42. 1952 год, американцы в зоне.

В конце 1952 года в зону привезли двух зэков - американских военнослужащих, захваченных в Германии. Один был индейского происхождения, говорил лишь по-английски, имени его не помню, так как кроме нескольких слов, которыми мы перебросились, общения не получилось, но второго запомнил хорошо, так как он очень сносно говорил по-русски и мы с ним о многом переговорили.

Звали его Билл Марчук, предки его были выходцами из России. Высокого роста, могучего телосложения, широкоскулый, он был медлителен и добродушен. Служил сержантом в американских оккупационных войсках в Германии, ведал какой-то военнной кассой по хранению вещественных доказательств. Толком я не понял, каковы были его обязанности. Но, с его слов, в кассе обнаружилась недостача, он с горя напился, забрёл за демаркационную линию, где его и заграбастали советские. Был, как водится, обвинён в шпионаже и по Особому совещанию получил 25 лет. Вскоре после смерти Сталина их куда-то увезли.

Весной 1953 года лагерный режим постепенно стал ужесточаться. В марте умер Сталин. Мы с Закревским, накурившись анаши, устроили весёлый траур по издохшему чудовищу: на мотив деревенских частушек мы, пританцовывая, скакали с одной ноги на другую по зоне мимо управления, мало что соображали, но орали во всё горло частушки: "Со святыми упокой, упокой, человечек был такой, был такой..!" Нас схватили надзиратели и, надавав по бокам, потащили в карцер. Удивительно, продержали нас пару часов и выпустили. Вероятно, без вождя руководство растерялось - сажать, не сажать, и надо ли за это сажать, никто не знал. Об этой растерянности в первые дни после смерти Сталина нам впоследствии рассказал молодой лейтенант охраны (сожалею, что запамятовал его имя), с которым мы поддерживали приятельские отношения - он очень

сочувствовал нам, приносил пластинки джазовой музыки, рассказывал последние новости, что делается в Москве, и даже отправлял наши письма в обход цензуры. Мы очень сожалели, когда узнали, что он покончил с собой. О причине мы могли только догадываться. Это был очень эмоциональный человек, достаточно насмотревшийся и наслушавшийся в системе ГУЛага. думаю, что для такого парня, ранее бывшим, с его слов, пламенным комсомольцем-патриотом, этого было достаточно для расчёта с жизнью...

По-разному реагировали заключённые на смерть вождя; некоторые молчали, были напуганы, ожидали "закручивания гаек"; многие радовались, смеялись, правда не особенно рекламируя себя; были и такие, которые горевали, растерянно спрашивая, как же теперь будет, как же без товарища Сталина жить-то будем? Одним из таких был и Владимир Никитич Анфингер, который совершенно откровенно плакал, плакал навзрыд, не реагируя на издевательские подначки своего друга Горбункова: "Перемрём мы теперь, гвоздики, без великого молотка...", и опять: "...труп врага пахнет хорош-о-о-о..!" Плача, Анфингер приговаривал: "Как же мы теперь будем без него?"

Среди начальства лагеря чувствовалось смятение, на всякий случай были амнистированы все сидящие в БУРе и карцере.

Режим постепенно стал смягчаться, а в начале лета у нас появился новый начальник лагеря - бывший майор, а теперь подполковник МТБ Сиухин из каторжного лагеря шахты 9-10! Это было так неожиданно, что мы, приехавшие оттуда, были озадачены - почему он, подполковник МТБ, а не другой, из МВД? И ожидали новых ужесточений и бед.

К тому времени я успел действительно заболеть и попасть в стационар с диагнозом: "очагово-фиброзный туберкулёз лёгких", хотя, согласно рентгеновскому снимку, у меня было лишь обнаружено затемнение на левом лёгком. Правда, об этом я узнал гораздо позже от опытного фтизиатра-зэка, приехавшего на смену вольнонаёмному врачу Нотик, - молодой, худосочной, болезненного вида еврейки, очень доброй и порядочной. За её манеру разговаривать растягивая слова, и сетование по поводу недисциплинированности больных, её прозвали "нытик". Она искренне читала мне лекции по лечению туберкулёза, советуя как можно больше бывать на солнце. Это поможет, мол, быстрее встать на ноги. Но я и не собирался ложиться, чувствовал себя превосходно и, не понимая вреда, внял её совету. Целыми днями, в одних плавках, я разгуливал по зоне, став совершенно коричневым от загара. За этим занятием и застал меня новый начальник лагеря подполковник Сиухин.

Увидя его, идущего навстречу, я от неожиданности остановился, не зная, что делать, - то ли сделать вид, что не заметил его, то ли прикинуться, что не узнал его... Но он узнал меня сразу, судя по его реакции: "Ультрафиолетовые лучи принимаете, Морис? Это хорошо, но

ходить в таком виде неприлично и не положено". Вывернув голову в сторону своего погона, добавил: "Эдак с меня могут и звёздочку снять", явно обращая моё внимание на то, что повышен в звании. Видно, он ещё не привык к этому. Он заулыбался как-то по-детски, не скрывая своей радости. Затем совершенно дружелюбно сообщил мне, что назначен начальником этого лагеря, а майор Захаров, бывший заместитель предыдущего начальника, остаётся его заместителем. Естественно, никаких следов угрызения совести на его лице по поводу того, что он направил меня на верную гибель на штрафную шахту 11, я не приметил. Да и Бог с ним, я рад был тому, что на этот раз встреча с ним прошла не так, как предыдущая.

Лето 1954 года выдалось прекрасным и в смысле погоды, и в смысле маленьких житейских радостей зэков нашего лагеря, хотя по слухам, в конце 1953-го на 29-ой шахте вспыхнуло восстание заключённых, закончившееся гибелью многих людей. Это было ужасным событием, вселявшим в нас тревогу и, как ни странно, какую-то надежду на грядущие перемены в жизни зэков.

На шахте 4 я познакомился с двумя Костями: Костей Зюмбиловым и Костей Богатырёвым. Часто я видел их вместе - их сближала, вероятно, любовь к поэзии. Я же был равнодушен к ней. Правда, очень любил Александра Вертинского, а Зюмбилов писал стихи именно в манере Вертинского и Веры Инбер. Кроме того, он был необычайно общительным человеком с прекрасным характером и пользовался большим авторитетом у заключённых. Начальство, за редким исключением, тоже благоволило ему. К нему всегда обращались за помощью, и насколько я знаю, он никому не отказывал в ней. У нас с ним установились прекрасные отношения. Часто вечерами мы вместе с Закревским ходили к нему, Василий играл на гитаре и пел. Оказалось, что Зюмбилов пел и играл тоже. Причём мне он нравился не менее Закревского. В то время, - после Анфингера, который был реабилитирован и освобождён, он работал старшим культоргом КВЧ.

Благодаря Косте Зюмбилову, лагерная жизнь зэков преображалась прямо на глазах. Так никто и не понял, каким образом он вечно что-то доставал для лагеря: музыкальные инструменты, костюмы для спектаклей, краски. Однажды организовал сбор денег среди заключённых на приобретение аккордеона для самодеятельности, благо музыкантов было предостаточно. И собрал пять тысяч, и купили прекрасный немецкий "хонер". В то время уже начинали платить зэкам мизерную зарплату, из которой высчитывали более 70% на питание, обмундирование, обслуживание, то есть на охрану. Впервые за долгие годы начавшие получать деньги зэки с неохотой расставались с ними, но Зюмбилову как-то удавалось уговорить людей на это. Так, кроме аккордеона, нанимались вольнонаёмные киномеханики, которые привозили нам трофейные

фильмы, в том числе и с прекрасным драматическим тенором Беньямино Джилли. В аппаратуре прятались и книги, и пластинки джазовой музыки, и водка, и анаша, которую Костя постоянно курил. Но он придерживался одному ему известной нормы, и мы никогда не видели его "закуренным" до идиотского состояния, какого достигали мы.

/...Срок у него был 8 лет, отсидел - 6. Когда умер Сталин, появилась реальная надежда на досрочное освобождение. В 1954 году к нему приехали на свидание жена с сыном. Его расконвоировали, он в "подкуренном" состоянии, не дождавшись машины, пытался вскочить на подножку вагона проходящего поезда и, в результате, трагически погиб под колёсами.../