воткнул мне 5 лет и 3 года поражения в правах. Я написал много жалоб по прокурорскому надзору и вот по последней жалобе приговор отменен, а меня отправили на экспертизу к вам, в Томск. Вот и все, в чем меня обвинили. Я нигде на следствии ни единой бумажки не подписал и виновным себя нигде и никогда не признавал и не признаю. Потому что все, что он наплел на меня,— все ложь. В своих жалобах я указывал, что я болею эпилепсией и, если психбольница это подтвердит, то меня должны освободить.

Просидел с нами в камере Афанасий Ефимович недолго, но за то короткое время он сделал очень многое. Во-первых, он настойчиво нам объяснял, как нужно вести себя на следствии. Основное — не надо бояться следователя. Подследственный имеет право в случае нарушения следователем правил ведения следствия отказаться от следователя, и его заменят другим. Он может требовать присутствия прокурора, который наблюдает за следствием по его делу. В случае отказа следователя выполнить требование подследственного он может объявить голодовку и держать ее до полного удовлетворения своих требований.

— Основное, сынок, не идти на поводу у следователя и вовремя распознавать его авантюрные замыслы, а на это они очень способны.

 

- 68 -

Разговоры на такие темы он всегда обращал ко мне, я ему, видимо, нравился, а может, еще и потому, что обвинение-то мне предъявлено страшное. Шутка ли — восстание, террор, антисоветская агитация и организация.

— Таких «врагов народа» я за свои два года отсидки в тюрьме встречаю впервые. Так что держи ухо востро и все, что я тебе говорю, хорошенько запомни.

И я оказался послушным его учеником. Я неукоснительно следовал его наставлениям в дальнейших моих мытарствах по следственным кабинетам наших доблестных органов НКВД.

— Алин Даниил Егорович и Алин Федор Ильич, приготовьтесь с вещами.

И вот мы вдвоем шагаем по городу Томску по улице 1-ая Привокзальная, чуть позади два милиционера — наш конвой. Я сразу узнал милиционеров. Наши, зырянские. Значит, нас гонят в Зырянку на следствие. В 11 часов ночи мы прибыли в Асино. Наши конвоиры долго договаривались с начальством КПЗ г. Асино, чтобы они пустили нас ночевать. Все утряслось, и мы устроились на голых нарах со всеми «удобствами».

Утром, чуть свет, вновь тронулись в путь. Конвой на санях, а мы впереди пешочком. Мне-то ничего, я молодой, а вот каково топать старику по раскисшему весеннему снегу 50 км до Зырянки? Но ничего, пока идем нормальным шагом. Вот уже промелькнула Б. Дорохо, следующая станция Семеновка. Остановились в заезжем доме, надо покормить лошадь, да и самим подкрепиться. Милиционеры за столом пьют чай, а мы с Федором Ильичом сидим под порогом около лоханки, глотаем слюнки. Вчерашнюю пайку мы съели. вчера, а сегодня пайки нет, в дороге-то какая пайка? Подкрепившись, двинулись дальше. Поздно вечером мы доплелись до родной КПЗ села Зырянка. Я-то ничего, не так страшно, а вот мой компаньон через силу дополз до нар и упал на них. Несколько человек из сидящих в камере проснулись и безо всякого интереса глазели на нас.

— Откуда вы появились, ребята? — послышался голос из дальнего угла.

— Из Томска, — ответил я.

— А че это вас из Томска-то сюда? Что там таких не принимают что ли?

— Принимают всех и вас там ждут давно уже.

— Но ты, парень, не пугай, мы пуганые. Ты, наверное, пешком под стол ходил, а мы уж там прописывались.

— Слушай, дяденька, ты бы лучше сначала нас угостил, как положено по христианскому обычаю, а потом и разговор пошел бы шустрее.

— Утром начальничек вас угостит шестиграночкой, а я вас, братцы, сегодня не ожидал, поэтому извиняйте, господа хорошие.

 

- 69 -

— Ты, бык, хватит тебе балабонить, чего прицепился к пацану, отстань, — вступил в разговор другой обитатель камеры.

— На, парень, держи, — и подает мне полбулки черного-пречерного хлеба, — вон на тумбочке чайник с водой. Ешьте, больше нет ничего.

— Спасибо и за это.

Я поднял дядю Федора, эти полбулки мы проглотили и моментально заснули. В шесть утра подъем. Не зря в песне поется: шесть утра, а город еще спит, не спит тюрьма, она давно проснулась... Оправка, уборная на улице, хватай парашу и вылетай туда, на улицу. И в мороз, и в жару, и в дождь, и в пургу. Вот тут, на улице, я и разглядел того, с кем беседовал ночью, кто «угостил» нас тем, чем «утром начальничек нас угостит». По голосу можно было подумать, что со мной разговаривает гигант, голос-то «шаляпинский» бас, а по внешнему виду-то он оказался лилипутом.

— Так это ты ночью со мной разговаривал?

— Да, я. А что тебе надо-то?

— Да ты не бойся, я тебя бить не буду, — проговорил я, — только думаю: не хорошо так разговаривать с уставшим и голодным человеком, особенно в тюрьме, это не принято. Ты понял меня, дяденька?

— Спасибо за совет, племянничек.

На этом наш диалог закончился. «Заходи»,— закричал дежурный. Я шел последним. Вдруг один из милиционеров взял меня за плечо, улыбнулся и проговорил: «Во! Парень вернулся! А я-то думал, что тебя и в живых уже нет!» Когда завтрак был закончен, открылась дверь камеры, и дежурный позвал меня на минутку зайти к нему в дежурку. Когда мы оказались вдвоем, он проговорил:

— Ты, парень, помнишь меня?

— Конечно, помню, — ответил я, — прошлую осень, после ареста я ночевал у вас в КПЗ. Я хорошо помню, что именно вы меня тогда обыскивали.

— Правильно. Я даже помню, что я отнял у тебя. И он открыл ящик и достал оттуда мой ремень, перочинный складной ножичек и шнурки от ботинок.

— Вот видишь, я все твое «добро» берегу и надеюсь все это тебе вернуть, когда освободишься.

— Спасибо вам за добрые слова, гражданин дежурный.

— Слушай, а где же вы были все это время? — понизив голос, спросил он. И я коротенько рассказал ему, что произошло со мной за это время. В общем, расстались мы с ним чуть ли не друзьями.

В последующие дни, когда он дежурил, он всегда выводил меня в коридор, где я разрезал булки хлеба на пайки и разносил их по камерам вместе с чаем. В обед я тоже разливал тюремную шлюмку и также разносил по камерам.

 

- 70 -

Таким образом, все камеры знали о том, что я пользуюсь особой привилегией среди других несчастных, сидящих в КПЗ. А мой «друг» меня называл старостой КПЗ и, когда в камере возникал какой-нибудь шум, дежурный подходил к волчку и кричал: «Алин, а ну прекрати безобразия». И в камере восстанавливался порядок. Фамилия того милиционера Хамидулин. По национальности татарин. Прекрасный молодой человек. Он недавно отслужил армию и, чтобы снова не попасть в колхоз, пошел работать в милицию. Он часто говорил мне, что эта работа ему не нравится и он думает уволиться как только кончится договор. Однажды при его дежурстве у нас с ним произошло довольно смешное событие. Об этом я расскажу в другой раз.

Утром я был вызван на допрос. Когда я вошел в кабинет, то увидел за столом пожилого мужчину в форме НКВД с четырьмя кубиками в петлице — капитан. Я поздоровался. Сидящий за столом на мое приветствие не ответил, зато зло поглядел на меня и проговорил:

— Садитесь! Так, будем знакомиться. Моя фамилия Одиноков. Мне поручено дальнейшее расследование вашего дела. Вы писали заявление прокурору по надзору?

— Да, писал.

— Что вы писали в своем заявлении?

— В своем заявлении я написал о том, что от всех своих показаний, данных мной на всех прошлых допросах, я категорически отказываюсь.

— Уточните, от каких показаний Вы отказываетесь.

— Уточняю. От всех! Кроме тех, что я действительно являюсь Алиным Даниилом Егоровичем, уроженцем дер. Каштаково. До ареста учился в неполной средней школе села Чердаты, проживал в деревне на иждивении своих родителей.

— Ознакомившись со следственным делом, я обнаружил, что на всех протоколах допросов, которые были произведены следственными органами НКВД города Новосибирска, стоит ваша подпись, где сказано, что все ваши показания записаны с ваших слов верно и вами подписаны. Так это было или не так?

— Да, так было, но больше этого не будет.

— Я не понимаю, что же заставило вас признавать свою вину?

— Я уверен в том, что, если бы вас поставить в те же условия, в которых оказался я, вы бы тоже наговорили на себя то, что вам предложит следователь.

— В какие такие условия вы были поставлены?

—Меня избивали до полусмерти, морили голодом, держали в холодном и мокром подвале до тех пор, пока я не терял сознание.

— Так что же, вы думаете сейчас вам предоставят лучшие условия?

 

- 71 -

— Я ничего не думаю, но я точно знаю, что при любых условиях вам не добиться того, что я изменю свои показания в вашу пользу.

— Ну что же, тогда нам придется начать все сначала, — проговорил Одиноков.

— Лично я согласен с вами начать все сначала.

— Знаете, арестованный Алин, я предъявлю вам новое обвинение дополнительно к тому, в чем вас обвиняют, а именно: клеветнические измышления на наши советские следственные органы. И вы ничем не сможете доказать обратное.

— А вы, гражданин следователь, сможете доказать то, что я оклеветал наши следственные органы? — задал я такой вопрос следователю.

— Да вы только что говорили о том, что вас били, морили голодом в Новосибирске.

— Да, я говорил так, а вы думаете, этого не было?

— Но ваши показания о том, что вас били, никто подтвердить не может.

— И ваше обвинение в том, что я оклеветал органы, тоже подтвердить никто не может. Мы ведем об этом разговор один на один, а одному веры нет, вы об этом прекрасно знаете.

— Вы что, специально хотите спровоцировать меня на особые действия с моей стороны по отношению к вам, — наливаясь злой краской, проговорил Одиноков.

— Нет, я вас не провоцирую, а отвечаю на ваши вопросы. Так что инкриминировать мне дополнительное обвинение о клевете следователь на этот раз не смог и никогда не сможет... Одиноков не знал, что ему следует предпринять по дальнейшему дополнительному расследованию по моему делу, предписанному военным прокурором штаба СибВО. И он поспешил отправить мое дело своему начальству, от которого стал ждать указаний, что же делать со мной. Весь этот разговор запротоколирован не был, поэтому я был уверен, что обвинение в клевете на следственные органы оформлено не будет. Больше следователь Одиноков на допросы меня не вызывал. А вот Федора Ильича постоянно вызывали на допросы, после которых он был так расстроен и угнетен, что не мог мне объяснить, о чем он ведет речь со следователем Одиноковым. Лишь на пятый день Федор Ильич рассказал, что следователь ему читал все следственные протоколы, а потом сказал, что следствие закончено и его дело передают в суд.

В Зырянском КПЗ мы уже просидели 9 дней, значит, завтра или послезавтра нас должны снова этапировать в Томскую тюрьму. Надо объяснить порядок содержания арестованных при КПЗ: здесь имеют право держать арестованного не более 10 дней, после чего его должны этапировать в Томск независимо, в какой стадии расследования находи-

 

- 72 -

тся его дело. Такой порядок существовал до войны и существует до сих пор. В тот день меня и Федора Ильича вызвали в дежурку КПЗ, где нам вручили передачи. Получение передачи в тюрьме является событием огромной важности, а для меня это явилось втройне важно. В тюрьме я сидел уже 8 месяцев, и мои родные не были уверены в том, что я еще жив. Завтракали мы тогда почти по-праздничному, иначе и не скажешь. Сколько месяцев прошло с тех пор, как я не наедался досыта? Сидящий в камере человек всегда чувствует голод, тем более мы, деревенские, привыкшие к обильной пище, хотя и малокалорийной. Мы, конечно, угостили домашней пищей всех остальных, сидящих в камере. Я лично постарался угостить того мужичка, который первым встретил нас тогда ночью, чтобы он знал, что в камере надо делиться всем, что имеешь.

Назавтра нас подняли пораньше, дежурный зачитал список тех, кто идет на этап в томскую тюрьму. В том списке оказались и мы с Федором Ильичом. Народу набралось человек 20. Люд был разный — и колхозники и производственники, в том числе 5 женщин, одна из них была беременная. Но это не важно, что беременная, дойдешь, а если не дойдешь, то роды принять есть кому. Одна из пяти женщин являлась медработником, которая кому-то сделала криминальный аборт. За что и арестована. Так что все в порядке, все в законе. Начальник конвоя прокричал давно уже всем надоевшую напутственную речь: «Партия, внимание... Конвой применяет оружие без предупреждения!» И вот партия (у нас везде партия) тронулась, молча, опустив головы. Когда мы вышли из ворот ограды КПЗ, я сразу увидел стоявших в стороне маму, рядом с ней стояла тетка Марья, жена Федора Ильича. Мама и тетка Марья быстро нашли нас в этой серой движущейся толпе и замахали нам руками. Кроме их нас сопровождали другие люди, которые тоже пришли проводить своих мужей, матерей, сыновей, дочерей. И вот эта мрачная процессия двигалась по Советской улице села Зырянка, направляясь в сторону Асино. Люди, обгоняя друг друга, старались забежать вперед этапа, чтобы лучше видеть лицо своего родственника. Многие что-то выкрикивали, но я ничего не слышал, а без отрыва смотрел на свою любимую маму, которая так же старалась держаться впереди этого страшного шествия. Мы оба молчали, только глядели друг на друга. Многие начали отставать, но мама и тетка Марья продолжали нас провожать. Дорога свернула на деревню Берлинка, здесь все сопровождающие остановились и долго махали руками нам вслед. Я видел, как мама беспрестанно утирала слезу. За 8 месяцев мать впервые увидела своего единственного и любимого сына.

И снова Томская тюрьма, снова особый корпус и та же камера № 7. В камере сидели те же: братья Манеевы и

 

- 73 -

Афанасий Ефимович. Начались расспросы: «Где были, что делали?» Афанасий Ефимович сразу обратился ко мне с вопросом: «Ну, как там у тебя?» Я ему рассказал, что мое заявление дошло до нового следователя, какой произошел разговор и как следователь на него отреагировал. Для него такой поворот дела оказался неожиданным, поставившим его в тупик. Он не знал, что ему сейчас нужно предпринять, с чего начать. Поэтому он и поспешил направить мое дело туда, откуда оно прибыло.

— Молодец! — похвалил меня Афанасий Ефимович, — Вот так и действуй, я очень рад за тебя. Если так и дальше будешь стоять на своем, у тебя появится шанс выйти на свободу. Ну, если не на свободу, то уйти от большой беды. А вот Федору Ильичу труднее выкарабкаться. У него не совсем хорошее прошлое, так как в гражданскую он воевал на другой стороне, а это НКВД очень строго учитывает при определении меры наказания.

Однажды утречком Афанасия Ефимовича позвали с вещами. Мы его провожали всей камерой с пожеланиями в тюрьму не возвращаться и со психи — прямо на свободу. Большая удача — в тюрьме встретить хорошего человека. Он всем своим поведением, веселым характером и доброжелательностью изменил нашу жизнь, нашел слова моральной поддержки для каждого из нас. «Свято место пусто не бывает». В данном случае слово «свято» я бы заменил словом «проклятое» место. На следующую ночь в нашу камеру прибыло двое. Один из них оказался бывшим председателем колхоза, лет 50 от роду, второй — здоровый детина лет сорока — житель деревни Малиновка Туганского района по фамилии Царев. Председатель колхоза (фамилии не помню) рассказал, что он, работая председателем одного из колхозов Первомайского района, в июле месяце получил бумагу из райкома партии, в которой было распоряжение направить в райцентр на слет ударников-стахановцев 8 человек. Он срочно собрал правление колхоза, где и постановили: направить лучших людей из колхоза. Утром запрягли пару лошадей и все отправились в район. Дальше события разворачивались таким образом:

— Когда я зашел в райком партии, секретарь райкома спросил меня: «Какой колхоз?» Я ответил: «Колхоз имени Ильича». «Хорошо, молодец», — похвалил он меня и велел ехать к отделению милиции. Когда мы прибыли по указанному адресу, на крыльце отдела уже стоял милиционер, видимо, поджидая нас. «Так, здравствуйте, мужички, вовремя прибыли. Ну, а теперь прошу вас следовать за мной!» Когда мы очутились в грязной и тесной каморке, тот же милиционер предложил нам раздеться догола. «Как догола?» — не поняли мы. «А так, очень просто, снимайте всю одежду с себя и складывайте ее кучкой около себя, понятно? Да

 

- 74 -

поторапливайтесь! Некогда нам с вами долго возиться». Тем временем в помещение еще вошли человек шесть милиционеров, которые бесцеремонно хватали наши тряпки, обшаривали карманы, обрезали металлические пуговицы и крючки, отбрасывали их в сторону, повыдергивали брючные ремни, у кого они имелись. А потом принялись ощупывать наши тела: хватали за ноги и, поднимая их по очереди, просматривали подошвы, приказывали сгибаться и заглядывали в задний проход, а потом осматривали рот и даже уши. А затем нас вталкивали в камеры, которые были забиты до отказа такими же ударниками-стахановцами колхозных полей.

Через несколько дней все оказались в тюрьме в г. Красноярске. Там каждый из них узнал свой приговор — 10 лет и поражение в избирательных правах. Председатель же колхоза получил 25 лет и пять поражения. А потом он очутился в лагере, недалеко от города Канска. Работал на лесоповале вместе с другими такими же несчастными людьми. За два года он написал, наверное, больше десяти жалоб по прокурорскому надзору, да и в ЦК партии, ведь он был старый коммунист. И вот одна из них попала, куда нужно, по которой его приговор отменили. Сейчас он прибыл на переследствие. А дома у него осталось четверо детей, причем четвертый родился уже после ареста.

Второй по фамилии Царев. О нем рассказал председатель. Сам он ни с кем и ни о чем не разговаривал, все время молчал. Он вообще выглядел каким-то странным: то часами сидел, глядя в одну точку, то ни с того ни с сего начинал улыбаться. Улыбка его не предназначалась окружающим людям, а вроде бы он улыбался сам себе.

— Мы с Царевым встретились в лагере, — рассказывал председатель, — на лесоповале работали на пару. Надо сказать, что он работал исключительно добросовестно, обладая огромной физической силой. С таким напарником работать можно. В начале нашей встречи я не замечал ничего странного в его поведении. В разговоре с ним я узнал, что он родился и проживал в деревне Малиновка Туганского района, работал в колхозе, имеет жену и двух детей. Но вот примерно с год тому назад в его поведении появились странности. Он стал очень неразговорчив, частенько получалось так: работаем, а он вдруг бросает пилу и садится на поваленное дерево и, ни слова не говоря, начинает смотреть в одну точку, а то вдруг поднимется и пойдет, куда глаза глядят, и идет до тех пор, пока конвой не начнет кричать на него, а то и стрелять. Такое поведение моего напарника заметили наши бригадники, да и бригадир начал беспокоиться. Все это дошло до спецчасти лагеря, и его вместе со мной привезли сюда. Мне кажется, что его отправят в психлечебницу на экспертизу.

 

- 75 -

Через неделю их обоих вызвали с вещами, а через полтора месяца мы узнали, что Царев находится в психушке в криминальном отделении и работает санитаром. У него тихое помешательство и он останется в психушке на вечные времена. К нему приезжала жена на свидания. Об этом нам рассказал Афанасий Ефимович, который вернулся к нам в камеру после двухмесячного пребывания на психе. Врачебная экспертиза не подтвердила его болезнь, но он не унывал и всем говорил, что он сидеть весь срок не намерен. Будет писать, куда надо. А о председателе мы сведений больше не имели, может, его освободили, а может, где-то рядом сидит, а может, и расстреляли. И такое было не редкость.