ГЛАВА 9

ВОЗВРАЩЕНИЕ ИЗ ЛАГЕРЕЙ. ПРИХОД В ДМИТРИЕВСКОЙ СЛОБОДЕ

ВОЗВРАЩЕНИЕ. ПЕРЕЕЗД В СЕЛО КАРАЧАРОВО

Три года пробыл отец Сергий в лагерях, и время его освобождения пришло весной 1933 года. Была солнечная московская весна, март. В этот день солнце особенно ярко заливало уютную, всегда теплую комнату на Мантулинской улице Москвы, где жили Лядинские. Единственное большое окно комнаты выходило прямо на юг. Широкий подоконник был в несколько рядов заставлен цветами: большие ланцетовидные листья куркулиго пушистый аспарагус и другие столь же большие растения, зеленые, свежие, пронизанные солнцем, придавали удивительную праздничность скромной комнате, которую до сих пор мне приятно вспоминать. Ольга Алексеевна лежала на маленьком голубом, старом и очень удобном, диване, сестра Таня сидела в кресле перед письменным столом Бориса Николаевича и что-то рисовала, не помню, что делала я. Вдруг послышался звонок... открыли соседи. По длинному коридору коммунальной квартиры кто-то большими гулкими шагами шел к нашей комнате (она была в конце коридора). Дверь без стука распахнулась, и я увидела высокого, во всю дверь мужчину, в темно-сером бушлате и сапогах, с котомкой в руке. Тогда в первый раз я увидела своего отца... Когда его арестовали, мне было четыре года, и я не помнила его облика. Ольга Алексеевна вскрикнула: «Сережа!», а он молча шагнул к креслу, на котором сидела Таня, встал перед ним на колени, обнял ее и прижал свою кудрявую черную голову к ней. Что потом говорил отец, я не помню, а помню только, что сидел он на кресле с Таней на руках. Помню его бледное, немного одутловатое лицо и серые лучистые глаза. Словно снопы лучей исходили от отцовских глаз!

Сергей Петрович Раевский пишет в своих воспоминаниях о встрече с отцом Сергием после его возвращения из лагерей: «Как-то вечером мы с братом Михаилом и сестрой Еленой сидели дома. Раздался звонок, я пошел открыть дверь, и передо мной оказался человек, имевший вид арестанта: в бушлате, простых брюках и в сапогах. Лицо поразительно знакомое, но на нем запечатлелось что-то тяжело пережитое. В то же мгновение я узнал отца Сергия... Мы сидели продолжительное

время, пили чай, разговаривали. У меня осталось впечатление, что отцу Сергию жизнь в лагерях была особенно тяжела из-за богохульной ругани, которую он там слышал на каждом шагу. Казалось бы, по его мнению, люди, попавшие в такую беду, должны были обернуться к Богу, просить Его защиты, а на деле они озлоблялись и богохульничали. Отец Сергий со смирением рассказывал, как его однажды приставили дневальным к оперативнику с большим чином. Этому мерзавцу доставляло удовольствие обругивать дневального за недостаточно хорошую чистку его сапог. Когда я через два года оказался в лагере, мне вспомнился этот рассказ отца Сергия. Но в наше время оперативники выбирали себе дневальных с бытовыми статьями».

После лагерей отец Сергий мог жить на расстоянии не менее трехсот километров от Москвы. Он выбрал Муром, где ему обещали место священника. Правда, церковь была не в самом городе, а рядом, в Дмитриевской слободе.

Уже в мае 1933 года отец Сергий повез свое семейство на жительство в старинное большое село Карачарово, расположенное в трех километрах от Мурома, где снял для семьи домик. Татьяна Петровна говорила, что отец Сергий был непрактичен и беспомощен в житейских делах. Он мало что умел делать, но при переселениях очень удачно находил квартиры, чему Татьяна Петровна всегда удивлялась. Думаю, дело просто в том, что квартиры сдавали отцу Сергию верующие женщины, которые от всего сердца хотели помочь ему. Так было и в Карачарове, а потом в Муроме. Итак, отец, мама, старший брат Борис и я сошли на станции в Муроме и с немудреными нашими пожитками пошли пешком в Карачарово. Идти было от станции километров пять, и отец, чтобы сократить дорогу, повел нас вдоль железнодорожных путей. Какое-то время мы шли тихонько по шпалам, как вдруг нас окликнул милиционер: ходить по путям запрещалось. Отец и мать не прекословя выслушивали справедливое замечание милиционера, мой брат Борис молчал по обыкновению, но я вообразила, что отца опять хотят арестовать. Как я набросилась на милиционера! Я кричала, что больше не отдам папу, что он только что вернулся, что он ничего плохого не сделал, и плакала, и обнимала папины ноги,.. Милиционер был и смущен и рассержен, но в конце концов отпустил нас, и мы, свернув на проселочную дорогу, двинулись к Карачарову. Быстро я успокоилась, и дорога эта осталась в моей памяти как одно из самых приятных воспоминаний детства. Глинистые поля, еще голые, увалы и ложбины, да изредка одиноко стоящая береза или куст, - вот по каким местам шла наша дорога. По правую сторону от нее оставалась деревня Панфилове, а впереди на крутом берегу Оки темнели дома Карачарова.

Мы шли одни, никто нам больше не встретился на дороге. Я держала отца за руку и глядела кругом, не могла наглядеться. Все эти еще не просохшие после снега долины и холмы были в маленьких желтых цветочках гусиного лука. Тонкие травинки пробивались везде и тоже были чуть желтоватого цвета. Бледное небо и жаворонки в нем, и легкий свежий ветер, и удивительное ощущение свободы... Много лет прошло с тех пор, и много видела я прекрасных и величественных и гор, и лесов, и полей. Но иногда, теперь уже очень редко, снится мне один и тот же сон, самый лучший сон моей жизни. Снится мне бледное небо и долина и будто бы я летаю над нею, летаю легко, невысоко, и ощущение счастья и свободы наполняет мое существо.

В Карачарове мы подошли к небольшому, в три окна, еще крепкому домику, где мы должны были жить. Недалеко от домика, на верхней кромке крутого склона, над Окой стояла белая церковь в честь Святой Троицы. Мне особенно запомнился в ней именно праздник Троицы: березовые ветки, девушки в маркизетовых платьях, белых с красивыми большими цветами, их песни... Только год продержалась церковь, потом ее взорвали, и я с другими детьми выбирала среди кирпичных груд обломки позолоченных царских врат.