СУД

 

Итак, в нашем П-образном корпусе я очутился в крыле, расположенном напротив того, в котором был до сих пор.

В камере находился молодой русский паренек, не старше 18 лет. От него я узнал, что эта камера и вообще все камеры этого крыла отведены для тех, чьи дела уже закончены.

— Все сидящие в этом крыле ожидают суда, — уверенно сказал он и добавил — Вас сегодня ночью будут судить. Вчера в это время нас было здесь пять человек. Из них вернулся в эту камеру я один, остальных нет.

— А вас тоже судили?

 

— А как же, дали десять лет, а вот остальных нет, — повторил он, — не вернулись.

— Что значит «не вернулись»? А куда они могли деться?

— Как куда? Шлепнули. Порядок такой: когда дают срок, то возвращают в ту же камеру, откуда взяли, а когда дают вышку, спускают вниз, в камеру смертников, а потом приходят и забирают их вещи. Вот я здесь записал, кто не вернулся вчера.

Я читаю фамилии, записанные парнем. Среди незнакомых мне фамилий читаю «Аракел»:

— А как фамилия этого Аракела?

— Какая-то мудреная, точно не запомнил, поэтому не записал.

— Окуашвили?

— Да, да, Окуашвили.

Старейший рабочий тбилисских железнодорожных мастерских, видный деятель большевистского движения, один из тех, которые, по свидетельству самого Сталина, были его учителями.

Окуашвили написал личное письмо «своему другу Coco», жаловался на бюрократизм, оторванность от масс местных руководящих товарищей.

Впоследствии это письмо послужило обвинительным материалом против самого Окуашвили, он был арестован как клеветник, как член антисоветской контрреволюционной группы.

— Перед тем, как уйти, — сказал парень, — дедушка Аракел дал мне свою трубку и сказал «Если не вернусь, оставь себе на память от дедушки Аракела». Вот она, эта трубка.

У меня началась какая-то нервная дрожь.

Зуб на зуб не попадал.

Но я же обещал дать знать, где я. Я был в затруднении, как мне поступить? По уговору я должен был просить только табак, но могут же через час вызвать меня на суд и тогда...

Подумав немного, я вызвал надзирателя и попросил:

— Меня привели сюда из камеры 47. Я там забыл табак и спички. Я вас очень прошу, возьмите оттуда и передайте мне.

— Я не могу, не имею права.

— Я вас очень прошу. Курить хочется, сами понимаете.

— Хорошо, посмотрю, — неопределенно буркнул он.

Надзиратель выполнил мою просьбу и передал мне изрядное количество табака и пару коробков спичек. Молодец Гегия  - это он постарался.

Паренек был прав, когда говорил, что на стенах отмечают фамилии тех, которые не возвращаются в камеру. Все стены были исцарапаны фамилиями, именами. Ногтями, карандашом, спичками были сделаны короткие надписи: фамилия имя, только фамилия или только имя, дата и роковое «не вернулся» Я занялся чтением этих надписей. Многих не знаю, но вот и знакомые фамилии: «Чхеидзе — директор ипподрома, не вернулся». Фамилия Чхеидзе распространена в Грузия, и тот, кто сделал эту надпись, предусмотрительно добавил «директор ипподрома». «Нахапетов Хачик, дата, не вернулся».

Мороз пробежал по коже. Милый Хачик…

«Кохреидзе Акакий, не вернулся».

Бедный Акакий, — подумал я, — вот подлец Кобулов и добился своего, попил твою кровь.

И много, много знакомых фамилий.

Словно смерть вошла в камеру. Стало как-то холодно, жутко.

Я еще был занят чтением надписей, когда ввели в камеру сразу двоих. Я их раньше не знал. Познакомились. Керкесалия — профессор, читал лекции в Закавказском институте инженеров путей сообщения, и Абелов, руководящий работник управления Закавказских железных дорог. Из рослого, могучего Керкесалия можно было выкроить троих Абеловых — такой   тот был  маленький человечек, худой, с маленьким морщинистым лицом. Вид у него был растерянный, взгляд отсутствующий

 

— У вас нет закурить? — спросил Абелов.

— Есть, — ответил я, — сейчас закурим.

— Ой, как это хорошо, дайте, пожалуйста...

— Он у нас такой, — оказал Керкесалия. — Когда есть курить, он удивительно жизнерадостный человек, а когда нет табака, то жизнь для него теряет всякое значение. В таких случаях противно на него смотреть, безвольная тряпка.

Абелов никак не реагировал на слова Керкесалия. Дрожащими руками скрутил толстую папиросу и жадно затянулся. Закурив, он совсем преобразился, сразу повеселел, исчезло тоскливое, меланхолическое выражение лица.

— Дай бог вам здоровья, — сказал он. — Вы вернули меня к жизни. Оба, Абелов и Керкесалия, проходили по одному и тому же делу. Оба они якобы были шпионами Виссариона Чичинадзе и передавали ему шпионские сведения, при этом Керкесалия продавал свои сведения за деньги — два раза по двести рублей. Странным образом Керкесалия и Абелов сидели вместе в одной камере.

— Понимаете ли какой абсурд, — говорил Керкесалия. — Я зарабатываю несколько тысяч рублей в месяц, а вот за четыреста рублей я сделался шпионом.

— Это еще не абсурд, — возразил я. — Можно допустить, что вы такой жадный человек, что из-за нескольких рублей могли продать совесть и честь. Но какие шпионские сведения вы могли передавать Чичинадзе?

— Какие шпионские сведения?.. Ей-богу, говорить смешно. Якобы я давал ему сведения об электрификации Сурамского перевала.

— Вот вам и абсурд. Ведь Чичинадзе главный энергетик Грузии и об электрификации Грузии и закавказских железных дорог знает куда больше, чем вы, в его распоряжении все секретные и несекретные сведения. Чем же вы могли быть ему полезным? Какие сведения вы могли бы дать Чичинадзе, в которых он бы нуждался?

— В том-то и дело. Эту простейшую истину мы не могли вдолбить в голову нашему следователю. Он уверял нас, что наш шпионаж называется «экономическим», а не военным, и за это мы получим срок до пяти лет. Мы не хотели, чтобы нас мучали. Подписали и теперь ждем, что с нами будет.

Я хорошо знал Виссариона Чичинадзе. Талантливый инженер-энергетик, один из авторов проектов Земо-Авчальской, Рионской, Храмской и других электростанций Грузии. Коммунист.

Берия, будучи председателем ГПУ Грузии, упорно за ним охотился. Сперва он состряпал против Чичинадзе материал о вредительстве при проектировании электростанций. В частности, «вредительство» Чичинадзе при проектировании и строительстве Земо-Авчальской гидростанции заключалось якобы в том, что, построив станцию мощностью в 40 тысяч киловатт, он сознательно «замораживал» большие средства в «ненужную» для экономии Грузии большую станцию. Это обвинение, конечно, высмеяли. Кто не знал, что наряду с строительством Земо-Авчальской гидростанции проектировались и должны были строиться более мощные станции Рионская, Храмская и много других, в которых экономика Грузии сильно нуждалась.

После провала первой затеи Берия выдвинул против Чичинадзе обвинение в неправильном строительстве Рионской гидростанции. Будто деривационный канал этой станции заведомо построен в оползневых грунтах и должен разрушиться. Между тем комплекс инженерных сооружений Рионской гидростанции был признан крупными авторитетами как талантливое разрешение инженерных проблем.

И здесь дали по рукам Берия.

Серго Орджоникидзе очень высоко ценил редкие способности этого талантливого инженера, обаятельного человека. Чтобы избавить Чичинадзе от преследований Берия, Орджоникидзе распорядился перевести его в Москву, и Чичинадзе стал начальником главного управления Наркомтяжпрома СССР по энергетике.

В 1937 году, когда руки Берия дошли и до Москвы, он, наконец, добился своего. Чичинадзе был арестован в Москве, перевезен в Тбилиси и расстрелян.

 

Привели в нашу камеру пожилого грузина, рядового железнодорожника с какой-то небольшой станции. Он был малограмотным, почти не говорил по-русски. Из своего дела понял только то, что является «агентом Виссариона Чичинадзе». Он не знал, кто такой Чичинадзе, не видел его в лицо. Часто спрашивал Абелова и Керкесалия:

— Меня расстреляют, да?

Керкесалия смеялся:

— Чудак ты человек, за что же тебя расссреляют? Что ты сделал? — Я ничего не делал, но в камере все говорили мне, что раз я агент, меня обязательно расстреляют.

— А ты знаешь, что такое агент?

— Знаю, как не знаю. Я был мальчиком, когда агент Зингера приходил к нам, брал полтинник или рубль и клеил марки в книжку. Это мы швейную машину купили в рассрочку. Но я никогда не был никаким агентом.

Мы все искренне рассмеялись. Смех горький, но даже рядом со смертью арестант может иногда посмеяться.

— Вот видишь, — набросился Абелов на Керкесалия, — видишь, кого сделал агентом Чичинадзе? А ты недоволен, удивляешься, возмущаешься. Нет, профессор, если Чичинадзе не гнушался такими агентами, то ты самый настоящий, со дня своего рождения агент Чичинадзе И я тоже, — немного погодя добавил Абелов. Затем, обратившись ко мне, он сказал: — За этот табак, товарищ...

— Газарян, — подсказал я.

— ... Товарищ Газарян, вас следует крепко поцеловать, но, профессор свидетель, я три дня не мылся. Для чего мыться, когда нет курева? Все осточертело на свете. Теперь другое дело. Есть табак, значит, жить можно.

— А вас разве не кормили спецобедами? Не потчевали «Казбеками»? — спросил я у Абелова.

Он обратился к Керкесалия:

— Ведь правда, какие мы с тобой непрактичные дураки, ни за что подписали. Обидно будет, если расстреляют...

Абелов оказался очень веселым человеком. Рассказывал нам забавные истории, смешил нас, смеялся сам, отвлекал нас от разговоров «на тему дня», как он называл разговоры вокруг следствия.

— Наше дело кончено, Керкесалия, — говорил он. — Теперь мы будем ждать финального аккорда. Если нас расстреляют — не будем горевать, будем утешать себя тем, что мы уже пережили средний человеческий возраст. Что касается ярлыка, то наши потомки снимут с нас этот ярлык и будут вспоминать добрым словом...

Нас не вызвали на суд ни в этот вечер, ни в последующие несколько дней Осужденного парня забрали в тюрьму, и мы остались в камере вчетвером. Каким-то образом узнали, что суд срочно выехал не то в Баку, не то в Ереван, чтобы там вершить дела...

Наступило 28-е сентября. Мы уже собирались ложиться спать и перед сном курили последнюю папиросу. Вошел в камеру молодой, подтянутый военный с двумя прямоугольниками на петлицах. Он вежливо поздоровался и представился: секретарь выездной сессии Военной коллегия Верховного суда Союза ССР. Назвав свою фамилию, он попросил расписаться в получении копии обвинительного заключения. Вручив мне обвинительное заключение, он попрощался и вышел

— А нам с тобой ничего нет, профессор, — сказал Абелов, — Газарян сегодня пристанет к определенному берегу, а наш берег пока не виден.

Я тотчас же приступил к чтению моего обвинительного заключения.

Во избежание повтора не буду приводить его содержание. Это было сокращенное изложение того, что было изложено в протоколе допроса, который предлагал мне на подпись Айвазов, о целях и задачах контрреволюционного заговора.

Странное обвинительное заключение. На трех листах очень много сказано, какие ставил перед собой задачи контрреволюционный заговор, и ничего не сказано о роли Газаряна в этом заговоре, за исключением того, что он был участником этого заговора. А что он делал? Кроме того, что за странная квалификация

 

преступления? — ст. 58 пункт 11. Одиннадцатый пункт статьи 58 предусматривает принадлежность к организации и применяется только в зависимости от конкретного обвинения с соответствующим пунктом. Если, например, человек обвиняется в шпионаже, то это преступление квалифицируется так: ст. 58 пп. 6 и 11, если в терроре — то ст. 58 пп. 8 и 11 и так далее. Из квалификации моего «преступления» можно было заключить, что я только состоял в заговоре, но ничего не делал. В обвинительном заключении было сказано, что Газарян признал себя виновным частично, но полностью изобличается показаниями Лорткипанндзе, Дзидзигури, Романовской, Агабаляна, Савицкого, Кримяна, Давлианндзе. да еще Веккера, Гоциридзе. Меня возмутила фраза «признал себя виновным частично». Что за фальсификация? Неужели из дела не видно, что я себя виновным ни в чем не признал? Возмутила меня также ссылка на показания Дзидзигури За время моего следствия о нем не было сказано ни единого слова. Но я должен сделать некоторое отступление и подробнее сказать о Дзидзигури, чтобы было понятно мое возмущение.

По личным качествам Михаил Дзидзигури был отрицательным человеком верхогляд, бюрократ, самодур. Хотя и являлся членом коммунистической партии, но ничего большевистского в нем не было. Один пример достаточен для подтверждения сказанного Он, как «большой начальник», имел привычку бриться у себя дома, для чего парикмахер по утрам, к определенному часу приходил к нему домой. Однажды Дзидзигури заметил, что парикмахер повесил свое пальто рядом с его пальто. Он учинил скандал парикмахеру и выгнал его из дома Дзидзигури не пользовался никаким авторитетом ни у начальства, ни у подчиненных. Начальство его «терпело» потому, что он был ставленником Берия.

В апреле 1937 года ко мне в служебный кабинет зашел секретарь партийного комитета НКВД Олифант Гвилава и сообщил, что образована специальная комиссия под моим председательством, которая должна проверить партийную работу отдела, возглавляемого Дзидзигури.

— Я не хочу принимать никакого участия в этой комиссии, так как не хочу иметь дела с Дзидзигури, которого не уважаю, — заявил я.

— Оставьте ваши доводы, — возразил он — Партия хорошо знает и вас, и Дзидзигури Это очень серьезное партийное поручение и оно должно быть выполнено в кратчайший срок.

— Но я же собираюсь в отпуск.

— Ну что ж, выполнишь это поручение и поедешь.

Мои возражения иссякли. Партийное поручение подлежит выполнению безоговорочно. Какое имеет значение моя личная неприязнь к Дзидзигури? — подумал я, и комиссия приступила к работе.

Комиссия установила, что партийная работа отдела была полностью подчинена прихотям Дзидзигури Секретарь парторганизации отдела, слабохарактерный, мягкий человек Сергей Шарифов убедился в бесполезности сопротивления самодурству Дзидзигури и не только не реагировал, но и сам подпал под его влияние. Дзидзигури издавал сумасбродные приказы и распоряжения, вытеснил из отдела сознательную дисциплину, партийную этику.

Кроме этого, в комиссию поступали материалы о сомнительном прошлом самого Дзидзигури.

Комиссия проверила личное дело Дзидзигури и в райкоме партии. При проверке было установлено несоответствие дат в анкетах, заполненных им разновременно В одной из этих анкет, например, Дзидзигури указал, что он такого-то месяца 1919 года по такой-то месяц 1921 года работал в азербайджанской советской милиции. Но ведь в 1919 году в Азербайджане у власти находились мусаватисты, а советская власть была установлена 28 апреля 1920 года. Следовательно, в 1919 году в Азербайджане никакой «советской милиции» не было, а была мусаватистская милиция.

В комиссию поступили материалы, что Дзидзигури сидел в азербайджанской Чека в первые же дни установления Советской власти в Азербайджане и обвинялся в шпионаже Каким-то загадочным образом он был освобожден из-под ареста, и удивительнее всего было то, что он поступил на работу в Чека. Все

 

эти материалы подлежали специальной проверке. Но такая проверка не входила в компетенцию комиссии Мы составили доклад о состоянии партийной работы отдела и передали в партийный комитет. Материалы же о личности Дзидзигури мы передали наркому Гоглидзе.

Закончив работу в комиссии и доложив на общем собрании о состоянии партийной работы отдела, возглавляемого Дзидзигури, я уехал в отпуск Потом я узнал, что Дзидзигури уволили из НКВД, но благосклонная рука «хозяина» назначила Дзидзигури наркомом торговли Грузии.

Много лет спустя выяснилась подлая роль Берия в период пребывания его в Баку и его преступная связь с мусаватистами. Вот откуда берет начало «дружба» Берия и Дзидзигури. Однако хитрый Берия решил, что не следует оставлять живого свидетеля своего преступного прошлого и, воспользовавшись беззакониями 1937 года, распорядился арестовать его и расстрелять.

Итак, и Дзидзигури дал показания против меня. До чего дошла подлость людей! Зная хорошо всю эту историю, они использовали Дзидзигури, чтобы получить материал на меня и в течение всего следствия скрывали от меня показания Дзидзигури.

— Захватите с собой обвинительное заключение, и пошли, — приказал надзиратель.

На всякий случай я попрощался с Абеловым и Керкесалия, попросил отметить на стене мою фамилию, если не вернусь, и вышел.

Меня повели в комнату служившую, как я потом узнал, комендатурой суда. За столом сидел один из районных работников НКВД Грузии Урушадзе. Он был назначен комендантом суда. У него на столе громоздилась огромная куча отборного винограда. Хоть бы угостил напоследок.

И минуты не прошло, как два надзирателя привели в комендатуру незнакомого мне человека Урушадзе приказал увести меня. Меня привели в другую комнату. Посередине стоял большой стол. Сбоку другой, маленький, за которым сидел уже знакомый мне секретарь суда В углу, за небольшим овальным столиком сидел незнакомый человек, по всей вероятности прокурор. У противоположной стены поставлены стулья, часть из них была занята работниками НКВД, другие пустовали. Из работников я помню двух бывших моих подчиненных Баласанова и Кристостурова. В самом углу сидел Лазарь Осипов, товарищ по работе близкий мне человек. Он сиел, опустив голову и прикрыв лицо руками. Он ни разу не поднял головы, не посмотрел на меня. Что привело Осипова сюда, где судили его товарища? Полагал ли он, что скоро, очень скоро и сам очутится в моей роли?

Напротив судейского стола мне указали место, где я должен был стоять Двое конвоиров заняли места по обеим сторонам

— Суд идет!

Из соседней комнаты выходят трое и занимают места за судейским столом В центре — председатель суда, как я узнал потом, Матулевич.

Описание «судопроизводства» я постараюсь дать со стенографической точностью. Это не займет много места

Председательствующий объявляет:

— Слушается дело по обвинению Газаряна Сурена Оганесовича по статье 58 пп. 8 и 11 через статью 17.

— Позвольте, — перебил я, — в обвинительном заключении, врученном мне, нет восьмого пункта

— Что из этого? Суд дает вам восьмой пункт.

— В чем же заключалась моя террористическая деятельность?

— В том, что вы были завербованы в организацию, которая готовила совершение террористических актов.

— А я знал о задачах этой организации? Знал о подготовке хоть одного террористического акта?

— Это неважно.

 

— Но я же совершенно не допрошен по поводу моей «террористической» в кавычках деятельности!

— Это тоже неважно. Суду все обстоятельства вашего дела известны.  Вы имеете что-нибудь сказать?

— Конечно имею, и я прошу дать мне возможность высказаться.

— Пожалуйста. Вам дается две минуты, — председательствующий посмотрел на часы.

— Две минуты? Но что я могу сказать за две минуты?

—   Имейте в виду, что все сказанное вами входит в эти две минуты.

Возражения бессмысленны, и я начал:

— Ссылка в обвинительном заключении на то, что я признал себя виновным частично, неверна. Я себя виновным ни в чем не признал И не мог признать потому, что выдвинутое против меня обвинение не соответствует действительности. Никаких преступлений против партии и правительства я не совершил. Свидетели, которые якобы меня изобличают, — лица заинтересованные, их показания нельзя принимать во внимание. Такими являются показания Савицкого, Кримяна. Давлианидзе, Гоциридзе, Дзидзигури, сущность которых, собственно гиворя, я не знаю, поскольку даже не знаком с материалами моего дела. Нельзя осудить человека на основании односторонних, ничем не подтвержденных материалов. Я фактически не допрошен, в протоколах очных ставок неправильно отражена действительность. Прочтите мою оговорку под протоколом очной ставки с Лорткипанидзе. Он заявил, что меня завербовал Розенблюм, а где показания Розенблюма?..

— Ваше время истекло. Суд удаляется на совещание.

Судьи скрылись там, откуда вышли. У меня отобрали копию обвинительного заключения и вывели в комендатуру. Там я столкнулся с Леонидом Хвойником — начальником одного из отделений нашего отдела. У него был испуганный, растерянный вид. Мы не могли обменяться ни единым словом. Как только меня ввели, Урушадзе распорядился вывести Хвойника.

Через три-четыре минуты ввели Хвойника, вывели меня и привели снова в ту комнату, где состоялся «суд». Теперь я понял все. За то время, пока суд якобы совещался по поводу моего дела, на самом деле он слушал дело Хвойника. Значит, не было никакого совещания. Значит, приговор заранее приготовлен. Вот так суд, нечего сказать!

Приговор Хвойника тоже готов. Вот покончат со мной — объявят приговор Хвойнику, а на очереди будет кто-то другой...

Удивительно четко работает конвейер-мясорубка, как метко назвали эту «сессию» в тюрьме...

Суд идет.

Оглашается приговор. Я слушаю его со странным спокойствием.

 На основании вышеизложенного, виновность Газаряна Сурена Оганссовича в инкриминированном ему обвинении суд считает доказанной и приговаривает его к десяти годам тюремного заключения со строгой изоляцией, с поражением в правах на 5 лет после отбытия наказания и с конфискацией его имущества. Приговор окончательный и обжалованию не подлежит.

— Что за несправедливость! За что! — воскликнул я, но судьи уже исчезли. Один из стоящих рядом конвоиров не выдержал, схватил меня за руку и сердито сказал по-армянски:

— Замолчи, слышишь? Голова у тебя на месте? Пойми жe, жить будешь. Благодари судьбу, жить будешь, понимаешь?

Значение этих слов я понял потом, когда узнал, что в тот вечер несколько десятков людей проходило через это судилище и только два человека получили сроки. Хвойник и я. Остальные были расстреляны.

Меня снова ввели в комендатуру. Хвойник сидел белый как полотно и в упор смотрел мне в глаза.

— Десять лет, за что? — нарочно громко сказал я, чтобы успокоить Хвойника.

Меня привели в камеру. По дороге конвоир не мог скрыть своей радости и, хотя ему строжайше было запрещено вести со мной разговоры, говорил:

— Благодари бога, дай бог тебе долгих лет жизни. Важно пережить сегодня, а на срок плюнь. Важно то, что жить будешь, понимаешь, жить будешь. Ты счастливчик, сегодня второе твое рождение, ей-богу, правду говорю.

Вернувшись в камеру, я разрыдался, как ребенок. Все накопленное за это время прорвалось, и я не мог успокоиться. Керкесалия бросился успокаивать, но я не мог сдержать слез.

— Не мешай ему, Керкесалия, — сказал Абелов. — Пусть поплачет, слезы принесут ему облегчение.

Всю ночь я не сомкнул глаз.

Я думал не о страшном сроке, к которому приговорен, не о моей судьбе, судьбе невинно осужденного человека, и не о моей семье. Я тоже, как и многие другие, рассуждал, что все происходящее — временное явление и поэтому десятилетнему сроку не следует придавать значения. Я думал о той страшной несправедливости, которая царила в стенах этого учреждения. «Несправедливость!» При чем тут несправедливость? Произвол, преступление! Я думал о членах этого высокого суда, творивших вопиющее беззаконие. Где правосудие? Неужели они не понимали, что губят невинные человеческие жизни? «Мясорубка». Да! Настоящая мясорубка. Бывает же, что из мясорубки иногда выскакивает кусочек мяса, не задетый ножом. Каким-то чудом отдельные кусочки не попадали под нож и выходили из мясорубки сильно помятыми. В самом деле, ведь я действительно «счастливчик», и я могу еще жить.

«Замолчи, слышишь? Голова у тебя на месте? Пойми же, жить будешь!» — повторяю я слова простого человека— конвоира. Да, буду жить ц обязательно доживу до финала своей трагедии.

Я обязан жить.