ГЛАВА 3 ЮНОСТЬ

ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ

В соседнем с Николаевкой имении жили Кожевниковы, мать которых была урожденная княжна Вадбольская. Одна из дочерей этой большой семьи дружила с Сидоровыми с детства. Таня была самой прелестной из всех вообще очень хорошеньких девочек Кожевниковых. Изящество, веселость, какая-то одухотворенность видна и на ее фотографиях. Она писала стихи, отличалась музыкальными способностями, прекрасно училась. И при этом была очень доброй, отзывчивой в человеческой беде. Может быть, это особенно привлекло к ней сердце Сережи: он постоянно и мучительно болел и в детстве и в юности. Немного писем сохранил Сергей Алексеевич в своей исполненной испытаний жизни. Но несколько маленьких листочков, исписанных полудетским почерком на хорошей плотной бумаге (письма от Тани Кожевниковой), сберегались в его потертом бумажнике как воспоминание о волшебной поре первой любви...

Она называла его «Серен», что по-французски значит «светлый», «чистый» и еще напоминает о влажных душистых купах сиреневых кустов около дома в Николаевке. Таня Кожевникова писала Сереже в Николаевку из Москвы, где она училась в гимназии; Сережа часто во время обострения своей болезни должен был бросать учение и уезжать в Николаевку.

Из писем Тани Кожевниковой:

«В воскресенье мы поедем на Шелепиху... как там теперь чудно -везде сирень...»

«...скажу Вам часть моего сна. Видите ли, я разговаривала (во сне) с одной своей теткой, которая сейчас за границей умирает от чахотки, медленно, но умирает. И разговаривала о будущей жизни, да совсем просто, как часто говорила с Вами. Когда я проснулась, я почувствовала что-то необыкновенное...»

«Если тебе будет действительно печально то, что я не пришла, то употреби все силы и представь себе, что я сижу рядом с тобой в кресле, ты ведь, наверное, лежишь?.. Выздоравливай!»

Хорошие, дружеские письма... И на фотографиях из Николаевки, где молодежь снималась в парке, на сенокосе, на веранде, всегда недалеко от Сережи улыбается милое девичье личико. Гладкая прическа,

 

тонкие черты... Я видела Татьяну Валентиновну уже матерью большого семейства, когда ей было лет сорок пять. Ее изящество, внутреннее благородство были удивительными и делали ее на редкость привлекательной.

Таня Кожевникова отказалась стать женой Сережи Сидорова и вышла замуж за офицера В. М. Розанова. Несмотря на это, Татьяна Валентиновна и Сергей Алексеевич остались друзьями на всю жизнь. Бывая в Москве, Сергей Алексеевич всегда заходил к Татьяне Валентиновне в большую академическую квартиру с тяжелыми темными шторами и старинной мебелью; ее муж был сыном академика Розанова. Дети Татьяны Валентиновны, две красивые девочки и мальчик, играли с детьми отца Сергия, когда во время очередного ареста их временно помещали в семьи друзей. Но, конечно, неразделенная любовь юности была тяжелым испытанием для Сергея Алексеевича, и это даже ввело его в соблазн: он занялся волхвованием.

Из записок отца Сергия:

«1916 год был для меня знаменательным годом. В этом году я особенно ярко чуял над собой разные вихри и света и теней. В этом году завершилась моя первая любовь разрывом. В этом году я особенно внимательно глядел в вечную тайну жизни. Зимою часто ходил я к другу на далекую окраину Москвы и там, где так удивительно уходили в белые дали маленькие серые и угловатые кроткие дома, на больших площадях и широких улицах, открывали мы наши души и хотели сделаться магами, властителями мира.

Как-то раз друг мой^[1] предложил мне сделать ведьмовское зелье по рецепту, приведенному у Кизеветтера. Это зелье готовилось из белены, из какого-то зеленого вещества и из сухой травы, называемой „медвяная заря". Зелье было сделано нами, и вечером 31 января, в день „шабаша великого", как стояло в древних книгах, мы заперлись у него в комнате и, сидя в корытах, стали усиленно растирать под руками, на груди, на ногах зеленое зелье. Запах острый ударил в голову, комната покрылась туманом, голова стала легкой, необычная легкость чуялась в руках и ногах, и я полетел, но недалеко. Что-то ударило в голову, и боль, как от ожога, скрючила ноги. Я очнулся у окна на полу, покрытый сверху скатертью и десятым томом Владимира Соловьева. Память оставила удивительную серую тайну, какой-то пустой порыв да ненависть ко всему миру, что родил с собою ведьмовский неудачный полет.

Но настойчивость юности заставила меня еще раз волхвовать с медвяной зарей у омута Сейма в летнюю полночь. Скользя по жизни моей

 

в своих воспоминаниях, я часто прохожу мимо страшных ее мгновений. Часто касаюсь давно погасших огней, и, взрывая их, горит пожаром прошлое время, время юных порывов, первых встреч с жизнью, первых касаний вечных бездн духа. В жизни я часто касался бездн; часто видел и смотрел на то, что должно быть скрыто от взора человека, и картины темных мистерий, веды волхвований порождали в душе серую тоску. И только теперь, когда прошло темное, осталась лишь грусть о мире, пустом и душном.

Но тут буду говорить об участии в темных мистериях, мистериях темным духам. Неразделенная любовь способствует темным волхвованиям. Она рождает недоуменные мысли, возбуждает силу души, влечет к неизведанному счастью, требует образов, картин иной реальной жизни. Волхвом становится человек в любви неразделенной. Он ворожит с душой другого, и часто тоскует, мучается тот, кого любит он. Никогда никаким волхвованием не достигается любовь ответная, и чем больше ворожишь о ней, тем дальше ускользает светлая вечная любовь. Так было со мною, когда целыми днями я изучал любовные зелья, когда слушал внимательно о разных приворотных травах, когда решился сам волхвованием заставить полюбить себя. Для этого выписал из старой книги „Тайны древних магиков" сложный рецепт под заглавием: „Как заставить любить себя, ежели предмет любви ненавидит тебя". Сорвал медвяную зарю и в полночь, когда друзья, утомленные охотой, дремали на сене в сарае, отправился к Сейму.

Был туман молочно-белый, жутким, чужим казался Сейм. Ухал вдалеке филин. Лес огромной стеной высился к небу и расползся драконом. Но темно молчала вода, и только в глубине что-то тихо стонало, как русалка стонет лунною ночью на ветвях деревьев. Я обернулся к западу и начал, слегка запинаясь, наизусть говорить: „Бери от меня сердце, бери от меня силу, бери от меня ласку. Только дай мне счастье, чтобы этим счастьем завладел я силой, чтобы этим счастьем разорвал я сердце, разорвал я сердце, полонил я ласку". И трижды повернул траву к востоку, северу и югу. Я хотел бросить травку, как что-то хлопнуло, туман разбился и черная птица устало промелькнула мимо. И мне стало отчего-то так тоскливо и так потянула к себе вода, что я не кончил волхвования и медленно возвратился обратно в сарай, где мирно проспал до зари.

Я благодарю Бога, что Он не дал мне окончить волхвования. Грех лежит в основе магии, грех насилия своей волей, желания превратить чужую волю в свою, пересоздать мир, отравить травы, заставить солнце сиять, как нужно себе, а не ему, солнцу, ненависть пламенная к бытию и влюбленность в призраки. В основе греха лежат проходимость,

 

мгновенность, текучесть, и мгновенно разбивается магия, обнажая бездарность человека, вскрывая его тщетные порывы, и не может разбитый грехом зреть свою разбитость и уходит из этой жизни. Вот отчего грустны порывы волхвований и чар.

Бытие, мир, цветы, травы, свет солнца и плеск моря священны, священны, как создание Бога, священны в своем гимне вечного славословия Создателю их. И медвяная заря, эта трава печали и грусти, вместе с иными травами горит цветком радости в мире. Но что это за трава? Какова она? Ее в просторечии зовут иван-да-марья, она имеет многие целебные свойства, она помогает от лихорадки. В своих воспоминаниях сентиментальный Лагарп говорит, что юноши и девушки добродетельных швейцарцев объясняются в любви при помощи иван-да-марьи. И самое имя русского цветка говорит о соединении двух имен в одно, о слиянии любовном.

Но сущность трав, их вечная сущность узнается во время молитвы, в то время, когда молитва открывает потоки света неба, когда она заставляет любить этот мир, радостный и цветущий.

На заре мы вышли. Только что последняя тень ночи скрылась за близкими деревьями, и их шум, тихий, как всплеск далекого ручья, сливается со звоном трав, с криком птиц, яркими белыми и золотыми облаками. Вьется дорога, и знаешь: нет этой дороге конца. Уведет она в поля, на просторы, в дремучие чащи, к омутам рек и озер. И идя по ней, славишь Бога в Его вечных творениях, в Его славе земной и небесной. И в этой славе всемирной славят Бога деревья и травы, и моя трава, называемая медвяной зарею».