- 57 -

К НОВОМУ МЕСТУ ЖИТЕЛЬСТВА

25 марта 1940 года после обеда мне объявили, чтобы я приготовился с вещами на этап. В 3 часа дня я покинул это страшное заведение и очутился в коридоре, где надзиратель вручил мне булку хлеба и три ржавые селедки. Это был этапный паек на три дня. При выходе на улицу я еще раз оглянулся и в мыслях послал проклятие по адресу восьмой камеры. Мало людей остается в живых при посещении этих камер. И вот я в «отстойнике», где формируются этапы. Небольшая площадка, огороженная колючей проволокой, около тюремных ворот. В этом »отстойнике» уже находилось человек 150, а может, и больше. Но вот открылись главные тюремные ворота. Ответдежурный по тюрьме зачитывал фамилию арестанта, и тот должен быстро подойти к дежурному и назвать: год рождения, статью, по которой привлекался, а если уже осужден, то и срок. По списку я оказался последним и единственным человеком, который имел политическую статью. Так уж мне повезло: по списку последний, значит, и в черный ворон последним. А наше «такси» уже было забито под завязку, поэтому конвою пришлось изрядно потрудиться, чтобы втолкнуть меня в эту живую человеческую массу.

Примерно через час или полтора «ворон» остановился, открылись двери, меня вытолкнули из той душегубки, и я упал на железнодорожное полотно. Падение мое получилось удачным, хотя я сильно ушибся, но кости мои остались целыми. Зато сейчас я оказался в выгодном положении: поскольку первым вылетел из ворона, то и первым заскочил в камеру сталинского вагона и занял лучшее место в «купе». Я устроился на нижней полке в углу около задней стенки. Втолкнув свой «сидор» под нары, я мог спокойненько наблюдать, как военный конвой с остервенением пинками да прикладами вталкивал людей в переполненный вагон. Кажется все уже забито, но конвой считал, что еще можно с десяток-второй втиснуть и втискивали прикладом в спину последнему, а последний изо всей мочи старался влезть во внутрь камеры. А на улице около вагона еще стояли люди, ждали своей очереди, чтобы быстрее попасть в то людское месиво. А в соседней камере уже кого-то били блатные, били конечно, фраеров. Это они во всем виноваты, считали блатные. Это они построили такие неудобные вагоны, которые не расширяются и не растягиваются. Вот поэтому им, блатным, так тесно, так не комфортно. «Что, гадюка, зенки вылупил? Хочешь, чтобы я шнифты тебе выстеклил? Так это я могу! А я тебе говорю — прыгай вниз! Не видишь, что здесь люди находятся?! А твое место там, под нарами!» А тот фраер-то, наверное никак понять не мог, почему это его место оказалось под нарами. Сразу видно, что был новичок

 

- 58 -

непротертый еще. Ну, ничего, к концу срока все поймет и во всем разберется...

Но вот вроде все устроились и не важно, что люди на полу сидят один на другом, постепенно все рассосется, все устроится. Ведь не животных же везут, а людей. Человек все понимает, все видит. Уж коли надо потесниться, он потеснится, это скотина ничего не понимает. Так что в этом отношении с людьми легче работать: если слово не понимает, то его и по печенке можно угостить. Тогда быстро поймет.

— А что же ты хочешь? Вот ты, например, сколько тебе от роду лет-то? Говоришь, сорок? Да в эти годы-то ты должен детей растить-кормить да воспитывать, а ты в тюрягу устроился. Сколько у тебя сроку-то: восемь, говоришь? А за что же это такой срок-то?

— Да я троих зарубил.

— Кого это ты угрохал?

— Да жену, тещу, а сына-то я как-то нечаянно, просто попал под замах.

— А сколько лет сыну-то было?

— Три года.

— Ах ты, гадюка! И не жалко тебе было сына-то?

— Жалко конечно, да теперь что сделаешь, не вернешь.

— Ну, а жену-то за что?

— Да я ее сволочь прямо в койке с другим прихватил. Жалко, что хахаля ее не успел зарубить, он в окно выпрыгнул. Прямо без штанов и убег.

— Ну вот, а ты плачешь, что много дали. Да тебя надо было разменять, а ты еще живешь, дышишь чужим кислородом.

Вот такой разговор происходил между двумя каторжанами с верхних нар. Разговаривали они потихонечку, чтобы не разбудить других. От Новосибирска до Томска нас везли трое суток, другие крепко спали, а я все это время уснуть не мог, не привык еще. Ну, ничего, привыкнешь! Ко всему привыкнешь, придет время — на ходу будешь спать!

Наконец-то добрались до Томской легендарной тюрьмы. С малых лет я был наслышан об этой тюрьме. В те времена, наверное, не было семьи, в которой кто-то из родственников не сидел бы в ней. Лично в моем родстве в ней начали сидеть в основном с 1929 года. Первым был арестован родной брат моего отца — дядя Андрей. Вслед за ним арестовали двоюродного брата отца — дядю Михайла. А через месяц мы получили весть о том, что они оба расстреляны. За что, ты спросишь? А кто знает за что? В то время миллионы расстреляли и не известно за что.

В 1930 году был арестован мой родной дедушка Иван Ильич. Да не один, а вместе с сыном, моим дядей Петей, которому шел 19-й год. Красавец, весельчак, гармонист! Второго такого гармониста в деревне не было. Но дедушку

 

- 59 -

не расстреляли, а дали вечную ссылку в далекие таежные места. А дядя Петя сбежал с тюрьмы и скрывался до самой войны, убит на фронте. В 1931 году арестован второй сын дедушки Ивана, дядя Яков, у которого осталось трое маленьких детей. Дяде Якову дали пять лет, а жену его сослали в верховье реки Чичка-Юл в Тегульдетский район. Маленькие-то все там умерли, а жене дяди Якова удалось сбежать с сыном. В 1936 году дядя Яков освободился, а в 1937 его снова арестовали и расстреляли. Моя старшая сестра Аниса в 29-м году вышла замуж, в 30-м арестовали ее свекра Федора Петровича, через месяц его расстреляли все в той же Томской тюрьме, а мужа Анисы забрали в трудармию, а вернее сказать, на каторгу. И он до 1936 года безвылазно проработал в шахтах Анжеро-Судженских угольных копей. А мою сестру с грудным ребенком вместе со свекровью сослали тоже в верховья реки Чичка-Юл. Выгрузили их с баржи прямо в дремучую девственную тайгу, где еще не ступала нога человека. Поселились они в шалаше и давали им 3 кг отрубей на члена семьи. Это была месячная норма-пайка. По 100 грамм в день. Основную пищу составляла колба, которую они варили и подбалтывали отруби. Сын-первенец, конечно, умер с голоду, а Анисе удалось убежать и долгие годы скрываться под чужим именем, работая в леспромхозах. В том же 31-м году был сослан туда же второй младший брат нашего отца, дядя Семен, который похоронил там трехлетнего сына и жену. В конце 1932 года был арестован наш отец Егор Матвеевич за то, что колхоз не успел убрать ле,н и часть его завалило снегом. За это было арестовано все правление колхоза во главе с председателем. В 1933 году они были осуждены сроком по 9 лет каждому. А маму исключили из колхоза и не отдали то, что было заработано моими родителями за год. Вот далеко не полный перечень моих родственников, которые в какой-то степени имеют отношение к «знаменитой» Томской тюрьме. И вот теперь я, можно сказать, «последний из могикан», продолжаю осваивать равелины этой тюрьмы.

А теперь продолжу свой рассказ. Не буду описывать всю процедуру приема вновь прибывшего этапа, сейчас об этом написано много, только скажу несколько слов о тюремной бане. Открывается моечное отделение — тут не зевай' В этот момент надо вложить всю силу, всю энергию, всю хитрость для того, чтобы прорваться туда, хотя бы не первым, но обязательно не последним, ибо последнему тазика не достается, а это значит, что у тебя не будет шансов помыться. И вот огромная масса людей врывается в моечное отделение, и каждый старается оттолкнуть тебя в борьбе за тазик. Те, кому удалось прорваться туда в первых рядах, норовят схватить по два, а то и по три тазика. Это для своих друзей. И если тебе удалось обзавестись этим инструментом, то

 

- 60 -

держи его крепко в руках, да и сам держись на ногах крепко, иначе сомнут и затопчут в банной слизи. Баня кончается быстро, горячая вода отключена. Не важно — успел ли ты смыть с себя мыльную пену или не успел. Обслуге бани на это наплевать. Влетает мордоворот и зычно орет: «А ну, гадюки, быстро вылетай! Размылись тут! Надо было на свободе мыться, это вам не курорт!» А там уже выкидывают твои вещи из прожарки прямо на пол в общую кучу. Тут тоже требуется физическая сила и тюремный опыт. На эту раскаленную кучу тряпья сразу бросаются десятки людей, хватают, рвут друг у друга эти тряпки, каждый ищет свое, а из газовой камеры вылетает со свистом пар, перемешанный с газом, от которого разъедает глаза, ничего не видно, ничего не слышно, кроме матерщины да треска раздираемых лохмотьев. Вот двое схватили одну рубашку и тянут ее каждый к себе. Дело заканчивается тем, что один рукав в руках у одного, а второй — у другого. А вот там кого-то бьют за то, что он обжег другого или за то бьют, что он оторвал штанину у чужих брюк. Вот уж действительно: попал в кромешный ад!

Слава Богу, кое-как кучу растащили, оделись, обиды и зла нет. Все знают — в каждой тюремной бане Советского Союза происходит так же, а бывает и почище. А теперь мы сидим смирненько, ждем выводного надзирателя. Вот и он наш «ангел-хранитель». Первым по списку оказался я, а иначе и быть не могло. Во всех тюрьмах выводные стараются отделить контриков от «друзей народа», а то, не дай Бог, еще кого сагитируют.

Наконец я попадаю в особый корпус (опять особый корпус!). Дежурный надзиратель подводит меня к камере № 7. Вхожу в камеру — на нарах сидят три старика. Среди них оказался двоюродный брат отца, дядя Федор Ильич, о котором я уже рассказывал в первой главе моих воспоминаний. Я бросился к нему, обнял и поцеловал его, а дядя Федор заплакал. Он, конечно, не ожидал того, что мы повстречаемся с ним в Томской тюрьме. Мы с ним расстались на станции Асино, когда после шмона нас рассадили по камерам столыпинского вагона. И с тех пор я о нем ничего не слышал, и вот встреча.

— Дядя Федор, а ты давно прибыл сюда?

— Да меня сюда привезли сразу же после Нового Года, возили в Зырянку уже три раза на следствие. Там я видел свою жену и твою мать, она, наверное, думала, что и тебя привезли в Зырянку.

— Дядя Федор, а ты знаешь, что мой тятя находится на свободе?

— Откуда же ты узнал, что твой отец на свободе?

— Я в Новосибирской тюрьме получил из дома посылку с зимними вещами, и в этой посылке было письмо, написанное тятей, я его почерк сразу узнал.

 

- 61 -

— Ну что ж, слава Богу! А то, шутка ли, сразу арестовали мужа, сына. Это же какой удар для твоей матери.

— Дядя Федор, а ты ничего не слышал про Савелия Степаныча? Мы ведь с ним ехали в одном вагоне до Новосибирска.

— Нет, Данил. Я про него ничего не слышал.

Поговорив еще немного, мы услышали стук в дверь. Дежурный предупреждает, чтобы мы ложились спать. Я быстро подскочил к двери и попросил у него разрешения поужинать, новоприбывшему это разрешалось. Я развязал свой мешок с сухарями, которые насушил, находясь во внутренней тюрьме г. Новосибирска, и мы вчетвером хорошо подкрепились. Потом я упал на нары и сразу уснул, так как не спал трое суток. Я проспал подъем, старички меня разбудили, когда надзиратель объявил, чтобы мы приготовились на оправку. В отличие от новосибирских тюрем здесь в камере стояла параша, которую заключенные обязаны утром и вечером выносить в общую уборную, да там же и умываться.

После завтрака начали знакомиться. «Кто вы такие?» — обратился я с таким вопросом к тем двум старичкам. «Да мы из деревни Кучуково, ваши земляки. До ареста оба жили в своей деревне, работали в колхозе. Здесь сидим уже шестой месяц, арестованы в ноябре месяце 39-го года. Вот у моего брата остались дети сиротами при живом отце: 7 детей — один меньше другого, а у меня осталось дома пятеро детей. Теперь вот не знаем, как они жить-то будут, нынче хлеба-то, наверное, нисколько не дадут в колхозе — неурожай, собранного хлеба не хватило даже рассчитаться с государством, а уж про колхозников-то и говорить нечего. Да нам и не привыкать голодовать-то, сколько лет уже ничего не получаем на трудодни, вся надежда на картошку, капусту, да еще брюкву, турнепс», — говорил один из них, видимо, старший годами, у которого семеро детей, его брат, отвернувшись к стене, плакал.

Господи Боже ты наш! На этих колхозников страшно было смотреть: оба низенького роста, худущие, кости так и выпирают из тел. На лицо братья смахивали на наших причулымских ясашных: оба черноволосые, с увеличенными скулами, кончавшимися остреньким подбородком, покрытым реденькой черной щетиной. На ногах обуты наши сибирские сродни, сшитые из самодельной кожи. Верхняя и нижняя одежда сшита из колета, к тому же вся в заплатах. Да и я в своем одеянии недалеко ушел от них.

— За что же вас сюда определили?

— Да следователь говорит, что мы хотели локомобиль взорвать.

— Локомобиль? Слово-то какое-то совсем незнакомое для меня. Что за локомобиль?

 

- 62 -

— Да наш колхоз купил в чердатском льнозаводе старый паровой котел, его хотели отремонтировать и запустить в работу, чтобы он крутил мельницу, а при необходимости еще и молотилку. Но потом про него как-то забыли. Так он и стоял за кладбищем и постепенно зарос мелким березняком и крапивой. Так вот следователь говорит и пишет, что мы с братом собирались его взорвать.

— Как взорвать? Чем взорвать? — не понимал я.

— Да мы ведь тоже не знаем, как и чем мы хотели его взорвать, — ответили старики.

— Слушайте, дяденьки! А я ведь видел тот ваш локомобиль: каждую субботу проходили мимо него. Мы, каштаковские, учились в Чердатах, поэтому каждую субботу после занятий возвращались домой через ваше Кучуково. И всякий раз, проходя мимо кладбища, обращали внимание на этот огромный и странный агрегат.

— Вот этот агрегат и называется локомобиль, — пояснил один из братьев.

— Ладно, братцы, теперь мне кое-что известно о вашей жизни, а обо мне вы, наверное, уже кое-что знаете?

— Да, нам Федор Ильич рассказал, что ты сын Егора Матвеевича, которого мы знаем как хорошего человека, да мы еще с ним и немного родня, правда, такая дальняя, что трудно разобраться.

Мне не терпелось узнать приключения дяди Федора в Новосибирской внутренней тюрьме. И вот что он мне поведал: — В Новосибирской внутренней тюрьме я сидел в 27 камере, где вместе со мной сидели еще четверо. Все они жители Новосибирска. Те четверо на свободе работали какими-то большими начальниками, даже один из них раньше работал преподавателем в каком-то институте. Ты же, Данил, знаешь, что я-то безграмотный, поэтому не могу все тебе объяснить. Но как мне показалось — все они очень хорошие ребята, ко мне относились с уважением и очень сожалели, что вот меня тоже посадили, совсем безграмотного человека, и ни за что. Через три дня меня вызвали на допрос. Следователь оказался совсем молодым по фамилии Похилько.

— Постой, дядя Федор! У меня ведь тоже следствие вел Похилько.

— Что ты говоришь, — удивился дядя Федор, — злой и противный человек. Он с первого дня меня начал бить, а по годам-то я ему годился в отцы.

— И за что же он бил тебя? — спросил я.

— Бил он меня за то, что я не хотел признаваться в том, что я, работая прорабом в леспромхозе, был завербован Бауковым в какую-то повстанческую организацию.

— Дядя Федор, я совсем не понимаю, о чем ты говоришь. Я же тебя знаю с моих малых лет и знаю о том, что ты

 

- 63 -

первым вошел в колхоз и до самого ареста неотлучно работал в колхозе. Так когда же ты мог работать прорабом в леспромхозе? Ведь ты же, как я знаю, не даешь ни одной буквы.

— Вот и я об этом говорил следователю, а он, то есть Похилько, говорит, что я все вру. «Знаем мы вас. Вы сейчас все притворяетесь безграмотными». Вот таким образом он бил меня чуть ли не целый месяц да садил голого в холодный и мокрый подвал.

— Дядя Федор, а ты вообще-то знал того Баукова?

— Да, я слышал, что жил в Чердатах какой-то Бауков, но видеть его ни разу не видел.

И вот однажды привели меня на допрос; взбитого, больного, смотрю — сидит незнакомый мужик примерно в моих годах, лет 55 от роду и так внимательно смотрит на меня. А следователь Похилько с ехидцей спрашивает: «Ну, что, Алин, знаешь своего дружка?» Я ответил, что не знаю, что впервые его вижу. «Да это же Бауков», — Закричал следователь, подбегая ко мне с кулаками. А потом следователь подбежал к нему (как я потом узнал — к Бажову). «Бауков, ты знаешь этого человека?» «Нет, не знаю», — ответил Бауков. Что же произошло с Похилько? Он выхватил пистолет из стола, весь затрясся, губы его посинели, глаза стали какими-то дикими и, подскочив к Баукову, закричал: «Да ты что, сука? Да это же Алин Федор Ильич, которого ты завербовал в леспромхозе!» «Да, я вам говорил, — ответил Бауков, — что завербовал Алина Федора, только того Федора отчество не Ильич, да и обличье не То. Этот Федор смуглый, а тот белый и выше ростом.» Тайна я вспомнил, что действительно работал в леспромхозе десятником Алин Федор Николаевич. И вот когда я упомянул про Федора Николаевича, Бауков сразу же подтверди, что это тот Федор Николаевич. Следователь моментально составил отрицательный акт очной ставки. И более того злодея Похилько я не видел. А он же, злодей, бил меня чуть ли не целый месяц. Спрашивается — за что?

Теперь уважаемый читатель знает, что произошла трагическая ошибка и можно вполне предположить, что Алина Федора Ильича надо бы освободить. Да не тут-то было! Из лап НКВД вырваться не так просто, как мы думаем. Я тоже кое-что знал о Баукове. Однажды в мою 24 камеру посадили паренька по фамилии Бауков Андрей. Разговорились. Оказалось, что мы земляки — он родился в Чердатах. Последнее время их семья жила в Томске в рабочем поселке Черемошники. В июле месяце его отца арестовали, в августе и его тоже. Ему предъявили обвинение в том, что он знал о контрреволюционной деятельности своего отца, но не пришел в НКВД и не заявил, что его отец — враг. То есть предъявили ему статью 58 п. 12.

 

- 64 -

— Ну, а ты действительно знал, что твой отец враг? — задал я такой вопрос Андрею.

— Да откуда я-то мог это знать. Я и сейчас уверен в том, что мой отец никогда не был врагом. Правда, во время гражданской войны он воевал на стороне белых, да тогда кто знал, кто окажется прав — красные или белые, особенно сибиряки-крестьяне безграмотные. Попал он к белым, ну и воевал за белых, попал бы к красным — воевал за красных. Ведь как было-то: отец за красных, а сын за белых. А кто из них прав? Попробуй, разберись!

Но долго мне с ним сидеть не пришлось. Через неделю его увели из камеры, и больше я его не видел. Тогда, после рассказа дяди Федора, я понял, что же произошло со всеми нами. На следствии Бауков заявил, что он завербовал Алина Федора, но отчество последнего забыл. Но он знал, что Алин Федор житель деревни Каштаково. НКВД делает запрос в Каштаково — прояЬивает ли такой человек там? Сельсовет отвечает, что да, есть такой человек. И далее пошло-поехало. Как по маслу. Алин Федор Ильич работает вместе с Алиным Егором Матвеевичем, а у него есть сын Данил. Так вот: Федор вербует Егора, а Егор вербует своего сына, потом Федор заодно вербует и Алина Савелия Степановича. Таким образом, получается группа из четырех человек, которая является продолжением той повстанческой организации, которую создавал Бауков. Поэтому нас четверых и забрали.

Следствие предполагало, что наша группа принадлежит к организации Баукова. После очной ставки в областном НКВД встал вопрос: что теперь делать с нами. И придумали: в Зырянское НКВД идет срочная шифрованная телеграмма — собрать улики на всех четырех, которые в той или иной мере могут компрометировать каждого в отдельности. Через короткое время приходит ответ, что на Алина Федора Ильича кое-какой материал найден, а также на Алина Савелия Степановича, а вот на Алина Егора Матвеевича ничего нет и на Алина Данила Егоровича тоже. НКВД решило и постановило: завести дело на обоих Алиных (Федора и Савелия), а Егора освободить. А Данил еще совсем зеленый, поэтому нужно попытаться запутать и запугать его. И дело пошло: дела Алина Федора Ильича и Алина Савелия Степановича выделяют в отдельное производство, а Похилько получает задание нажать на Алина Данила, да так нажать, чтобы он не смог выдержать. И Похилько нажимает. О том, как он это делал, я уже рассказал.