ВСТРЕЧА

 

Я шел, подставив лицо и плечи холодному ветру, и думал о том, что ждет меня впереди, время от времени поворачивая голову в сторону очередного окрика конвоира. Тарахтела арба, изредка вдали появлялась юрта или глинобитная мазанка. На вершинах гор белел снег, у подножий желтела листва деревьев.

После коротких привалов через каждые семь-восемь километров мы остановились, наконец, в заброшенной сельской школе на ночлег. Натаскали на подстилку соломы и сена и стали доедать остатки выданных нам продуктов.

Над костром, разведенным в нескольких шагах от школы, кипела в ведре вода. «Баи» осторожно копошились в своих битком набитых хурджунах — узорчатых и тугих от снеди и домашних вещей: о эти хурджуны, в которые можно было уложить все, что необходимо для жизни — и сегодня увижу красивый чемодан или сумку и обязательно куплю ...

Мы разлили кипяток по кружкам. Заново наполнили ведро, подвесили его и приступили к чаепитию.

В кромешной темноте у огня сидели и зэки, и охранники — на равных грелись и пили мы из одного ведра, любовались весело взмывающими ввысь языками пламени, подбрасывая в костер прогнившие доски, бруски, солому. Пламя озаряло наши лица, делая их похожими на библейские.

Спали мы, несмотря на натертые ноги и лопнувшие мозоли, крепко и дружно — зарывшись в сено и солому с головой и прижавшись друг к другу.

Проснулся я от боли во всех суставах и голода. Паек свой съел, запасов — никаких. Впрочем, многие, как и я, попили пустого кипятка.

В пути стало ясно, что долго мы так не продержимся. Местные нас боялись — ни продать, ни подать, ни подойти не решались. Попался, правда, один веселый и разговорчивый джигит — скакал вдоль колонны, разливал из телячьего желудка джарму-максым по нашим кружкам.

Вся надежда была на «баев», но они делиться с нами не торопились. А в глазах уже рябило от голода, и зэков шатало от усталости и холода...

На одном из привалов я не выдержал, подошел к «баям»:

 

— Помогли бы людям, аксакалы,— взмолился я.— Ведь перед смертью все равны.

«Аксакалы» молча прижимали хурджуны к груди ...

Ночью у троих из них «реквизировали» запасы. Против силы «баи» пойти не решились — на конвой они не рассчитывали, стрелки были на нашей стороне.

Привалы становились все чаще, а конвойные — все человечней. Люди пожилые, они здесь, вдали от начальства, могли себе это позволить: сочувственно подбадривали зэков. Твердили, чтобы потерпели — еще немного, и мы в целости и сохранности прибудем в Рыбачье.

Я знал, что до Рыбачьего еще далеко — мы проезжали здесь как-то с мамой и сестрами, встретили знакомого одессита, он торговал в буфете и увиливал от разговора о работе. Но бог с ним, не до него, когда вздохнуть, и то — больно ... Я с трудом ступал на свои обмороженные ноги. «Баям» с хурджунами было еще тяжелей, чем мне. Но они хоть знали, за что страдают.

Казалось, шоссе никогда не кончится.

Замаячили очертания Кочкорки.

Я до боли в глазах высматривал какого-нибудь случайного прохожего. У меня была записка, я хотел передать ее родным — отсюда она обязательно дошла бы. Но на тракте, проходящем мимо Кочкорки, не было ни одного человека. Мы прошли мимо городка, так никого и не встретив. Я побрел, глядя себе под ноги.

А когда поднял голову, то не поверил самому себе. По дороге навстречу нам спешила ... тетя Женя, моя тетка. Она шла в Кочкорку.

Я закричал шепотом: «Тетя Женя!.. Тетя Женя, тетя Женя, тетя Женя!» Она подбежала, спотыкаясь, попыталась пристроиться и шагать со мной в ногу. Запричитала:

— Миленький мой, родной, почему ты здесь? Что случилось, где мама, где твои сестры?!

Уткнулась мне головой в грудь, зарыдала. Конвойные стали ее оттаскивать. Маленькая тетя Женя в отчаянии воздела к ним руки:

— Куда вы его ведете?! Это же мой племянник! Он был отличником в школе. Такой послушный мальчик, совсем ребенок. Вся родня воюет. Он сам хотел на фронт, по годам не взяли. Зачем вы его ведете?!

И она что было сил вцепилась в мой рукав. Конвойные, отводя глаза, стали отрывать ее от меня. Тетка закричала:

— Миленький! Скажи же, наконец, что случилось?!

Подъехал начальник конвоя, махнул рукой:

— Пусть поговорят!

Я, стряхнув оцепенение, сунул записку тетке в руку.

— Все серьезней, чем вы думаете. Я дважды осужден. По 58 статье. Второй раз — за контрреволюцию ... Восемь лет. Нас гонят в лагерь. Не говорите ничего маме. Поцелуйте сестер. Я вернусь. Скажите, что я обязательно вернусь!.. Меня упекли враги народа! Придет время, их самих упекут!

Она только твердила:

— Какое несчастье, какое несчастье .. Там же больше бандитов, чем здесь!

 

Потом тетя Женя достала из котомки половинку белой булки и сунула ее мне. Такого хлеба я не ел никогда, разве что в детстве, когда жил в деревне у дедушки. Я смотрел на нее, на хлеб и плакал... Тетка гладила мои плечи и повторяла:

— Какое несчастье, какое несчастье ..

— Прощайтесь!— закричал один из конвойных.

— Боже мой!— всполошилась она.— У меня нет денег. И еды нет!..

— Главное, что мы свиделись ... Идите, тетя Женя. Охрана обозлится.

Она шагнула на обочину. Я разломил хлеб, раздал соседям. Оставшийся кусок сунул в рот и обернулся: тетя Женя, застыв на месте, не сводила с меня своих оргомных черных глаз. Я повернулся и пятился, пятился, не ощущая вкуса хлеба ..

— Равняй строй! Прибавь шагу!— рявкнул начальник конвоя.

Я повернулся и, оглядываясь, зашагал не в ногу. Окружавший меня мир казался сквозь слезы тусклым, как стон.

Не знаю, сколько мы прошли, но помню, что от мрачных мыслей отвлекло меня веселое улюлюкание конвоя — через дорогу перебегал архар. Стрелки вскинули автоматы, и я загадал: уйдет архар живым, со мной будет все в порядке.. Не раздалось ни единого выстрела: автомат — оружие боевое, каждый патрон на счету.

А дорога становилась все круче. Мы шли, тяжело дыша, еле передвигая ноги. Конвойные матерились, проклиная горы и весь этот долгий этап.

К вечеру мы уже были на подступах к поселку. Идти дальше не было сил, и мы заночевали в поле меж скирдами соломы, под навесом.

Солома покалывала тело, мысли покалывали душу. Я думал о родных, о школьных друзьях, об Одессе. Что сейчас в родном моем городе? Я достаточно наслышан о расстрелах, о душегубках и младенцах, которых убивали головой об асфальт ...

Нас подняли среди ночи. Построили и начали пересчитывать. Один из стрелков поднял тревогу — кто-то сбежал. «Беглеца» скоро нашли, он спал в соломе.

Конвойные, перебив нам сон, разрешили погреться у костра.

Толпа, сидевшая на корточках возле огня, поднялась на ноги еще до восхода солнца. Двинулись под ворчанье конвойных и лай овчарок. Изо рта шел пар, одежда покрылась инеем. Стояла зима 1943 года, морозы порой достигали сорока градусов.

В Рыбачий мы пришли после обеда.