ПЕРЕД РЕВОЛЮЦИЕЙ. УВЛЕЧЕНИЕ МИСТИКОЙ

В юности Сергей Алексеевич увлекался историей XVIII века. ОН окончил народный университет Шинявского по историко-филологическому отделению. Но началось с того, что он заинтересовался родословием князей Кавкасидзе. Титул князей Российской империи Кавкасидзе получили в царствование императрицы Анны Иоанновны, в середине XVIII века. Изучая старые рукописи и документы той поры, Сережа увлекся этим роковым для России временем, когда русская культура и духовность, в основе которых лежало православие, столкнулись с европейской культурой с ее возрастающим атеизмом и куль-

 

том наслаждений. В бурном и страстном XVIII веке в Россию пришли с Запада оккультные науки и захватили души людей, отрекшихся от строгих жизненных правил, определенных допетровским укладом. Сережа собирал записки и предания, пытаясь понять тайны бытия. Сообразуясь со своими очень ограниченными финансовыми возможностями, старался он приобретать книги и рукописи XVIII века, стихи того времени. Вот как пишет в своих записках отец Сергий об этом периоде своей юности:

«Много народа вышло от всенощной из Пантелеймоновской часовни. Вышел и я на холодный осенний воздух. Духота невыносимая была в часовне: свечи душными пятнами сверкали, их заглушал пар, и пот каплями падал с потолка. Когда вышел из церкви, то особенно радостным показался снег, перепархивающий и тающий на лету, фонари и мокрые камни улицы. У фонаря стоял человек невысокого роста, сутулый, бритый, укутанный в шубу. Шапку мял он в руках и, казалось, думал о чем-то постороннем, далеком. Я остановился рядом с ним и упорно стал глядеть на купола часовни, на мокрую Москву.

Бритый человек подошел ко мне. „Простите, вы не Сергей Алексеевич Сидоров? Я слышал, что вы продаете рукопись - стишки осьмнадцатого века. Если не трудно, просил бы вас занести ее ко мне. Зовут меня Семен Петрович Крупенский". Говорил он это вежливо, внимательно. Поразил меня голос вкрадчивый и вместе деревянный. Я обещал зайти и снова вошел в часовню, где пели Великое славословие. Для меня имя Семена Петровича Крупенского ничего не означало. Я принял его за какого-то приказчика-букиниста, любителя обманывать неопытных почитателей старины, и отнесся к нему с явным предубеждением. „Откуда он меня знает?" - удивился я.

Вскоре забыта была эта встреча, но как-то идя ночью по Дмитровке, я наткнулся на желтую бумажку, прилепленную к двери деревянного маленького домика, где стояло: „Семен Петрович Крупенский". Я думал сперва пройти мимо, но потом отчего-то постучал в дверь. В эти ночи я бродил по Москве. Боль спины, рук и ног, тяжелая бессонница заставляли меня ходить по улицам, площадям и переулкам, пока звон к ранней обедне не призывал идти в какую-нибудь церковь, и служба несколько успокаивала боли, после чего я возвращался обратно домой. В эти мои блуждания я постиг лик ночной Москвы, ее жизнь, ее моления и грехи. В эти блуждания я много видел различных страшных и сложных людей, и они прошли передо мной, как блики заревых лучей, вспыхивающих для того, чтобы погаснуть.

Но встреча с Крупенским до сих пор стоит ярко в памяти. Помню, как на стук вышел бритый человек, улыбаясь, впустил в узкие сени,

 

заставленные каким-то пузатым комодом с запахом пачулей и камфары, как, не удивившись позднему посещению, вежливо просил садиться в столовой или спальне - единственной комнате серого особняка. И его помню, в венгерке светло-коричневой, в шапочке синей с серебром. Он казался веселым немецким бюргером, каких много написал на своих акварелях Орловский. Обстановка комнаты была примечательна. Несколько портретов каких-то дам в робронах, миниатюры Потемкина, Ланского и Пассека украшали стены. Посредине комнаты стоял стол круглый с грифоном вместо ножки и на нем очень много живых цветов. В углу у дивана, где, видимо, спал он, сложены какие-то реторты, трубки и банки. У окна стояли шкафы, шкафы были и по стенам комнаты, в них бумаги, книги. Вокруг стола - два или три стула, тоже старые с облезлой кожей.

Не помню, отчего мы заговорили о старых вещах - о столе, о мебели, о портретах. Крупенский уговорил меня принести ему рукопись стихов, говорил, что он собирает все, что напечатано и написано в XVIII веке. „Я слежу за всеми обладателями редкостей, следил и за вами, долго следил. Наконец узнал, что вы мечтатель, живущий в прошлых днях. И, знаете, вы правы больше, чем думаете, когда с любовью бережете каждый лоскут ушедшей жизни. Вы знаете тайну предметов. А знаете, вещи, если их любят, принимают в себя частицу души человека, Недаром так глядят портреты. Недаром какой-нибудь незначащий предмет, как табакерка или вот этот там валяющийся амур, больше расскажут нам об ушедшем веке, чем толстые тома Соловьева или Шубинского. И когда разбивают, разламывают старые вещи, последний вздох ушедших созданий отрывается от земли". Он говорил еще много. Лили свет свой лампы. Таинственно и одинаково улыбались портреты, запах роз и гиацинтов уносил в далекие дни, дни, когда среди боскетов и дворцов жили другие, давно ушедшие люди».

А вот еще фрагмент записок, характеризующий интересы Сергея Сидорова в то время:

«Ноябрь и декабрь 1916 года я провел в Москве. Тогда часто говорили о тревогах двора, осуждали интриги, передавали о силе Распутина, читали речи левых и правых депутатов Государственной Думы о поражении на фронте и глухо волновались грядущими днями. Длинные очереди впервые прорезали улицы и площади и среди них прорывались струи ненависти и бунта. Я читал „Русское слово". В рубрике внутренних известий рядом с цензурными белыми столбцами стояло:

„Петербургское общество особенно интересуется Французской революцией. Княжной Голицыной собрана весьма ценная библиотека мемуаров и дневников конца XVIII века. Остро интересуют также петер-

 

бургское общество вопросы мистики и оккультизма. В салоне графини Гендриковой известный оккультист Ассикритов вызывает духов и собирает на свои спиритические сеансы многих видных представителей аристократии".

Пели скрипки, душный воздух духов и азалий томной дымкой висел в воздухе. Слышались заглушенные крики, звон посуды, суетливая беготня ресторана. В зеркальные окна виднелась тишина предрассветной Москвы. Мы устали спорить, лениво перебирали последние сплетни о прочитанном мною в „Русском слове".

- Это какой Ассикритов, жулик? - спросил Леша Смирнов.

- Не говори, о чем не знаешь! - крикнул Тихомиров, плотный юный юрист, только что вернувшийся с фронта, - ведь он составил гороскоп генералу Самсонову и предсказал ему его кончину, мы там очень ему верим.

- А ты что же, читал гороскоп? - спросил Леша. - Я не очень верю гороскопам двадцатого века.

Знакомый напев томил душу. Издали слышались звонки трамваев. Сумерки. Голодный и усталый, я пробирался по Новинскому бульвару. Серое небо ложилось мокрым снегом на грустную землю. Напрасное стояние в очереди за билетами раздражало душу. Я мечтал о снегах Николаевки, о пурге и о тихих вечерах в родимом доме, о свете ламп и о старых деревьях сада. Меня окликнул чей-то тревожный голос. Мокрый, со сбившейся фуражкой, стоял Леша Смирнов.

- Подумай, князь (он так звал меня), - прав Тихомиров, Ассикритов действительно не шарлатан, а какой-то одержимый. Я вчера был на его сеансе, и он даже материализировал духа.

Зная близко Лешу Смирнова, зная его острый ум, я изумился.

- Где же был сеанс? - спросил я.

- Сеанс был в комнате у Индюшки (так Леша звал свою тетку Ел. А. О.), куда она завлекла Ассикритова своими прелестями. Он вызывал какого-то Максима. Этот Максим явился нам в виде облака, сказал, что ты вчера закрыл страницу твоей прежней жизни.

Я вздрогнул. Медленно, как при вести о горе, стала заполнять сознание и душу холодная струя тоски. Накануне я принял решение, перевернувшее пути моей жизни в иную сторону.

Порывы ветра бросали мокрый снег в лицо, хлопали лошади по лужам мостовых, сумерки превратились в лиловую беспросветную мглу. На лестнице своего особняка на Поварской гостей встречал сам граф Адам Львович Олсуфьев. Я приехал поздно, почти к десяти часам вечера, когда все участники сеанса были в сборе. В ярко освещенной электрическими люстрами зале, увешанной портретами XVIII века и

 

 

старыми копиями художников Возрождения, стоял круглый стол, за которым сидели шесть участников цепи. Прямо против входа сидел Ассикритов, обрюзглый, с безразличным выражением глаз. Я занял место рядом с графом и какой-то старушкой справа от стола, откуда легко можно было наблюдать за сеансом.

Заперли двери, закрыли крышку рояля, стоящего в глубине зала, занавесили окна, еще ярче усилили потоки света. Некоторое время была тишина, наполненная едва уловимыми шорохами. Вдруг Ассикритов вздрогнул, тяжелая яркая голубая черта вздулась у него на лбу. Он отдернулся от стола, к которому прикасались его пальцы, и поднял руки. Картины, слегка отделившись от рам, хлопнули, глухо ударяясь о стену, и вдруг заиграл рояль. Звуки нелепо болезненные ударили в душу. Я выбрался из залы и слышал встревоженный голос хозяина:

„Ведь медиуму дурно!"

В те дни я жил у нашего бывшего повара в одном из Конюшенных переулков на Пресне и тогда особенно часто посещал дома московских аристократов, а приходя к себе на квартиру, имел возможность наблюдать рабочие и солдатские настроения. В то время во всех слоях общества особенно ярко горело желание знать будущее своей судьбы. Часто, приходя из нелегальных собраний, принося литографированные речи Милюкова и воззвания Чхеидзе, знакомый рабочий передавал мне о новых предсказателях или о юродивом, которые открывали ему грядущие дни. С одним из таких любопытных я отправился на лекцию, устраиваемую Ассикритовым для рабочих и солдат на фабрике. Лекция была нелегальная. Среди толпы в душном помещении на каком-то не то ящике, не то помосте стоял Ассикритов. Красные керосинки и чадливый дым ламп затемняли его лицо и делали его фигуру схожей с демоном, вызванным опытным магом. Лекция уже началась. Ассикритов нервным тоном говорил о будущности оккультизма. Он популярно объяснял, как всякий человек может знать свою будущность. Он говорил известные истины о природно-физической силе человека, уснащая все модными призывами и бранью существующего строя. Мне захотелось уйти, но я решил наблюдать за магом до конца. Удивительные встречи с ним мне казались знаменательными, и я не пожалел, что остался на этом своеобразном митинге. Речь свою Ассикритов закончил такими словами: „Знайте, что всякий, кто берется предсказывать будущность, человек обреченный. Он знает и свою судьбу, а предсказание горя другому он делает за счет своей жизни. Только сам обреченный может знать о грядущем горе других". Рабочие были разочарованы речью Ассикритова. Они ждали более конкретного предсказания. Я заметил много усталых и недоуменных лиц у выхода из фабрики.

 

Сиял Млечный Путь. Большая Медведица вечной короной управляла небом. Лебедь и Кассиопея, переплетенные алмазами звезд, казалось, спустились на землю. Сквозь их лучи, едва заметная, комета Великой войны меркла пурпурным светом. Я ехал на вокзал, глядя на звезды. „Сторонись!" - крикнул кто-то. Мой извозчик круто повернул, и мимо на лихаче, укутанный шубой, пронесся Ассикритов. Я узнал его, узнал по мелькнувшим выпуклым глазам, по характерной сутулой фигуре».