ПОСЛЕДНЯЯ КАМЕРА

 

Считанные дни остались до конца срока. Мною овладела забота: как же я выйду на свободу без галстука? В моих вещах имеются сорочки, а галстука нет. Нет и шапки, но без головного убора можно, а без галстука никак нельзя. Я начал подбирать тряпки, чтобы из них смастерить галстук. В те дни я часто обращался к надзирателям:

— Дайте, пожалуйста, тряпку. Нечем стол вытирать.

Однажды я получил такой ответ:

— Вы что, съедаете тряпки, что ли? Я вчера утром дал вам большую тряпку, куда вы ее дели?

Я ошибся, не учел, что это вчерашний надзиратель. Нельзя было к нему обращаться. Но не могу же я сказать ему, что тряпка, которую он мне дал, не годится для галстука.

— Я случайно уронил ее в парашу и выкинул в уборную.

Поверили, дали тряпку, но опять не то. Из белого тонкого материала галстука не сделаешь.

Но моя настойчивость не прошла даром. Наконец-то я заимел подходящий материал и сшил себе галстук. Примерил: хорошо. Теперь нужно скрыть от обысков.

В очередной банный день я попросил надзирателя не стричь мне голову.

— Мне мало осталось. Скоро я должен выйти на свободу, надо же хоть немного отрастить волосы.

 

— Без разрешения начальства не могу. На этот раз постригу, потом доложу начальнику. Если разрешат, то со следующего раза стричь не буду. Что и говорить, причина уважительная.

В следующий банный день он сказал:

— Голову стричь не будем. Начальник разрешил.

Чем меньше оставалось от срока, тем больше я нервничал и волновался. Я стал очень нетерпелив. Тягостно и медленно проходили дни. Читал мало, не мог сосредоточиться. Элли нет рядом, не с кем поделиться своими мыслями. Я снова начал разговаривать сам с собой. Каждое утро, как только вставал, подходил к чайнику, смотрел в «зеркало», здоровался и говорил: «Ну вот, Сурен, осталось тебе столько-то дней».

Наконец, однажды я сказал моему изображению: «Поздравляю, Сурен, осталось нам сидеть ровно два месяца».

Два месяца. 118 месяцев уже позади. Из трех тысяч шестисот пятидесяти двух дней осталось только 60.

Сегодня банный день. Кроме сегодняшнего дня, еще пять банных дней, и я буду на свободе. А сколько часов, минут? Сколько ударов сделает сердце за эти дни... Давай сосчитаем...

Когда я вернулся из бани, около моей камеры стояли два надзирателя. Они вошли за мной в камеру и, спросив фамилию, предложили собраться с вещами.

— Оставьте только чайник, все остальное заберите.

Меня повели на первый этаж того же корпуса, завели в маленькую комнату и тщательно обыскали. Раздели догола, исследовали по всем «правилам», осмотрели вещи. Наконец, обыск окончен. Мой галстук, спрятанный в бушлате, уцелел. Потом меня повели по коридору и впустили в одну из камер.

— Вот это ваша койка, номер семь, — сказал надзиратель, — указав на пустующую койку.

Опять семь. Что за наказание!

Несколько человек окружили меня, и начались расспросы: кто я, откуда, сколько сижу, какой срок и так далее.

Я совсем отвык от людей. Было странно видеть столько человек вокруг себя. Отвечая на вопросы, я сильно заикался.

Все были разочарованы, узнав, что я без нескольких дней десять лет нахожусь в тюрьме и ничего не могу сказать о «новостях дня», которыми они интересовались.

Кто же были эти люди?

Два престарелых генерала, убежденные монархисты. После падения царского трона они эмигрировали в Харбин и активно боролись против Советской России. Полковник царской армии командовал крупным артиллерийским соединением. Октябрьская революция вышвырнула его из страны. Он приютился в Болгарии и там включился в общий фронт борьбы с большевиками. Эмигрант-меньшевик; занимался книжной торговлей в Чехословакии, бывший член ЦК эсеров. Несколько человек были членами буржуазных правительств Латвии, Литвы и Эстонии, также эмигрировали в разные страны Европы после того, как в этих республиках была объявлена Советская власть.

И еще один человек. Донской казак. Он служил полицаем в оккупированном немцами Донбассе, служил им верой и правдой. Махровый кулак, неизвестно каким образом уцелевший. И это фашистское охвостье, предатель, явный враг советского государства отделался странно мягким приговором — пятью годами тюрьмы.

Моим соседом по койке оказался эмигрант-меньшевик Семен Гогиберидзе. Красавец-грузин. Высокий, широкоплечий, со жгучими карими глазами. Он был красив даже с остриженной головой, в наряде арестанта.

Мы разговаривали между собой по-турецки, на недоступном для других заключенных языке.

Гогиберидзе рассказал мне свою историю. В 1924 году он принимал участие в меньшевистском восстании в Грузии и после его подавления эмигрировал за границу. Ему было тогда 19 лет. Он обосновался в Париже, был тесно связан

 

с меньшевиками-эмигрантами. Там он стал водителем такси и этим добывал средства на жизнь. Так он жил до 1938 года.

Меньшевики, предвидя неизбежность участия Советского Союза в грядущей войне, в 1938 году нелегально направили группу эмиссаров в Грузию с тем, чтобы они подготовили отделение Грузии от Советского Союза. Одним из таких эмиссаров был Семен Гогиберидзе. Его инструктировал сам Ной Жордания.

Гогиберидзе поселился в Турции, в Ардаганском районе, в самой близости от границы и оттуда готовился к нелегальному переходу границы через труднодоступные горы районов Хуло и Кеди Аджаристана. Ему помогли опытные проводники, он удачно перешел границу, поселился в заранее приготовленном для него месте. Совсем недалеко жила его мать. Они не виделись 15 лет, но в целях конспирации Гогиберидзе воздержался от встречи с матерью, а она и не догадывалась, что сын совсем рядом...

Гогиберидзе четыре раза успешно переходил границу, подолгу оставался на территории Грузии, связывал и координировал свои действия с другими эмиссарами, снова возвращался в Турцию, перебрасывал оттуда все необходимое для нелегальной работы...

При очередном, пятом по счету, переходе границы Гогиберидзе был схвачен. Он оказал вооруженное сопротивление, но не смог уйти от пограничников.

В 1939 году Гогиберидзе осудили на 25 лет тюрьмы.

Узнала мать, не вынесла горя. сошла в могилу.

Гогиберидзе много рассказывал о своей сестре. Они фактически не знали друг друга. В 1924 году, когда он эмигрировал, ей было 4 года. Теперь она замужем, живет в Тбилиси, имеет дочь. Неожиданно для Семена сестра, узнав об аресте и осуждении брата, приняла близкое участие в его судьбе, писала ему хорошие письма, посылала деньги, продуктовые и вещевые посылки. Для Гогиберидзе не было ограничений, он получал все.

— Я очень благодарен моей сестре за то внимание, которое она оказывает мне, подвергая себя риску, — говорил Гогиберидзе, — а ведь мы не знаем друг друга, встретимся на улице — пройдем мимо.

Гогиберидзе дал мне адрес сестры и попросил:

— Когда будете на свободе, если вам разрешат поехать в Тбилиси, зайдите, пожалуйста, к моей сестре, передайте от меня самый сердечный привет ей и ее семье и огромную благодарность за все то, что она для меня делает. В письмах мы всегда передаем друг другу приветы, я в каждом письме благодарю ее, но когда это сделает живой человек, совсем другое дело. Моя сестра очень обрадуется человеку, пришедшему к ней с приветом от брата. Когда получу от нее письмо с фразой: «Я вышиваю для тебя кисет и скоро вышлю», буду знать, что вы были у моей сестры.

Я обещал.

В этой камере я совсем упал духом. В чем дело? Просидел столько времени в одиночке, а когда до срока остались считанные дни, меня перевели в общую камеру, посадили вместе с убежденными врагами советского государства. Это была первая камера с таким составом контрреволюционных элементов. Даже Майоров и Чайкин бледнели перед ними. Я решил для себя, что после перевода в эту камеру мне никак нельзя рассчитывать на освобождение. Ведь нельзя же допустить, что общение с такими людьми сделано специально перед самым моим выходом из тюрьмы. Для чего? Какая цель? Какая логика?

А может быть, такой порядок существует в тюрьме? Ведь Элли тоже перед тем, как выпустить из тюрьмы, перевели в общую камеру. Может быть, не все еще потеряно. Поживем — увидим.

Но вот и конец моему сроку: 7 июля 1947 года.

Что принесет мне этот день? Свободу? Дальнейшее заключение на неопределенный срок? Мое волнение дошло до предела.

День только начался. Позади оправка. Получили хлеб, кипяток. Позавтракали. Прошла утренняя поверка. Я нервно шагаю по камере, молчу. Я не в состоянии разговаривать. Прислушиваюсь к каждому звуку из коридора. Жду.

 

Но ждать пришлось недолго. Сердце учащенно забилось, когда я услышал, что кто-то возится с замком. За мной.

— Соберитесь с вещами. Все тюремное оставьте, личные вещи возьмите.

— Я готов.

Меня привели в другой корпус и поместили в небольшую камеру. А вдруг снова одиночка?

Через некоторое время вошел работник тюрьмы и спросил, есть ли у меня на счету деньги, есть ли вещи на складе?

— Да, у меня имеется небольшой остаток денег и вещи. Вот квитанция.

Он взял квитанцию и ушел.

Затем пришел другой работник и потребовал сдать ему тетради.

Потом пришла библиотекарша и забрала у меня книги.

Да, никаких сомнений: тюрьма производит со мной расчет.

Из тайника бушлата я вытащил самодельный галстук и приложил к своим вещам. Теперь никто не отнимет его у меня.

Вызвали на прогулку. Как обычно, строго охраняли.

Затем принесли обед. Супа вдвое, каши втрое больше обычного. То и другое было съедено добросовестно, а миска облизана.

После обеда в коридоре воцарилась могильная тишина. Никакого движения. Я слышу биение моего сердца. Не могу ни сидеть, ни шагать, ни даже думать. Мысли бегут, не останавливаясь ни на чем.

Надзиратель, как и в других камерах, ежеминутно прикладывается к «глазку.

Я подумал: «Наверно, где-то записано, что меня арестовали в 8 часов вечера, вот и не хотят раньше времени выпустить», — и сам засмеялся над своими мыслями.

Но получилось именно так. Когда меня вызвали в комендатуру тюрьмы, ходики показывали ровно восемь.

После анкетных вопросов комендант сказал:

 — До вашего ареста вы жили в Тбилиси, не так ли?

 —Да.

— Теперь вам нельзя жить в этом городе. Назовите место, где вы хотели бы жить.

— Но ведь моя семья живет в Тбилиси. Какой другой город я вам назову?

— Семья пусть живет в Тбилиси на здоровье, а вы будете жить там, где вам разрешат. Разве нет других городов в Грузии, кроме Тбилиси?

— Есть, почему нет? Батуми, Сухуми, Кутаиси, Гори...

— Ну вот и прекрасно, поезжайте в Гори. Так и напишем, что вы едете в Гори. Согласны?

— Пишите, мне все равно. Если нельзя в Тбилиси, то куда хотите, туда и пишите, это не имеет никакого значения.

— Так и сделаем. Напишем в Гори.

— Только разрешите заехать в Тбилиси хотя бы на один месяц и повидать семью.

— На месяц я не имею права, а 15 дней напишу.

Он написал на листке что-то, передал надзирателю и приказал:

— Сейчас же отнесите капитану Родионову.

Затем обратился ко мне.

— Скоро принесут вам справку об освобождении из тюрьмы, а пока мы с вами закончим некоторые формальности.

Принесли мои вещи.

— Проверьте по квитанции, все ли вещи на месте.

Все было на месте, но в каком состоянии! Все смято, сапоги покоробились. Пожалуй, ничего нельзя будет использовать. Комендант угадал мои мысли.

— Конечно, вы не можете воспользоваться этими вещами, пока не приведете их в порядок, но не горюйте, мы вам дадим другие.

 

... Дали мне пару тяжелых, солдатских ботинок, брюки из черного молескина и черную сатиновую косоворотку.

Увы! С такими трудностями сделанный галстук остался без применения.

— Головного убора у нас нет, — сказал комендант. — Ничего, теперь лето, вполне можно обойтись без головного убора.

С вещами было покончено. Комендант вручил мне деньги на железнодорожный билет до станции Тбилиси в общем жестком вагоне, затем передал мне остаток моих денег. Затем принесли паек на дорогу. Он был заранее приготовлен и, как обычно при этапах, состоял из черного хлеба и вяленой рыбы.

Когда с этим было покончено, он приказал надзирателю:          

— Принесите тот ящичек.                                   

Надзиратель принес и положил на стол небольшой ящик.        

— Это вам от начальника тюрьмы, — сказал комендант и достал из ящика консервы, колбасу, масло, сухари, сахар, конфеты.

— От начальника тюрьмы? — удивился я. — Неужели полагается такое угощение заключенному в день его освобождения?

— Это ему виднее. Раз он распорядился, значит, полагается. Вот и ваша справка готова. В ней написано, что вы полностью отбыли срок наказания и едете в выбранное вами место жительства — город Гори Грузинской ССР с правом заезда в город Тбилиси на 15 суток по семейным обстоятельствам. Далее в справке указано, что вы удовлетворены продовольствием до 13 июля. Сейчас в стране карточная система. Как только приедете на место, предъявите эту справку и вам дадут хлебные и продовольственные карточки с 14 июля. Эта справка имеет большую силу. Правда, в ней сказано, что вы после отбытия наказания поражены в правах сроком на пять лет, но пусть это вас не пугает. Это значит, что вы не имеете права ни избирать, ни быть избранным. Но работу вам дадут.

Он торжественно вручил мне справку. Я посмотрел на фотокарточку, приклеенную к справке, и у меня потемнело в глазах.

Странно, каждый день я гляделся в тюремное зеркало и никаких изменений не находил, но карточка... Что за ужас! Неужели я сейчас такой? Да, конечно, ведь совсем недавно, за несколько дней до освобождения, меня сфотографировали, от одного вида можно испугаться.

— Смотрите, больше не попадайтесь, ведите себя так, чтобы к нам не вернуться, — сказал мне комендандт.

— Сами понимаете, это не от меня зависит, — ответил я. Не знаю, дошло ли до него то, что я хотел сказать.

— Ну, желаю вам всего хорошего в жизни, — сказал он на прощание.

— Спасибо за пожелания.

Одноконная пролетка была готова. Положил вещи, сел. Поехали.

Сперва открылись одни ворота, затем вторые, и мы оказались за тюремной стеной.

Свобода!

Какое ощущение!

Надзирателя нет. Могу делать все, что хочу. Могу смотреть на небо, на причудливые облака, и никто не сделает мне замечания. Могу любоваться красотой города, никто не помешает мне. Могу слезть с пролетки и шагать пешком, никто не остановит. Могу поговорить с любым прохожим, спрашивать о чем хочу, — никто не запретит. Но я ничего этого не делал. Я опустил голову и смотрел на свои ботинки, смотрел и ничего не видел. Нет, видел. Видел мою фотокарточку на справке и повторял про себя: «Неужели я такой?»

— Сколько отсидел, браток? - дошел до меня вопрос возчика.

— Вы меня?

— Да, который раз спрашиваю. Плохо слышишь, что ли, или думы одолели? Я спрашиваю, сколько отгрохал?

— Десять лет.

— Батюшки мои, десять лет! А за что тебя так крепко саданули, браток?

— За что? В самом деле, за что? Как тебе сказать? Я хотел Советы перевернуть, вот и саданули.

 

— Советы перевернуть, говоришь? Ты-то? Понятно. Прошлую неделю я одного хохла возил на вокзал. Он тоже советы перевертывал в 1937 году и 10 лет отбарабанил.

В тюрьме я дал себе слово, что, выйдя на свободу, прежде чем выехать из Владимира, обязательно посмотрю Успенский собор с его знаменитыми фресками Рублева. А теперь это вылетело из головы.

У меня было сильное желание посмотреть на тюрьму снаружи, ведь в стенах этой тюрьмы я провел свыше трех лет. И это вылетело из головы.

Приехали. Лошадка остановилась. Я обратился к дежурной по станции. Она даже не посмотрела на справку. Видно, мой облик был вернее любой справки.

— Не беспокойтесь, первым же поездом Горький — Москва я вас отправлю. Время летнее, может случиться, что в поезде не окажется мест, но я договорюсь с начальником поезда.

Она говорила тепло, внимательно рассматривая меня.

Такое отношение удивило меня.

Успокоенный, я зашел в парикмахерскую, подошел к кассе.

— Стрижка, бритье, компресс, массаж, одеколон, в общем все! — сказал я.

— Десять рублей.

Заплатил, взял чек и сел в освободившееся кресло. Я боялся посмотреть на себя в зеркало. Фотокарточка на справке преследовала меня. Парикмахер, молодая женщина, подробно расспросила меня, кто я такой, откуда и куда еду и так далее. Я отвечал правду. Человеческое отношение ко мне, проявленное дежурной по станции, подбадривало меня. Надо же проверить, что будет дальше.

— Неужели десять лет вы находились в тюрьме? — воскликнула она.

— Все десять и, как видите, жив, здоров и даже делаю попытки прихорашиваться.

— И все десять лет в нашем Владимире?

— Нет, в других тюрьмах тоже, а во Владимире три года.

— Как страшно, господи!..

Очень добросовестно проделав все процедуры, она подошла к кассирше, что-то шепнула ей и вернулась с 10 рублями в руках.

— Возьмите, с вас ничего не причитается.

Я стал протестовать, говорил, что не хочу, чтобы она из своего кармана платила за меня, но мои протесты ни к чему не привели, она сунула мне в карман десятку.

— Хоть вы и арестант, выпущенный из тюрьмы, но, видать, не плохой человек. Хорошие люди тоже попадают в тюрьму, мы это знаем, хотя сами простые люди. Дай бог вам здоровья и удачи.

Несколько пар глаз, полных испуга, удивления, жалости и сочувствия, проводили меня.

Уже второй человек, с которым я столкнулся, отнесся ко мне хорошо и сочувственно. Это и порадовало, и удивило меня.

Скоро прибудет поезд. У билетной кассы появилось объявление: «Билетов нет». Много людей толпилось у кассы, все нервничали, кричали, суетились. Волновался и я: вдруг дежурная забудет обо мне. Но она не забыла. Еще до прихода поезда она подошла ко мне, успокоила и еще раз сказала, что обязательно отправит меня.

Пришел поезд. Суматоха все нарастала. Дежурная подошла ко мне, взяла деньги, принесла билет и предложила следовать за ней.

Мы подошли к начальнику поезда.

— Вот этот человек, о котором я говорила, — сказала она ему. Пожелав мне доброго пути, она ушла.

Начальник поезда усадил меня в переполненный вагон, помог мне устроиться. Я благодарил судьбу, что есть добрые люди на свете.