- 15 -

МЕБУКЕ

 

Он вошел в нашу камеру в безукоризненно чистой украинской рубашке, в щегольски выглаженных брюках и с какой-то глуповатой улыбкой. Иосиф Мебуке, управделами Совнаркома Грузии. В руках он держал небольшой сверток. Это было маленькое детское одеяльце. Мебуке искренне обрадовался, что попал в камеру к знакомым людям. Чалмаз и я хорошо знали Coco Мебуке. Мы стали расспрашивать его — что нового на воле, что говорят о нас. Мебуке многое рассказал нам. Он говорил, что беспрерывно идут аресты руководящих работников-коммунистов. Арестован председатель Совнаркома Грузии Герман Мгалоблишвили, председатель тбилисского исполкома Ниорадзе, его заместитель Трдатян, секретарь ЦК комсомола Гергобиани, управляющий «Самтрестом» Кухалейшвили, наркомы, руководящие работники ЦК КП Грузии, НКВД, профессора университета и институтов Грузии, писатели...

— Недавно состоялось собрание тбилисского партийного актива, — сообщил Мебуке.

— И что?

— Ничего. Берия сделал сообщение о том, что органами НКВД раскрыта широко разветвленная контрреволюционная, террористическая, шпионская и так

 

- 16 -

далее организация, что в ней принимали участие многие видные партийные, советские и военные руководящие работники, что все они разоблачены и «будут стерты в порошок». Он так и сказал.

— А что ты думаешь обо всем этом?

— А что думать? Ничего не думаю. Все это чепуха. Чепуха и несерьезао. Если все враги такие, как я, то, конечно, здесь какое-то страшное недоразумение и скоро все выяснится.

— Ты сегодня думаешь так. А что ты думал тогда, когда на партактиве слушал сообщение Берия?

— То, о чем я думал, неважно. Интересно то, что когда Берия угрожал стереть в порошок всех, я аплодировал ему и кричал: «Правильно».

— И, конечно, не думал о том, что завтра ты сам окажешься в числе «стираемых в порошок».

— Ну ладно, бросим это, — уклонился от ответа Мебуке. — Лучше я расскажу вам, каким образом я попал в камеру вот с этим новеньким одеялом. Во-первых, поздравьте меня. Я уже папаша. Моя Варя подарила мне чудненького мальчика. Только вчера жена выписалась из больницы. Сегодня я купил сыну вот этот подарок. Первый подарок, но, как видите, не успел передать его по назначению.

Когда я выходил с работы с этим одеялом, у подъезда Совнаркома подошли ко мне двое и сказали, что мне необходимо с ними поехать в НКВД на минутку «по одному делу». Я сразу догадался, что очередь дошла и до меня. Я знал, что всех приглашают на минутку», «по одному делу», «на совещание» и так далее. Это уже перестало быть секретом. Я просил разрешить сперва поехать с ними домой, оставить это одеяло и кое-что взять с собой. «Зачем это надо? — возражали они. — Ведь вы не задержитесь там». В результате я очутился в камере с этим одеялом. Ну что ж, оно может и мне оказать услугу.

Настроение у Мебуке было бодрое, он улыбался, был весел и не проявлял никакой озабоченности.

— Судя по твоему настроению, можно полагать, что ты не в тюрьму попал, а к теще на блины или на званый обед по случаю рождения твоего сына, — сказал Чалмаз. — Неужели ты не встревожен своим арестом?

— Ни капельки! У меня нет оснований тревожиться. Что я, враг, что ли? За какие свои поступки я должен волноваться? Я чист и ни в чем не повинен, ни перед Родиной, ни перед партией, чист, как чист мой сын. Так зачем же я буду волноваться? Чепуха всe это и несерьезно.

— Да, но те, которые тебя арестовали, думают иначе, и после первого же допроса ты можешь вернуться в камеру вот в таком виде, — показал я на Чалмаза.

Мебуке только сейчас обратил внимание на кровоподтеки Чалмаза.

— Пытки?

Мебуке помрачнел, замолчал, но ненадолго.

— Ни за что, ни под каким видом, — решительно сказал Мебуке. — Я не дам, чтобы и пальцем меня тронули. Ни за что. Чепуха какая.

— А как ты это сделаешь?

— Очень просто. Я сразу же скажу следователю: «Признаю себя виновным во всем, подпишу все, что вы мне предложите». Вот и все.

— А потом?

— Что потом? Потом ничего. Прочтут мои показания умные люди и скажут, что Мебуке сошел с ума. Тогда кто-нибудь другой меня вызовет, скажет, что я подписал чепуху, вычеркнет написанное и вытолкает меня отсюда: Я подожду, пока это будет, это меня не беспокоит. Меня сейчас тревожит другое, как там моя Варя, как она сейчас волнуется, это более серьезно, чем все обвинения, которые навалит на меня мой следователь.

Мебуке вызвали в тот же день вечером. Он задержался на допросе не больше двух часов. Вернулся с той же глуповатой улыбкой на лице.

— Вот и все, — сказал он.

— Что все?

— Чепуха какая-то и несерьезно.

 

- 17 -

— Ну, рассказывай.

— Что вам рассказывать, ребята? У меня со следователем никаких разногласий нет. Отношения даже приятельские. Если не будете спать, так послушайте. Мой следователь любезно предложил сесть и даже спросил, как я живу, как чувствую себя. «Живу-то хорошо, — отвечаю я, — и чувствую себя ничего, но одно плохо: ваши работники не разрешили мне передать для сына купленное одеяльце и с этим одеялом привели меня сюда». — «Ничего, Мебуке, говорит следователь, — одеяло вам очень пригодится в камере». Затем он перешел к делу. Он так и сказал: «Ну, давайте перейдем к делу. Сейчас я предъявляю вам обвинение, прочтите и подпишите». Я подписал бумагу, где написано, что я вредитель, террорист, шпион, диверсант... всего не помню. После того, как я подписал эту бумажку, следователь мне говорит: «Вам ясно, в чем вы обвиняетесь?» — «Ясно-то ясно, — отвечаю я, — но все это чепуха и несерьезно». — «Нет, Мебуке, — говорит следователь, — это очень серьезно и вовсе не чепуха. Что касается нашего к вам отношения, то это целиком будет зависеть от вас, а впрочем. прочтите сперва вот это». Это были показания нашего старшего юрисконсульта Лункевича. Старик совсем рехнулся. На двадцати листах, напечатанных на машинке, он рассказывает о том, как его, Лункевича, завербовал председатель совнаркома Грузии Герман Мгалоблишвили — руководитель контрреволюционно» организации, что наша организация готовила заговор против Берия, совершала вредительство в отраслях народного хозяйства Грузии, диверсии на заводах и фабриках, занималась шпионажем, подготовляла вооруженное восстание, отделение Грузии от Советского Союза, в общем, все, что хочешь, там найдешь... Лун-кевич признал, что он является самым активным членом контрреволюционной организации и по своей контрреволюционной работе был связан... как вы думаете?.. со мной! Да, с Иосифом Мебуке, управделами совнаркома. Он подробно описал, как это было. Будто вызвал его в свой кабинет Герман Мгалоблишвили, там находился и я — Мебуке. Мгалоблишвили обратился к Лункевичу и, показывая на меня, сказал, что я тоже являюсь членом контрреволюционной организации, и Лункевич в дальнейшем должен быть связан со мной. Мгалоблишвили разъяснил Лункевичу, что это очень удобно, так как мы по службе тесно связаны друг с другом и наша нелегальная связь не вызовет никаких подозрений. Далее Лункевич показал, что личные фонды председателя совнаркома обращались на нужды контрреволюционной организации, что этими фондами ведал я, Мебуке. Лункевичу это хорошо известно, так как сам он, Лункевич, пользовался этими фондами, получал деньги от меня. В общем, все остальное в таком же духе, всего не упомнишь. Под показаниями стояла хорошо мне знакомая, четкая, разборчивая подпись Лункевича. Совсем рехнулся старик...

После некоторого молчания Мебуке продолжал:

— Удивительное дело: так убедительно было все написано, что я подумал: а может быть, Лункевич в самом деле в чем-то был замешан? Трудно себе представить, как все это можно выдумать и для чего, спрашивается? Зря он вплел мою фамилию в свои показания, и зачем он это сделал?

— Ну а дальше что?

— Что дальше? Ничего. Когда я вернул эти показания следователю, он спросил: «Прочли?» — «Да, прочел, — ответил я. — Зря он склоняет мою фамилию. Чепуха это и несерьезно. Врет он, вот что». — «Врет, говоришь? —изменившимся тоном, перейдя на «ты», возразил следователь. — Вот что, Мебуке, или сейчас же мы договоримся, или мы сосчитаем, сколько у тебя ребер. Понял?» — «Понял, — сказал я, — неужели все это серьезно? Неужели необходимо, чтобы я подтвердил всю эту чепуху? Предположим, я подтверждаю эти показания, что же будет дальше?» — «Вот давно бы так, — обрадовался следователь, — а дальше все будет в порядке и обо всем мы мирно договоримся». Он снова перешел на «вы»: «Вот мы составили ваши показания. Прочтите внимательно и подпишите». Следователь вытащил из ящика стола мои показания и протянул мне. Сущность показаний та же, что и у Лункевича, но они написаны от моего имени. Когда я кончил чтение, следователь сказал: «Теперь подпишите, вы же убедились, что ваши показания являются подтверждением показаний Лункевича. Ничего не прибавлено, ничего не упущено».

- 18 -

Мебуке помолчал, вздохнул.

— И я подписал, — сдавленным голосом заключил он. — Но я не придаю серьезного значения всему этому. Никто не поверит ни моим, ни Лункевича показаниям. Все это чепуха...

Мебуке снова перешел на тему о том, как дома, как жена, ребенок.

— Как там моя Варя с сыном? Без меня она беспомощна. Я представляю, как она волнуется, ищет меня по всему городу. Может быть, по моргам ищет мой труп.

— Ты зря беспокоишься, наши жены тоже кое-что соображают, авось догадается, где ты, — говорю я. — Кроме того, ведь наверняка у вас на квартире был обыск.

— Обыск? Вот черт, я совсем упустил это из виду. А что они будут искать у меня?

— У человека, занимающегося такими страшными делами, найдется, что искать: оружие, бомбы, контрреволюционная литература, шпионское снаряжение, мало ли что?

— Нет, все это несерьезно. Но если у меня был обыск, тем лучше. Варя будет знать, где я. Лучше знать, чем теряться в догадках.

Мебуке тоже стал получать «специальные» обеды и, хотя он некурящий, пачку «Казбека» в день. Я нахожусь на иждивении обоих, и моя баланда уходит в парашу.

На следующий же день после ареста Мебуке совершенно неожиданно принесли вещевую передачу: костюм, рубашки, полотенце, мыло, небольшую вышитую подушку-думку. Записка жены гласила, что дома все в порядке, она и сын Гурам здоровы, целуют и просят о них не беспокоиться и беречь себя. Надзиратель предложил расписаться на записке в получении вещей и вернуть ее. Мебуке просил оставить у себя записку, но получил отказ. Пришлось вернуть. Мебуке воспользовался этим и отослал жене одеяло Гурама.

— Вот это здорово, — сказал я. — Твоя «беспомощная» Варя сумела добиться того, чего не могла добиться ни одна другая.

— Да, молодчина моя Варя! Как она смогла?.. И мою любимую думку принесла. Она мне подарила эту думку, сама вышила... Варя, милая Варя, будто сама вошла сюда...

Чалмаз и я приуныли. С тоской вспомнил я Любу, мать, детей. Мы жили рядом со зданием НКВД, не больше ста шагов отделяли меня от моих дорогих. Как близко, рукой подать и... как далеко, бесконечно далеко...

Несколько дней мы жили втроем. Никто нас не тревожил. Мебуке больше не вызывали. Чалмаза тоже. О моем существовании, казалось, забыли. Я нервничал. С большими трудностями доставал клочки бумаги и писал на них заявления. Напоминал следователю Керкадзе о моем существовании, просил вызова. Писал на имя наркома Гоглидзе: «Вы народный комиссар, а ваш ответственный работник, который долгие годы пользовался доверием, оказался изменником, предателем. Неужели вас не интересует, каким образом он оказался им? Что привело его к измене? Почему вы меня не вызываете и не требуете ответа?..» И все в таком духе.

Чалмаз сердился на меня:

— Ты другим даешь советы, а сам делаешь глупости. Оставь ты всех в покое, не лезь, не будь младенцем, сиди и помалкивай. Не беспокойся, очередь дойдет и до тебя.

Мебуке включился в «спичечное соревнование». Он тяжело переживал свои поражения и искренне «болел», когда сражались Чалмаз и я.

Он продолжал скучать по жене, рассказывал о своем первом знакомстве с ней, об их взаимной любви еще с ученической скамьи, об упорном нежелании родителей Вари выдать свою дочь за «голого большевика». Они поженились, невзирая ни на что, и зажили счастливой жизнью.

— Да, родители Вари потом чувствовали себя неловко, ведь я не совсем-то голый и даже в некоторой степени ответственный работник. Теперь они с гор-

 

- 19 -

достью говорят: «Наш зять в самом совете комиссаров сидит, государственные дела решает». Мне неловко от этих разговоров...

Мебуке чувствовал потребность рассказывать о своей семейной жизни, о Варе. Всегда говорил о ней с трогательной нежностью и вознаграждался тем, что мы молча и внимательно слушали его.

Так прошла неделя. Никого из нас не вызывали. Мебуке объяснял это тем, что «недоразумение кончилось» и скоро всех нас выпустят.

— Вот увидите, что я прав, — с жаром говорил Мебуке, — ведь не может же быть, чтобы такое положение длилось долго. Нас не вызывают, значит, колесо начало вертеться в обратную сторону, не так уж долго придется ждать. Лишь бы моя Варя....

Мебуке не договорил фразу. Дверь открылась и надзиратель приказал:

— Мебуке! Одевайся и пошли. Быстро!

Это было поздно вечером. Мы за неделю привыкли к спокойной жизни. Вызов Мебуке снова встревожил нас. Мы с нетерпением ждали его возвращения.

Мебуке вернулся с очень растерянным видом. Он был неузнаваем Обычной улыбки не было. Мы не задавали ему вопросов, чувствуя, что случилось что-то необычное.

— Вот теперь я ничего не понимаю, — первым заговорил Мебуке. — Дайте, пожалуйста, закурить.

Мебуке неуклюжим движением некурящего зажег папиросу и, не затягиваясь, выпустил дым.

— Так вот, послушайте, что случилось. Сейчас мне дали очную ставку с Лункевичем.

— С Лункевичем? — ничего не понимая, удивляемся мы. — Какая надобность в очной ставке с ним, ведь он признался?

— Дело в том, что Лункевич ни в чем не признался, ничего не показал... Но я должен рассказать все сначала. Мой следователь встретил меня очень любезно, спросил, как живу, получаю ли специальное питание, сказал, что сегодня ему позвонила Варя. Не могу понять, как она могла узнать, кто ведет мое дело. Дальше следователь сказал, что он успокоил Варю, сообщил ей, что следствие ведется, и если выяснится, что я не виноват, то выпустят на свободу. После всех этих разговоров следователь достал из ящика стола мои показания и спросил, помню ли я содержание этих показаний. «Очень хорошо помню», — ответил я. «Скажите, больше ничего не имеете прибавить к этим показаниям?» — спросил следователь. «А что я могу добавить? — отвечаю я удивленно. — Ведь показания-то вы сами составили, а я их только подписал. Если вы считаете, что там что-то упущено, что ж, составьте дополнитльные показания, я их подпишу. Я уже поставил свою подпись под таким тяжелым обвинением, что не будет иметь никакого значения, если вы прибавите еще целый ворох других обвинений». — «Хорошо, — говорит следователь, — ограничимся тем, что есть. Ведь эти показания подписали вы собственноручно?» — «Совершенно верно», — подтвердил я. Забыл сказать вам, что этот разговор происходил в присутствии двух незнакомых мне работников НКВД. Следователь говорит мне: «Так вот, Мебуке, сейчас мы учиним вам очную ставку с одним человеком, и вы должны подтвердить то, что сказали в присутствии нас троих, а именно: вы должны заявить на очной ставке, что целиком и полностью подтверждаете эти показания». — «Я же вам сказал, что мне все равно, и если вам нужна очная ставка, пожалуйста, я готов». — «Вот и великолепно, сейчас мы это организуем», — сказал следователь, позвонил в комендатуру и вызвал арестованного Лункевича. «Лункевича? — спросил я. — Что, Лункевич тоже должен принять участие в очной ставке? А с кем будет очная ставка?» — «Как с кем, вы же слышали, что я вызвал Лункевича. Очная ставка будет между вами и Лункевичем», — ответил следователь. «Между мною и Лункевичем? Но для чего это? Ведь Лункевич до меня давал показания и, по сути дела, мои показания являются переизложением его показаний!» — «Видите ли, Мебуке, этот ваш Лункевич очень упрямый старик. Признаться, мне его жаль. Мы изрядно потрудились над ним, считали и пересчитывали его ребра, а старик крепкий и упрямый. Молчит, и все». — «Ничего не понимаю, как это мол-

 

- 20 -

чит, ведь вы же показали мне его подпись под его показаниями, a теперь говорите, что он молчит».

— Ну что вам сказать, товарищи. Вышло так, что меня спровоцировали. Оказывается, никаких показаний Лункевич не давал...

— Ну а дальше что? Чем кончилась очная ставка?

— Мне очень тяжело говорить об этом. У меня лицо горит от стыда... Лункевич плюнул мне в лицо и сказал, что я подлец и мерзавец, что я все сочинил... Дело в том, что я относился ко всему происходящему несерьезно, не придавая никакого значения этим фиктивным показаниям, а Лункевич принимает все это всерьез и ничего подписывать не хочет.

— Молодец Лункевич, какой молодец! — вырвалось у меня.

— Если бы вы видели, до чего изуродован бедный Лункевич! Ни одного живого места на его лице нет, весь он в синяках и кровоподтеках, глаза почти заплыли. Просто удивительно, как старик выдерживает все это.

На Мебуке сильно подействовала эта провокация. Он перестал утверждать,

что все это «чепуха и несерьезно», что «скоро разберутся во всем». Теперь уже сам он стал сомневаться в правильности своего поступка, когда с такой легкостью признал себя виновным.

— А может быть, Лункевич прав, может быть, в самом деле я совершил подлость не только по отношению к нему, но и по отношению к себе? Но тогда я подлец перед десятками других людей, оговоренных мною, подлец перед партией и страной...

Мебуке очень изменился, потерял покой, молчал, закрывая лицо своей любимой подушкой, и думал, думал...