1918 ГОД. ГИБЕЛЬ РОДОВОГО ИМЕНИЯ

После большевистской революции в Москве Сергей Алексеевич уехал в Николаевку, где в эту тревожную пору жили Варвара Николаевна и Вера Ивановна. В Николаевке Сергей Алексеевич продолжает свои занятия по XVIII веку: пишет статью о Потемкине, снова пытается проникнуть в мистические тайны, связанные с Дмитрием Ивановичем Шубиным, магом XVIII века, другом предка Сергея Алексеевича, Кирилла Степановича Черепова. В Москве, на Шаболовке, на бывшей пригородной даче графа Алексея Орлова собиралась на свои радения секта хлыстов «белых голубей», руководил которой Шубин; туда же приезжал и Кирилл Степанович. Сергей Алексеевич надеялся найти рукопись Шубина в архиве старинной библиотеки Череповых.

Из записок отца Сергия: «Была осень 1918 года. Еще гетман царствовал в Киеве, но во глубине Украины уже чувствовалась близость бунта, уничтожающего последние остатки поместий. Вечерами полыхали пожары, то там, то здесь слышалось об убийствах. Помещики спешили в города, где стояли немцы, где была возможность не ждать

каждый день смерти. Двоюродный дядя мой, Сергей Михайлович Марков, как-то в сентябрьский вечер приехал проститься. Я тогда уже не пользовался популярностью и властью среди крестьян, но по старой привычке отступающие помещики поручали мне свои поместья. Так было и здесь. Дядя мой не скрыл, что настроение у крестьян весьма тревожное и что, видимо, ни спасти, ни вывезти ничего невозможно будет из его имения.

Это имение принадлежало моей бабушке, урожденной Череповой. В старинном доме была большая библиотека: висело много портретов начала XIX века, были и интересные рукописи, все это было недоступно, все это возбуждало мое любопытство. Не желая долго смотреть в бездну будущего, мы заговорили о прошлом. Между прочим, я рассказал Сергею Михайловичу о моей рукописи Шубина и о том, что я думаю писать о нем. „Как зовут этого Шубина?" - спросил он. Я ответил. „Знаете, кажется, у меня в архиве есть какой-то пакет, переданный Шубиным Черепову, когда тот ездил на Шаболовку. Какое-то предсказание или что-то в этом роде. Ведь предок наш ездил на Шаболовку". Дядя мой был человек абсолютно не связанный с прошлым, и я не добился от него ничего конкретного о связи Шубина с Череповыми.

Был ранний осенний вечер. Поле чернело и сливалось с осенним небом. И когда пел ветер осенний, тогда разрывы туч открывали ясное, голубое небо, и желтела сухая трава под колесами дрожек, и казалось, что все хорошо. Темнел горизонт, и тонкие краски далекого зарева окрасили землю, „Где горит?" - спрашиваю. „Вероятно, за Терентьевом", - отвечает мой спутник, юный, преданный мне одногодок-крестьянин. Мы ехали быстро к имению С. М. Маркова Журавке. Чем ближе мы были к Журавке, тем светлее и светлее становилось все вокруг. Зарево было уже не красное, а беловато-голубое, признак близости его, но дыма еще не было. Мы доехали до плотины. Видим первые хаты. Нам попался кто-то. „Вы куда, Сергей Алексеевич? Возвращайтесь лучше". По говору я узнал беженца, живущего у дяди. „Все равно еду. Мне надо вывезти кое-какие бумаги, портреты".

Он сел на дрожки, и мы поехали по деревне к дому. Жутко было. Пожар совсем близкий освещал белым светом улицы и дерева, кругом ни души. Со стороны имения гул, всплеск, визг, дребезжанье. „Бьют стекла", - пояснил мой спутник. Доехали до площади, где стояла церковь, дом священника и дом моего дяди, и я понял, что опоздал. Площадь жила от черных теней, танцевавших что-то. Дом сиял внутри, как на празднике. Верх круглого творения Жилярди выступал своим белым фронтоном. Были гулкие крики, творящие род революционной дисциплины. Я заехал к священнику.

Пока шел грабеж, меня утомил этот поп своими либеральными рассказами, и я думал не о его угрозах, а об обреченной доле парка, мостах, куртинах, березах. Думал о тех днях, когда этот парк видел властную мою прабабку, жену моего дяди, слышал арфу, призывный залог свиданий. Видел удалившуюся, полную греха, но и необычайной красоты жизнь бар прошлых веков, вспомнил я и мои мечты под тенью яблонь, вспомнил вечера в этом доме, и, как бы прерывая мои мысли, встал Шубин и его конверт. Я сперва забыл о нем, но никогда так ярко не скользнуло желание узнать о его тайне.

Вошел Мосей: „Ушли, будут доканчивать завтра. Пойдем скорее", -и вышел на улицу. Зарево то вспыхивало, то гасло. Парк темной стеной стоял за домом. Пусто, никого. Только посреди площади уныло чернела какая-то коляска и возле кто-то копошился. Мы вошли со стороны двора. Дверь была открыта, вернее, снята с петель. Дом, несмотря на грабеж, еще хранил свой запах старой мебели, старой пыли. Со мной была лампа, она освещала темноту. Через пустую переднюю вошел я в столовую. Как в церкви после службы, чувствовались только что замершие звуки. Посреди пустой столовой белела бумажка. Я наклонился. Это был конверт со старинной красной печатью и подписью:

„Кириллу Степановичу Черепову, сжечь по моей смерти. Дим. Шубин".

Я сунул конверт в карман и вошел в библиотеку. К удивлению, она ограблена была только наполовину. Портреты были целы, посреди лежал ворох бумаг. Я нагнулся, это были письма. На первом же письме стояло: „Вот так штука, ха-ха-ха". Это было какое-то письмо моей прабабки. Я взял несколько писем, хотел прочесть их, и вдруг мысль упорная пронеслась у меня. Имею ли я право читать их, глядеть в интимную жизнь ушедших? И я, единственный здесь их близкий, я тоже пытаюсь смотреть на то, что не должно, быть может, выявляться для нас, на жизнь их душ.

Вокруг меня, я чуял, собрались они. Я слышал их молчаливые речи. Лампа бросала малый круг света на ковер, на письма, на портреты прадедов. Чернел шкаф, дыры разбитых стекол. Я взял спички и сжег письма. Когда еще горячий пепел тлел, я подумал о письме Шубина и, как это бывает, случайно поднял глаза. Передо мною, будто облако, слегка качаясь, промелькнуло что-то, и я узнал - это была его тень, он пришел за письмом, за документами. „Услужу и ему" - и я сжег белый запечатанный конверт. Но когда свернутые листы трепетали в глазах, я не мог удержаться и взглянул: осталось одно слово - „любовь", но и его синий огонь превратил в пепел. Со стороны сада послышались сдержанные голоса и замедленные шаги. Взяв два портрета и нужные бумаги, я вышел из дома».

Угроза разгрома приблизилась и к Николаевке: дни существования этого тихого уютного уголка были сочтены. Последнее письмо Варвары Николаевны оттуда своему племяннику Алексею Сидорову датировано первым февраля 1918 года: «Страшны голодные бунты в Москве. Но и у нас далеко не спокойно, так что нельзя ручаться, что мы не очутимся у вас среди голодающих. Пока к нам хорошо относятся. Остальные же усадьбы разорены впрах. У Беспальчевых унесены двери, разобраны полы, паркет, не говоря уж о надворных постройках - все сметается с лица земли. Вот потому-то я и хочу сидеть здесь, пока возможно. Хотя на днях появилась шайка воров, которая разнесла амбар на том дворе (кажется, и крышу сняли), и у нас уже два раза в маленькую клуню забирались, но мы почти все с гумна перевезли на этот двор (овес - в зале) и ждем своей очереди... До сих пор не знаю, едет ли Сережа в Москву или нет. Он так нервничает среди наших событий, что я была бы рада его отсутствию. Что он будет делать на голоде? Ведь не сумеет себе пищу доставать. Во всяком случае его статья о Потемкине тебе будет передана. Ее начало - не очень удачно, спутано, а переделать он не в состоянии. И я думаю, переписать надо дать раньше печатания. Ты ее посмотри, голубчик, и дай кому-нибудь сгладить шероховатости. Дальше она очень интересна».

О жизни в Николаевке в 1918 году, о последних месяцах существования имения Кавкасидзе писала в своих воспоминаниях сестра отца Сергия Ольга Алексеевна. В 1917 году она вернулась с фронта, где была сестрой милосердия почти всю войну, и стала работать учительницей в сельской школе Николаевки.

«На селе становилось 'все тревожнее и тревожнее. Возвращались с фронта раненые солдаты и просто оставлявшие фронт... В начале зимы серьезно заболела Варвара Николаевна: диагноз был грозный, опухоль на брыжейке в животе, и желательна операция. Поэтому было решено весной 1918 года ехать в Киев. А кругом уже пылали усадьбы, и очередь разгрома подходила к Николаевке. Спасали ее пока любовь крестьян к Варваре Николаевне и Вере Ивановне, да и ко мне относились хорошо, как к учительнице. Любили и Сережу, среди крестьянской молодежи у него были товарищи с детских лет. Но, пожалуй, главным было то, что в предреволюционные годы Варвара Николаевна очень нуждалась, и многие крестьяне давали ей взаймы деньги под проценты. Эти кредиторы понимали, что если нас разгромят, то им, конечно, денег не видать. Пока нас оставили в покое, но собрание крестьян назначило комитет по управлению хозяйством, вернее, контролю над ним. Наша жизнь продолжалась тихо, но чувствовались подземные толчки. Приходили изредка газеты, и мы узнавали события, происхо-

дившие в Москве и Петрограде. В редких письмах сообщалось о голоде, холоде и очень тяжелой жизни в Москве... И наконец свершилось то, что всех нас, особенно меня, просто потрясло: Украинская Рада пригласила немцев, и они постепенно стали занимать Украину. В начале весны и наша местность была занята немцами. Правда, в Николаевку, как и в другие села, немцы не входили, а занимали города и железнодорожные станции.

Весна все больше входила в свои права. Пасха в том, 1918-м году была поздняя, но почему-то ударил мороз, а вишни уже были в полном цвету. И так как цветы подмерзли, то Варвара Николаевна позволила мне нарезать цветущих веток и украсить пасхальный стол, что было удивительно красиво. Погода становилась все лучше и лучше, а наше положение все хуже и хуже. Кредиторы приходили и все грубее требовали денег, а один особенно настойчивый выкатил из сарая коляску и увез ее. Эта коляска стоила гораздо больше, чем долг, но мы были рады, что хоть с одним заимодавцем расплатились. На семейном совете решили продать земли, принадлежащие нам, детям Анастасии Николаевны, и расплатиться с крестьянами, так и было сделано.

Однажды вечером мы все ужинали в столовой, и после ужина Варвара Николаевна сообщила нам, чтобы мы сидели спокойно и постепенно расходились бы по комнатам, а потом ушли бы из дома через сад, так как получены сведения, что на нас готовится вооруженное нападение. Мы пошли в свои комнаты, зажгли лампы, потом задернули штофные занавески и потушили лампы. Последняя лампа была потушена в столовой. Это нужно было сделать потому, что наши комнаты выходили в сад, и свет из окон дома был виден далеко между деревьями сада. Надо было показать, что в доме все спокойно. Мы в темноте через коридор вышли в сад и узкой дорожкой между кустов сирени пробрались к калитке, которая выходила на гумно. Всю ночь мы провели там и только на заре вернулись обратно. Что помешало нападению, осталось неизвестным.

Все время жить под угрозой нападения не очень приятно, к тому же врач торопил с операцией Варвары Николаевны. Было решено везти ее в Харьков, где жил Алексей Михайлович. С невероятными трудностями в переполненных поездах довезли Варвару Николаевну до Харькова, где ей сделали операцию, причем обнаружили рак первой степени; ей было необходимо провести сеансы рентгеновского облучения. Вернулись в Николаевку, а через месяц отправились с Варварой Николаевной в Киев для лечения рентгеном и остановились там у Полины Михайловны Яровой. Приехали налегке, почти без вещей. В Николаевке остались Вера Ивановна и Сережа. От них приходили тре-

вожные письма, что в районе Николаевки появились разные банды, были случаи убийства оставшихся помещиков. В конце декабря 1918 года я поехала в Николаевку, чтобы забрать побольше вещей и вместе с Верой Ивановной и Сережей уехать в Киев, Но было уже поздно: накануне моего приезда, воспользовавшись отъездом Веры Ивановны и Сережи к Павловым, нашим старым друзьям, грабители ночью через окно проникли в дом и взяли все: белье, одежду, посуду. Осталось то, что не интересовало бандитов - иконы, картины, книги, документы, случайно не замеченная одежда. С легким - увы! - багажом в ночь под Рождество я, Вера Ивановна и Сережа отправились в Киев в товарном вагоне и приехали к Варваре Николаевне: наконец-то мы все были вместе, и не страшны казались грядущие беды».