39. Четвёртая шахта.

На 4-ой шахте нас встречал начальник планово-производственной части капитан Лейкин - маленький, юркий такой кузнечик со смазливой физиономией. Форма на нём сидела великолепно, сапоги не в "гармошку", как принято у лагерных офицеров, а с прямыми блестящими голенищами, как у генеральского состава. Он запанибратски похлопывал каждого прибывшего по спине, проверял наличие личных номеров на бушлатах и ватных брюках, обещал, что всем по возможности дадут работу по специальности после проверки формуляров. А номера снимут.

На следующий день я узнал, что Соколович работает в маркшейдерском бюро шахты в подчинении у главного геолога, а Вася Закревский - в КВЧ.

Меня Лейкин отметил особо: "Ну, что, Морис, полетим в Америку на зелёном венике?" Я промолчал, ожидая подвоха, но Лейкину, видно, было очень весело и, вероятно, очень хотелось иметь дома какую-нибудь картину. Спросив, умею ли я рисовать голых баб, он достал из шкафа большую репродукцию картины немецкого художника Шмутцлера "Саломея с головой Иоанна Крестителя" и протянул мне: "Справишься?" "Конечно", - ответил я. Он тут же зачислил меня в бригаду разных работ, предупредив бригадира, что на работе буду только числиться, отвёл мне каморку в бараке, и я приступил к работе.

Саломея не была "голой бабой". Лишь живот и бёдра были оголены. Но по тем временам и этого было достаточно. Она была изображена перед золотым блюдом, на котором покоилась отрубленная голова Крестителя. Её фигура была необычайно женственной и динамичной. Чувствовалось движение оголённых рук, распростёртых над блюдом; в откинутой назад голове с длинными волосами, закрывающими обнажённую грудь, вероятно, отображён тот экстаз, в который она пришла, осуществив свою мечту. Картина привлекала внимание, особенно мужчин. И в то же время, её спокойно можно было повесить у себя дома, правда, в зависимости от характера жены.

Лейкин приводил ко мне своих начальников, и вскоре у меня появилось множество новых заказов на "Саломею". Это было подобно работе у Сиухиной на шахте 9-10, только теперь были не "Наяды", а "Саломеи". Конечно, вопрос о плате не стоял, но краски и курево мне давали.

Я не помню, сколько "Саломей" я произвёл на свет, - что-то около двадцати, а возможно, и больше. Соколович, уже работая геологом, как-то при разговоре подошёл к этому с профессиональной точки зрения: "Возможно, через несколько столетий, - сказал он, - наши потомки будут производить раскопки, в том числе и на Воркуте. Ты представляешь, какое удивление вызовет и сколько вопросов возникнет, когда в каждой деревянной лачуге будет обнаружено по "Саломее"! Вот загадка для археологов!"

После появления в газетах сообщения "о деле врачей" Лейкин загрустил, перестал похлопывать всех по спинам - куда делось его веселье. Он приходил иногда ко мне в хибарку и, вероятно, чувствуя во мне соплеменника, откровенно говорил: "Тебе хорошо, у тебя уже срок есть (!!), - вряд ли тронут тех, кто уже осуждён (он плохо знал или вообще не знал историю доблестных органов ЧК), а меня, только за то, что я еврей..." Он нервничал, чего-то ждал и очень боялся, невольно вызывая во мне сочувствие, он был, в общем-то неплохим человеком. Он сетовал на то,

что начальник лагеря подполковник Пономарёв, "косой", как его все называли из-за бельма на глазу, почти перестал с ним разговаривать. А "паршивый лейтенантишка", опер Галаган, даже намекает на возможность ареста. Долго ещё, пожалуй, до весны 1953 года, бедный капитан Лейкин терзался в своих предчувствиях репрессий к евреям, и успокоился лишь после смерти вождя. Всё время, которое я провёл в этом лагере, он старался облегчить мою жизнь, чем мог. По его рекомендации начальник КВЧ майор Космачёв - старый, хотя ему было всего лишь 60 лет, маразматический, с замедленными речью и движениями человек, перенёсший, вероятно, инсульт, зачислил меня вторым художником в КВЧ, где я познакомился с интересными людьми.