- 7 -

...нельзя судить, счастлив ли

кто-нибудь, пока он не умер..."

Мишель Монтень

От автора.

 

Перед самым отъездом в США, в 1990 году, помимо ранее прочитанного варианта в "Новом мире", я прочёл ещё раз "Архипелаг ГУЛаг" А. Солженицына, 2-го издания "ИМКА-ПРЕСС". Вот что я нашёл на странице 279, части третьей 3-го тома: "...молодой американец, женившийся на советской и арестованный в первую же ночь, проведённую вне американского посольства (Морис Гершман)".

Привожу эти слова Солженицына не потому, что они точно освещают один из периодов или определённых моментов моей жизни. Нет, это лишь деталь, которая запомнилась ему не совсем верно, но, всё-таки, из моих рассказов, когда мы были на Марфинской шарашке, и он, естественно, не мог знать, что в основном, вся моя жизнь, все мои "ночи" в СССР были проведены именно ВНЕ американского посольства. Думаю, что его слова выражают какую-то роковую направленность всей моей жизни в стране Советов, тесно связанной с такими типично советскими понятиями как: "детдом", "детдом для детей "врагов народа", "арест", "тюрьма", "пересылка", "колония", "лагерь", "каторга" и многими другими.

Позднее, в том же году, когда наконец-то я вернулся в Штаты, я написал ему, и вскоре получил ответ: "Дорогой Морис! Отлично Вас помню, только не помнил всего Вашего изнурительного жизненного пути, о котором Вы сейчас написали. Очень хорошо, что Вы вывезли нужные материалы - и пишите, конечно, воспоминания. Не имею ничего против, если что-то запомнилось Вам обо мне. А это стихотворение - тоже помнил - конец, а не весь текст. Только по-моему, писал его Копелев, а не я, а я только сбоку, может быть помогал. Всего Вам доброго, от души рад, что в конце концов Вы на родине. Жму Вашу руку, А. Солженицын. Одновременно с этим шлю Вам три тома "Архипелага".

Получил я от него и "Архипелаг" с автографом на титульном листе: "Морису Гершману, соузнику по Марфинской шарашке".

 

- 8 -

По поводу упоминаемого Солженицыным стихотворения -расскажу позже, так как это относится ко времени пребывания на Марфинской шарашке.

Спустя полтора года, после предварительной переписки, при встрече с Львом Копелевым в январе 1992 года в Дортсмутском университете, где он читал лекции, Лев спросил меня: "А разве я не писал о вас в моей "Утоли моя печали"? А мне казалось, что писал, ведь история ваша довольно интересна, и в любом случае вам следует обязательно написать о себе."

Разговор этот возник вследствие того, что ещё до встречи с ним я прочёл воспоминания Дмитрия Михайловича Панина, тоже нашего соузника по Марфинской шарашке. Он уделил мне гораздо больше внимания, чем Солженицын - целых полторы страницы. Но, увы, действительность у него тесно переплелась с вымыслом, основанном, вероятно, на розыгрышах - хохмах, которыми так любили баловаться Копелев и Солженицын, и в которые невольно попал и я, превратив одну из шуток в исходный материал для Панинских воспоминаний.

Кроме того, впоследствии, в журнале "Звезда" за 1992 год, появились ещё одни воспоминания "сошарашечника", как называет нас Копелев, Александра Абрамовича Зороховича, инженера из конструкторского бюро шарашки, который, вероятно, уже основываясь на воспоминаниях Панина, написал обо мне так, что я не сразу и узнал себя -добро, что догадался упомянуть моё имя.

После многих лет тюрем и лагерей у меня даже и мысли не было писать воспоминания. Освободившись в ноябре 1957 года, я жаждал лишь одного: иметь свою, хотя бы крохотную отдельную комнатёнку, где бы мог отсидеться некоторое время, делать всё, что захочу, не отчитываясь перед нарядчиками, помпобытами, надзирателями и другой властьимущей лагерной братией, которые так не хотели любить меня, и которых так не любил я.

Я освободился телом, но отнюдь не душой. Никак не мог я поверить в реальность свободы, несмотря на то, что очутился всё-таки вне зоны лагеря. Всё время я ждал какой-нибудь провокации и нового ареста: мол, мы ошибочку допустили, уважаемый Морис, выпустили-то вас по недоразумению, - пожалуйте-ка обратно в лагерь, ведь вы немножко не досидели, срок то у вас 28 лет!

Я сразу же женился, мы получили именно крохотную комнатёнку, я временно устроился на работу художником в клуб, но страх ареста не покидал меня ещё долгие годы, которые я прожил в Тайшете, где был вынужден оставаться после выхода из малой зоны. И страх мой был небезосновательным, что неоднократно подтверждалось последующими событиями в моей жизни, о которых я расскажу ниже.

 

- 9 -

Уже со второй половины 70-х годов я постепенно укреплялся в мысли о желательности изложения на бумаге своих воспоминаний - просто так, для себя, для семьи, так как посчитал свою жизнь, судьбу не совсем обычной. Ведь после вывоза меня из США шестилетним ребёнком, я уже с восьми лет отроду, начал вояж по бесчисленным "спецдомам", "детдомам для детей врагов народа", детским, а затем и взрослым трудовым колониям, тюрьмам и лагерям в том числе и каторжным - это Марфинская и Кучинская шарашки под Москвой, колонии и лагеря в Казани и Челябинске (Бакалский рудник), Воркута ("Речлаг", угольные шахты), Тайшет, Анзёба, Вихоревка ("Озёрлаг") в Восточной Сибири, Владимирская тюрьма и много, много других, не говоря уже о мелких "подкомандировках". А чего стоят встречи с действительно замечательными людьми, такими как, например: С. Н. Ивашов-Мусатов, Л. 3. Копелев, А. Любимов, М. И. Мержанов, Д. М. Панин, А. И. Солженицын, В. Е. Соколович и многими другими - всех не перечислишь. О них просто невозможно не написать, хотя бы коротко - сам Бог велел. Но дальше отдельных заметок дело не пошло, несмотря на то, что я имел в своём распоряжении довольно приличный базис: кое-какие документы, фотографии, живых свидетелей, и, основное, не совсем плохую память. Правда, кое-что написал: отдельные отрывки, эпизоды и пр.