- 49 -

БЕЗЫМЯННЫЙ ЛАГЕРЬ

 

Наша машина, пропустив вперед две другие, свернула с дороги и медленно подкатила к лагерю. За проволочными заборами темнели несколько бараков — самый большой из них находился рядом с вахтой.

Прозвучала команда, и мы, не открывая бортов, стали спрыгивать на землю и сходиться возле работника 2-й части. Тот принимал документы и формуляры и отправлял в зону, где уже тряс этапников надзиратель.

 

- 50 -

В зоне пустынно, изредка появлялся какой-нибудь «доходяга»*, оставшийся «дома» по больничному. Зэки работали, и ждали их только к вечеру.

На проходной комендант предупредил.

— Завтра с развода пойдете в карьер. А пока — размещайтесь!— он указал на барак у вахты.

Рудаков шагнул и вдруг стал заваливаться на меня.

— Мне худо. Позови врача,— прохрипел он и упал.

Я дотащил его на себе до барака, усадил на деревянную скамейку у длинного стола — спиной к печке, в которой едва тлели сырые дрова, и, отдышавшись, побежал в санчасть.

Я долго уговаривал докторшу, которая настаивала на том, чтобы больного привели к ней,— объяснял ей, что не дотащу его, что зэков, кроме Володи, на месте нет, что он — талантливый журналист ... Последнее, кажется, оказалось для нее самым существенным — она пошла со мной.

Рудаков лежал на скамейке навзничь и не подавал уже никаких признаков жизни. Докторша неторопливо приоткрыла ему веки, пощупала пульс и кивнула санитарам. Те положили его на носилки и, накрыв моим пальто, понесли в лагерную больничку.

Я остался в бараке один. В дальнем углу копошился дневальный. Мест свободных на нарах хватало, и я забрался на третий ярус — здесь, наверху, было потеплей. Только устроился и прилег, как вошли, переговариваясь, двое. Один спросил:

— Новички есть?

Дневальный ответил:

— Да! Там, на верхних нарах, один фраерок дрыхнет.

Я чуть приподнялся и увидел в проходе между нарами приземистого парня в драной ушанке и с картами в руках. Рядом второго, одетого в рванье. Они не поднялись, а взмыли наверх — секунда, и уже были рядом.

Первый склонился надо мной:

— Меня зовут Мун, слышал?

Я ответил, что не слышал.

— Курносый, он не слышал. Расскажи ему обо мне,— он стал тасовать карты.

«Курносый» присел на корточки и сказал вкрадчиво:

— Это наш пахан. Настоящий человек, то бишь вор. Мы его все уважаем. Надеюсь, ты тоже будешь уважать. А пока он хочет перекинуться с тобой в картишки.

Мун тоже присел.

—Ты не дрейфь, мы играем честно.

Не дожидаясь моего согласия, стал раздавать. Я машинально взял в руки карту. Сказал:

— Да я никогда не играл. Не умею.

— Ничего,— ответил Мун,— научим.

Я понял, что выбора у меня нет. Ему нужен повод, чтобы забрать мои вещи. Проиграю их, и жаловаться будет некому..  Карты одна за

* Дистрофик (жаргон.)

- 51 -

другой падали на нары. Минут через пять-десять все было кончено. В руках Курносого блеснул нож, и мои валенки и шапка перекочевали к Муну. Мне бросили старую ушанку.

Ушли Мун и Курносый быстрей, чем пришли. Я смотрел им вслед и с некоторым злорадством думал: до конца вы меня не обобрали, пальто-то мое на Рудакове.

... Мысли мои вернулись к Володе: как он сейчас? Что у него? Нервы? Сердце? Сталь и та ломается на морозе. А тут — абсолютный нуль, столько времени «под вышкой». Кто же такое бесследно выдержит ...

В зону по одному возвращались с работ зэки. Я встал, натянул свои рваные башмаки и вышел из барака. На проходной стояли «работяги», их обыскивали и пропускали. Выглядели они жалко: обмотанные тряпьем ноги, изодранные в клочья телогрейки и окаменевшие от пыли ушанки. Среди черных, изможденных лиц светлели лица стариков и инвалидов, плетших корзины. Они выглядели лучше остальных.

Часа два в лагере царило оживление, потом оно стало спадать: кто уже «залег», кто все еще шамал. Жизнь в бараке замирала, начиналась полоса разговоров и обсуждений лагерных дел. Каждый на сон грядущий рассказывал соседям по нарам о том, что его больше всего волнует. Я — о Муне.

— Дело не в вещах и не в картах!— горячился я.— Для него это только начало. Сначала унизить, а потом растоптать. Да прощу я ему это, о меня ноги вытирать станут.

Работяги советовали мне не связываться с Муном. Сказали, что ему недолго ходить в королях — лагерь-то пересыльный.

Так оно и случилось — пришел новый этап, и звезда Муна закатилась. Новый «король» дважды судимых не трогал...

А я к тому времени уже ходил в карьер. С утра после привычного «шаг влево, шаг вправо — попытка к бегству» шагал до него километра три, заложив руки за спину. Прямо с дороги спускался в огромную гранитную воронку, из которой камень подавали на обочину — отсюда продукцию нашу машинами и подводами увозили на стройку.

Гранит этот я колол, таскал на носилках и катал тачками без рукавиц, и в первый же день руки мои превратились в два лилово-фиолетовых волдыря. Я обмотал их тряпками и работал дальше. Странное дело, на допросах меня столько убеждали в моей вине перед народом, что я в глубине души верил — в чем-то я все-таки виноват, и просто не понимаю этого.

— Пропадешь ты, сынок, в этом карьере. Э-э!— сокрушенно сказал мне как-то мой пожилой напарник.— Никому ты ничего не должен. Выбирайся отсюда, как можешь.

Имени зэка, давшего мне совет, я не запомнил, но о совете его не забыл — в тот же день пошел в санчасть.

Врач смазала мне руки вазелином, велела остаться на пару дней в зоне, чтобы зажили содранные мозоли. Я был счастлив «покантоваться».

Теперь я по несколько раз в день навещал Рудакова, уходя от которого плакал от жалости.

За день до моего выхода на работу сосед Володи по койке, все это время внимательно присматривавшийся ко мне, вдруг сказал:

 

- 52 -

— Ты, парень, — артист. Ты сможешь!..

— Что?!— не понял я.

— В карьере прикинься, что потерял сознание. Рухни на землю и лежи, не дергайся. Вывезут в зону, и — прощай камешки... Изобрази спектакль!

Я не сразу сообразил, что он предлагает мне сыграть припадочного.

Не очень-то я верил в то, что мне это удастся. Но однажды в каменоломне, глянув после обеда на потрескавшиеся кровоточащие руки, я решился — вскочил и грохнулся наземь. Ко мне подбежали, толпой окружили зэки, воспользовавшиеся возможностью передохнуть. Конвойные растолкали их, велели уложить меня на воз и отправили под охраной в зону.

Врач, очень внимательно осмотрев и прослушав меня, загадочно улыбнулась и сказала:

— В стационар!

Я снова был вместе с Володей Рудаковым. Он стал выздоравливать, и мы уже прогуливались с ним вокруг барака. Я — в белых бинтах, он — в седине. Разговаривать с ним было бесконечно интересно: он, как о своих знакомых рассказывал о Конфуции и Цезаре, щедро делился своими мыслями о настоящем и будущем, о родных и близких. С остальными мы старались в беседы не вступать — приобрели, так сказать, опыт, став «рецидивистами».

А порой мы, словно сговорившись, молчали часами. Гуляли, вглядывались в заснеженную, пустынную степь, и каждый видел свое, самое сокровенное.

Десять дней «кантовки» пролетели как один.

В карьер меня не послали, оставили в распоряжении коменданта. Тот определил меня на кухню — кочегарить. Это было большой удачей для меня: я не только подбрасывал дрова, грелся возле огня, но и делился двумя дополнительными черпаками баланды и куском премиальной картофельной запеканки с Рудаковым, который уже работал в бухгалтерии.

Мне нравилось вставать затемно. Я растапливал печь, примостившись у открытой топки, подолгу глядел на огонь и возвращался в мое недавнее детство: вот — дед, он кричит, что я обязан стать юристом, адвокатом, а я твержу, что буду артистом. Он уговаривает меня: одно другому не мешает, хороший адвокат тоже должен обладать талантом актера. И когда в десять лет я играю в школьном концерте Барина в любимой каракулевой папахе деда, и у меня ее крадут, я невольно из «артиста» становлюсь «юристом», и пропажа мне прощена. А вот, я играю в «красных» и «белых», в «бандитов» и «чекистов»— революция продолжается в моем воображении и наяву... 1935 год. Бегут по деревне женщины в красных косынках и со знаменем, вооруженные вилами, граблями, шестами и копьями, толпой бегут к колхозному скотному двору: они требуют вернуть им забранную накануне скотину — это настоящий «бабий бунт». А через несколько дней приезжают на грузовиках люди в портупеях и увозят их куда-то. Потом забирают как немецкого шпиона патера и сбивают колокола в кирхе. Они лежат в траве как умирающие раненые слоны и молчат к заутрене. Люстра кирхи роняет на холодные серые плиты храма хрустальные подвески,

 

- 53 -

как обильные слезы. На ней качаются шпанята из соседнего села — будущие строители новой жизни ... Все вокруг обретает ореол таинственности: на хуторе бывшего помещика Миллера объявилась «нечистая сила» и по ночам наводит страх на окрестных жителей. Говорят, что сыновья раскулаченного Кайзера приходят переодетыми в село и шпионят за «красными», что в высохших заброшенных колодцах нашли спрятанное кем-то оружие, что на чердаке у одного крестьянина во время пожара рвались пули и гранаты. В связи с этими слухами снова появлялись люди в портупеях и кого-то арестовывали. Но мы — овеяны легендами прошлого и настоящего, мы готовы на все ради счастливого будущего ... И в конце концов — приезжает немецкий театр. Показывают «Братьев разбойников» Шиллера, и я бесповоротно решаю — буду артистом. Театр уезжает, и в деревне становится совсем тоскливо. Прекращаются наши представления, в домах не появляется Пельц-Михел (Михел в шубе), который пугает детей за непослушание. Крист-Киндл (Святое детство) не одаривает детей рождественскими подарками. Соседка, тетя Марьяна, больше не прячет для нас в огороде под кустиками крашеные яйца и конфеты и не удивляет тем, что их принес зайчик. Правда, работает буфет с пивом и ржавой тюлькой. В «кооперацию» привозят медовые пряники, посыпанные сахарной пудрой: не вывезенные немцы окрестили их очень неприличным .антисемитским названием и поедают их с удовольствием. А деревня пустеет, поля и огороды зарастают полынью и бурьяном, и мы переезжаем в Одессу...

Я отводил взгляд от огня, поднимался и принимался колоть дрова. Через месяц меня «повысили»: выдали новые брюки, рубашку, белую куртку и поставили на раздачу баланды. Я лихо размахивал черпаком и честно кормил весь лагерь. Повар был мною доволен, блатные признательны: я всех кормил «от пуза»— всех зэков, выстраивающихся ко мне в колонну по одному. Забавно, что среди них был и мой давний знакомец, «шестерка» Муна — Курносый. Он, видимо, хорошо помнил о снятых с меня шапке и валенках. Совал мне миски — свою и «хозяина»— и отворачивался, боялся, что по моей просьбе с ним рассчитаются.

Моя карьера раздатчика закончилась неожиданно скоро для меня. В лагерь прислали нового оперуполномоченного — моего бывшего следователя Филя. Увидев меня, он с окаменевшим сразу лицом сказал начальнику лагеря:

— На общие работы. Категорически!

— Зачем?!— удивился тот.

— Встречались мы с ним,— процедил Филь.

— А-а,— понимающе кивнул начальник.

И вечером я сдал черпак.

А утром уже вкалывал в карьере.

И в тот же вечер пошел к докторше, с которой успел подружиться — она сочувствовала мне, как сочувствуют начитанному и веселому мальчику, чья участь подобна участи птенца, случайно вывалившегося из гнезда, и она положила меня на лечение в стационар, а через десять суток списала на легкие инвалидные работы. Меня посадили плести корзины.

 

- 54 -

Филь, застав меня за этим занятием, распорядился последовательно:

— На заготовку лозы!

Резать прутья было труднее, к вечеру я обдирал себе все руки ... Ничего, зато все время на свежем воздухе, среди деревьев и кустов, на которых уже проклевываются почки.

А возы с лозой один за другим катили навстречу весне, и каждый вечер старики валились с ног от усталости, а конвойные-киргизы с руганью подгоняли своих аксакалов ударами прикладов.

Пробивались листья, как на дрожжах лезла трава. Появился спасительный щавель — мы наедались вдоволь и охапками таскали его на кухню.

Весна подкармливала и манила зэков волей. И случилось то, чего и можно было ожидать — один из нас сбежал. Ушел он сразу после утренней проверки, аксакалы видели, как он сиганул в кусты. Конвойные же заметили его исчезновение только к вечеру. Пересчитали, и уложили всю бригаду ничком. Еще раз пересчитали — не хватало одного человека. Подняли тревогу, и во все стороны рассыпались солдаты с собаками. Искали долго. Но как бы не так — беглец ушел с концами.

По пути в лагерь конвойные по-крестьянски основательно молотили нас прикладами.