- 22 -

ВОЗВРАЩЕНИЕ

 

Я был еще очень слаб, когда меня отвели в общую камеру. В ту самую, в которой я сидел до «одиночки». Смешно, но мне аплодировали. Потом советовали, как восстановиться после семидневной голодовки: осторожней в еде, ешь понемногу .. Жены Житенко и Ивлева прислали для меня куриный бульон.

Я понемногу приходил в норму. А вскоре принесли несколько книг: малоинтересных, но все же — принесли. Их передавали из рук в руки и жадно читали от корки до корки.

С приближением весны я снова воспрял духом. Радовался утренним лучам солнца, щебету воробьев, чахлой травке под тюремной стеной. С наслаждением выпаривал во время прогулок на солнце из себя и надетого на меня тряпья тюремную сырость. Ликовал, когда приходили утешительные сообщения с фронта, и — надеялся. Быстрее бы приговор, все равно, какой — Родине нужны солдаты, и меня должны, меня обязательно пошлют воевать.

О маме я знал очень мало: переехала в Джумгал, устроилась там на работу, живет со своей младшей сестрой, зарабатывает достаточно, чтобы прокормить сестренок. Она все пытается добиться разрешения на передачи и свидания, но пока что ей это не удается.

Я старался не думать о прошлом — так было легче. Да, легче и надежней было жить только сегодняшним днем. Но прошлое само навещало меня: мне снилась улица, на которой мы жили, вечера в школе, танцы с девчонками из девятого класса. И все в настоящем времени: вот я, молча, просиживаю часами у постели самой любимой моей девчонки, она болеет, и не подозревает, что я в нее влюблен. Я — восьмиклассник ... А вот я уже четвероклассник, я в деревне Мангейм, и везу на саночках домой Эмму и тоже люблю ее на всю жизнь — где она теперь? Уехала как фолксдойче с немцами в Германию или погибла? .. Так и не получив ответа, я попадаю из немецкой школы в Одессу, и сердце мое покоряет отличница Люся из 9-го «а». А еще — мне нравится дочь доктора с нашей улицы. У нее — пышные белокурые волосы с кудряшками, а в квартире — картины настоящих художников. Из-за нее я бреюсь уже в четырнадцать лет — для взрослости, ведь в тринадцать лет, к моему еврейскому совершеннолетию, мне подарили безопасную бритву, и я должен превратить свой пушок на щеках в щетину .. За год до войны я бреюсь раз в неделю и душусь дешевым тройным одеколоном, чтобы больше нравиться девчонкам. Я ношу бескозырку и гюйсы, флотскую тельняшку и шинель, выданные мне в военно-морской спецшколе. Надраив до блеска медные пуговицы и пряжку и надвинув набекрень

 

- 23 -

бескозырку, я фланирую с одной девочкой по Дерибасовской, с другой дамой сердца иду на школьный вечер, а с третьей отправляюсь домой, на посиделки к ней. Там меня угощают чаем с вареньем, ароматной маринованной селедкой, и это значит, что гощу я в состоятельном доме. Проходит всего полгода, меня списывают из курсантов по состоянию здоровья, и я возвращаюсь в свою прежнюю школу, к ребятам, которых я так люблю.

Возможно, сны эти не только ранили, но и поддерживали меня .. В конце апреля 1942 года нас стали вызывать к начальству по одному — объявляли решение Особого совещания. Меня «причащали» одним из первых, в «торжественной» обстановке — при прокуроре, начальнике тюрьмы, начальнике НКВД. Начальник тюрьмы читал:

— За антисоветскую пропаганду, агитацию, дискредитацию... вы приговариваетесь к пяти годам лишения свободы с содержанием в исправительно-трудовых лагерях.

Я не испытывал никаких чувств, разглядывая лица своих тюремщиков — мне казалось, что все это происходит не со мной, в каком-то глупом, потустороннем спектакле. Вместо пяти лет учебы в театральном вузе — пять лет обучения в лагерях среди воров и грабителей ...

Я перевел взгляд на зарешеченное окно — на улице мальчишка яростно хлестал прутом упирающегося ишака. Вид у ишака был задумчивый, как у прокурора, и я едва не расхохотался.

Вот и все переживания тогда.

В лагере будет лучше, думал я. Вот и зэк, которому вслед за мной вкатили «червонец», смотрел куда веселей, чем до приговора. Видно, не один я считал, что в лагере лучше.