БАРГУЗИНКА
В тот день бывший доходяга, а теперь окрепший и неунывающий Соколовский прибежал и радостно заорал:
— Вторая часть документы готовит. Отъезжаем!
Я выскочил из KB Ч, чтобы предупредить остальных артистов. Рванулся вперед и... застыл как вкопанный: у расписанного ледяными узорами колодца стояла Герда. Она, приспустив ресницы, смотрела на меня из воротника белой кроличьей шубки огромными черными глазами.
Я забыл обо всем и, ни секунды не раздумывая, подошел к ней, взял из ее рук коромысло, подцепил ведра и, взвалив на плечо, понес их. Поставил в полосе между зонами на землю, передал ей коромысло и спросил:
— Вас-то за что?
Она пожала плечами:
— Пятьдесят восьмая. Пять лет.
—Мы должны встретиться,—пролепетал я.
—Да, да, обязательно,—заторопилась она.
Я смотрел сквозь колючую проволоку, как она уходит.
Крикнул вдогонку:
— Как тебя зовут?!
Барак дохнул облаком пара, хлопнула дверь.
Я кинулся разузнавать: зовут Евдокией, семнадцать лет. Дочь ссыльных, но состоятельных баргузинцев. Сидит по доносу подруги, которой не дала поносить новое платье...
Изо дня в день дожидался я, когда Баргузинка снова появится у колодца. Она не приходила, я тревожился — не стряслось ли чего-нибудь с ней? В конце концов передал ей с нарядчиком Малиновским вполне официальное приглашение — для бараков есть письма, пусть заберет.
Баргузинка не заставила себя ждать. Она впорхнула в KB Ч, и мы с Соколовским онемели: узорчатые бурки и варежки, пуховый кружевной платок, из-под которого выбиваются черные, как смоль, кудряшки. Румянец и улыбка с ямочками .. Словно волей на нас дохнуло.
— Здравствуйте,— пропела она.
Глянула на нас и зарделась, уставилась себе под ноги.
Мы тоже молчали.
Наконец, я откашлялся и пробормотал:
— Это — Соколовский.
— Янка,— поддакнул мой помощник.
— Дуся,— откликнулась она.
— Почитайте что-нибудь или спойте,— нашелся Соколовский.
— Да, да,— подхватил я,— вы нам очень нужны ... В художественную самодеятельность.
Баргузинка кивнула головой, зажмурила глаза и заголосила:
Баргузинский мужичок
Едет на морозе,
Верно, паря, право, паря,
Едет на морозе.
Летом ходит за сохой,
А зимой в обозе,
Верно, паря, право, паря,
А зимой в обозе.
Соколовский хмыкнул, она смолкла. Повернулась ко мне:
— А где почта?
— Янка, достань из ящика,— сказал я, не в силах тронуться с места.
Она взяла письма и пошла к двери. На пороге столкнулась с Металловым — тот зыркнул на нее, пропустил и, проводив взглядом, спросил:
— Кто это?
— Новенькая, из иркутского этапа,— ответил я.
— Хороша, да не для нашего брата. Для сук, для нарядчиков с комендантами.
Я промолчал. Он усмехнулся:
— А чего она прикандехала?
— За письмами для работяг. Кстати, и для барака Скрябиной!
— Вот и ладушки, переведем ее в Милкин гарем. Она эту кралю приведет в порядок. Забито, а?!— мстительно заржал Металлов.
Металлов знал, что делает и что говорит. Дуся появилась не скоро — бледная, в чунях, рваной телогрейке и черном платке, подходила она с ведрами к зоне ... Я стоял, помертвев, и не верил своим глазам. Очнувшись, выбежал из барака, но она уже была в женской зоне ...
Я бросился к Дружинину, умолял его отвести меня к Евдокии. Он, впервые видя меня таким, осуждающе покачал головой:
— Эх, как тебя зацепило!.. Стерегся ты этой падлы Металлова, да не остерегся. Ладно!.. Дня через три пойду к бабам. Возьму тебя ...
Через три долгих дня я вошел в «предбанник» Дусиного барака. Открыл дверь. Пусто. Только в углу на крайних нарах — ворох тряпья.
Я подошел. Дуся лежала, свернувшись калачиком — худая и бледная. Яркими были только веснушки.
Я потрогал лоб — он пылал жаром. Вошла дневальная, я заорал на нее:
— Что вы с ней сделали?!
Она с вызовом ответила:
— А что?! Блатные обобрали. И голой на общие работы погнали.
Поглядела на меня и уже сочувственно просипела:
— Это дело рук Скрябиной. Только не выдавай меня.
Я кинулся в соседний барак за Дружининым. Он, глянув на меня, отпихнул свою маруху, повел меня в санчасть и столовую.
Я принес хлеба, каши, аспирин и стрептоцид.
Дуся заплакала ..
Я носил ей из-за зоны молоко, масло, мясо, пока она не выздоровела.
К тому времени Скрябину с чахоткой положили в больницу, и Дусю перестали травить.
Она стала приходить на репетиции — мы виделись все чаще и чаще.
Юность всегда юность. Даже если проходит она в штрафном лагере с «буром»* и кандалами, где ненависть бурлит, как брага в бочке. Где тебя ломают, пытаются сделать стукачом или блатным, где слабых по-волчьи добивают все ...
Я был счастлив с Баргузинкой ...
Но настал день, и наш ансамбль оставили в зоне, чтобы после развода повести с вещами к проходной.
Я покидал Халтасон, где воры в законе резались с «ссученными», где блатные зверски убивали зэков за доносы и просто так, а обобранные ими работяги сами умирали от голода на помойках. Халтасон, где
* Изолятором (жаргон.).
ученые и инженеры полдня крепили оборону страны, оставаясь в остальное время беззащитными перед блатными, забавы ради мочившимися на них .. Где вольфрам оплачивался человеческими жизнями, а налеты лагерников на окрестные поселки — долей награбленных вещей и драгоценностей для охранников. Где единственной опорой и защитой для работяг был Гена Ноталевич — комендант в белоснежной косоворотке, с легкой руки которого я научился носить в зоне финку и давать отпор любому. Отчаянный белорус, свирепо расправлявшийся с ворами, и с такой обаятельной улыбкой приговаривавший при этом: «Кто со мною вступит в бой, не придет живым домой»
Я покидал Халтасон с тяжелым сердцем.
Дуси со мной не было.
Она, рыдая, причитала вслед из-за проволоки:
— Возьми меня с собой. Я неплохо пою. Я стихи читать стану!..
— Ты будешь со мной! Жди!— кричал я.— Ты будешь со мной!
Я сдержал свое слово с опозданием. В мое отсутствие нарядчик Малиновский принудил Баргузинку к сожительству. К нам ее перевели уже в положении. Начальство, узнав об этом, отправило ее в Тайшет-Лаг. В ансамбле Баргузинка пробыла всего два месяца.