- 13 -

ТЮРЬМА В НАРЫНЕ

 

Стоял морозный январский день. После обеда внезапно засуетились, забегали надзиратели и следователи, разнося какие-то бумаги. Ужин принесли раньше обычного. Затем во двор въехал крытый темным брезентом грузовик, и шофер стал копаться в моторе. Только он захлопнул капот, как въехали еще два грузовика. Асламбек сказал:

— Этап готовят. Ночью отправят.

Староста знал, что говорит. Начальство ему доверяло. Да и родственники местных киргизов уже проведали об отправке, подъезжали и передавали хурджун за хурджуном. Некоторым разрешили свидания, и КПЗ огласили плач и причитания. Мои, слава богу, об этапе не знали.

Ожидание становилось невыносимым для всех. Зэки ходили из угла в угол, наталкиваясь друг на друга, матерились. Шум и перебранка доносились и из соседней камеры. Голова раскалывалась... Наконец, меня вызвали. Обмотав голову детским голубым одеяльцем, я шагнул следом за дежурным.

В кузов поднялся, как по ступенькам, по ящикам. Два конвоира с автоматами сели напротив, и машина медленно тронулась. У ворот грузовик остановился — охранник, откинув брезентовый клапан, прошелся по нашим лицам лучом электрического фонарика и, пожелав конвой-

 

- 14 -

ным счастливого пути, спрыгнул с машины. Грузовик, дребезжа, выкатил на улицу и свернул влево. Везли к перевалу, в Нарын.

Ночной холод пробирал меня до костей, ноги в старых башмаках, подаренных колхозом, стыли. Я. тщетно пытался из согреть, сунув под чьи-то вещи. Соседи выделили мне шерстяной шарф. Мы плотно сбились в кучку, и я стал понемногу отогреваться, несмотря на то, что воздух становился все холодней — грузовик полз в гору.

Всю дорогу до Нарына я мечтал об одном — попасть, наконец, в камеру. Да, да, за решетку! Какое мне дело до того, что со мной будет, где меня станут судить, поскорее бы в теплую камеру... Время остановилось, мысли словно заледенели.

Заскрежетали и загрохотали ворота — мы, видимо, въехали во двор. Светало, предутренняя синева пробивалась сквозь щели и дыры рваного брезента. Один из охранников скомандовал:

— Вылазь!

Выполнить проворно эту команду было невозможно — ноги затекли, пальцы онемели. Упираясь головой в брезент, я стал пробираться к заднему борту. Спрыгнул на замерзшую землю и — едва удержался на ногах. Застыл на месте, стуча зубами от холода. Глаза сомкнулись сами собой .. Очнулся от сильного удара по спине прикладом.

— А ну, гад, проснись. Не на блины приехал!— заорал на меня молодой, розовощекий парень.

Он смотрел на меня с ненавистью, и я отвернулся, чтобы он не прочел такой же ненависти в моих глазах.

Дежурный принял документы от конвоя, дважды пересчитал нас и махнул рукой. Мы колонной по трое побрели к тюрьме. Слева от ворот у высокой стены с колючей проволокой маячило трехэтажное здание. Справа торчали восемь сторожевых вышек с прожекторами, высвечиваю-шими тюремный двор. На них переминались с ноги на ногу часовые в тулупах.

Нас повели вправо, к двум корпусам, сложенным из гранитных плит. Здесь конвойные сдали нас и направились к выходу. Два надзирателя, принявшие этап, работали без слов — команд не подавали. Один из них мотнул головой в сторону здания, приткнувшегося к тюремной стене, и встал во главе колонны. Второй надзиратель замкнул строй. Через несколько минут мы уже гулко топали по длинному коридору, выложенному каменными плитами, разглядывая массивные, обитые жестью двери камер, расположенных друг против друга. Начинался и кончался коридор столиками для тюремщиков.

Загромыхала связка ключей. Четырнадцать человек вошли в камеру № 12. Надзиратель запер дверь.

Я затосковал — тепла не предвиделось. Нар не было, пол — цементный. Одним словом — карантин. Фундаментальный, надежный. С трехметровым заплесневелым потолком и ободранной штукатуркой стен. Вместо окон — две щели с козырьками и железными прутьями ..

Мы долго топтались на месте, не решаясь лечь на пол. Жались друг к другу, как стадо баранов, застигнутое грозой. Наконец, кто-то швырнул свои пожитки посреди камеры, его примеру тотчас последовали остальные. Спали, тесно прижавшись друг к другу, с бока на бок переворачивались по команде.

 

- 15 -

Поутру загремели бачки, распахнулась «кормушка», и надзиратель крикнул:

— Едай!

Нам выдали четырнадцать паек хлеба.

Прошло немного времени, снова распахнулась «кормушка», и снова:

— Едай!

Нам принесли кипяток. Достав свои кружки, мы стали разливать «чай». Киргизы засыпали в него ложкой толкан* и боурсаки. Я стал крошить хлеб. Но сосед мой остановил меня и сыпанул мне в кружку толкана. Я размешал, выпил, и тепло разлилось по всему моему телу. Шагая по камере, я стал думать о том, что не так уже все плохо, и повсюду есть хорошие люди. Они помогут, поддержат, так что унывать нет причин...

Практичный Асламбек взял кружку, приложил к стене и стал постукивать по ней. Ему ответили. Тюремный «телефон» заработал. Староста сообщил о прибытии нашей группы. Ему передали, что соседняя камера переполнена, арестанты прибывают, зэков девать некуда. Потом долго называли какие-то клички, фамилии ...

Подошел обед. Призывно загремели бачки с баландой и алюминиевые миски. До нас добрались нескоро — камера находилась в конце коридора. «Кормушка» распахнулась, раздатчик плеснул в миску баланду, и мы поняли, что дело худо. Это тебе не Кочкорка — всего пара ломтиков мороженого картофеля, капустный листок и три крупинки перловки. Суточная норма хлеба, поделенная на три части — слабая добавка ..

— Слушай,— вывел меня из невеселой задумчивости Асламбек.— Не вздумай только бросать хлеб в кипяток и добавлять соли. Опухнешь, ослабнешь и сдохнешь. Людям передачи приносят. Сами помогут, а не сообразят — подскажем  ..

После обеда нас стали распределять по камерам. Меня одного повели в соседний корпус. Мы подошли к ржавой двери, коридорный распахнул ее передо мной, и на меня дохнуло человеческим потом, теплой сыростью и вонью параши. Двухэтажные нары и пол под ним были забиты человеческими телами. Один из зэков замахал мне рукой. Переступая через ноги и головы, я направился к нему.

— Моя фамилия Рудаков,— сказал подозвавший меня, сутулый и долговязый парень.— Владимир ... Я журналист. А это — директор фабрики Мазников, директор конезавода Ляховецкий, учитель Молдохунов.   Вася Житенко, Степа Ивлев... Так называемые, «европейцы». Киргизов здесь величают «нацменами». Но не мы, конечно  .. Я представился и занял свое место — под нарами в углу камеры. С интересом рассматривал я «58— ю статью»: «контриков», «безыдейных бандитов», «антисоветчиков» и «болтунов». Насчитал 80 человек и остановился.

Лучшие места в камере занимали киргизы побогаче —«баи». Подушки им заменяли хурджуны с мясом, лепешками и толканом. Возле них отирались несколлько киргизов победней. Часть «азиатов», разбившись на небольшие группы, играла в кости: карты были запрещены, и

* Мука с кусочками мяса, поджаренная на сливочном масле или бараньем жире.

- 16 -

карались карцером. Небольшая кучка людей сидела кружком, поджав под себя ноги — беседовали о своем.

У меня рябило в глазах от одежд и лиц. Наверху спали зэки в исподнем, на полу — в пальто. Смрад, сырость и табачный дым смешивались с гулом голосов. То и дело заглядывал в волчок и стучал по двери, требуя тишины, коридорный. Потом вдруг все киргизы бросились на колени — подошел черед творить намаз ..

Я отвернулся к стене и стал думать о своем. О том, что приняли меня, слава богу, хорошо. И на следующее утро, наверняка, найдется какой-нибудь клочок газеты, и я смогу почитать. Место для этого подходящее — никто не помешает. Скоротаю время до объявления приговора старыми новостями.

Так оно и случилось. На следующий день я выцыганил половинку десятидневной свежести газеты.

И — пошел день за днем. Тюрьма гудела, как улей. «Пятьдесят восьмая» ждала решения Особого совещания. Со мной все было ясно — мне вменялась антисоветская агитация. Но были среди нас и такие, что еще не подписали статьи об окончании следствия. Их все еще таскали на допросы. Потом «обработанных» вместе со всеми выводили на прогулку, и зрелище они из себя представляли тягостное ...

Житенко и Ивлев, местные крестьяне, получали передачи. По-братски делились с остальными «европейцами», отрывали от себя и для голодных киргизов. Те, в конце концов, стали коситься на своих «баев». Толчок к «классовому размежеванию» дал красный директор Мазников, люто ненавидевший толстосумов и считавший всех остальных зэков честными советскими людьми, попавшими в тюрьму по наветам байских приспешников. В один прекрасный день он сказал:

— Будем экспроприировать!

Киргизы-бедняки вытаращили глаза, и оцепенели. Я объяснил:

— Во время прогулки кто-нибудь из вас «заболеет». Останется в камере и отсыплет толкана, наберет лепешек из байских хурджунов ..

На следующий раз, изготовив заточку, я сказал Мазникову:

— Сообщи о ней надзирателю. Пусть вызовут на допрос до прогулки. Обыскивать будут без зэков, но при тебе. Поищешь заточку, заодно соберешь «продналог» ...

Я рос в своих глазах, выдумывая, как облегчить «баев». И, к удивлению своему, без всяких угрызений совести съедал ворованное. Считал, что раз сытый голодного не разумеет, то самому о себе заботиться надо — иначе не выживешь. Намордники на окнах, запоры на дверях цвета катафалка сильнее всяких слов убеждали меня в моей правоте ...

А в камеру подселяли новых заключенных. Ночами нечем было дышать, на нарах и на полу поворачивались по команде — зэки лежали вплотную до самого порога.

Мы затребовали тюремное начальство. Нас стали постоянно «трясти»— искали ножи, химические карандаши и карты, которые блатные не только рисовали, но и лепили из хлеба.

Мы выдвинули ультиматум: прекратить «шмоны», выдать книги для чтения и сообщить приговоры.

Охранники молчали. Начальство не появлялось

 

- 17 -

Мы объявили голодовку.

Прошло немного времени, и в камеру «вплыл» прокурор по надзору в сопровождении начальника тюрьмы.

Прокурор, брезгливо поморщившись, спросил старосту:

— Имеются претензии?

— Охрана обнаглела. И с приговорами тянут,— ответил тот.

— Примем к сведению,— пробрюзжал прокурор и величественно удалился. Следом — начальник тюрьмы.

Охранники, из местных киргизов, всерьез затаили на нас зло. Стали подсаживать к нам все новых и новых сексотов — очень уж им хотелось расправиться с зачинщиками. Меня это не столько пугало, сколько бесило. Никто из нас особенно не скрывал свои мысли.

Кончилось все тем, что нам выдали вонючую, ржавую селедку. Жажду она у нас вызвала необычайную. Стали просить у охранников воды — не дают. Подождали час, другой. Начали стучать в дверь и кричать хором: «Воды! Воды!» Напиться дали. Зато уж когда потребовалось вынести полную парашу, коридорный просто-напросто не отпер.

Я не выдержал, закричал:

— Ребята, дуй прямо под дверь!

Все стали оправляться в щель под дверь. По коридору заметались, забегали надзиратели. Парашу вынесли.

На прогулку нас не вывели. На ужин не дали кипятка. Камера встала на дыбы: мы требовали прокурора и пели революционные песни. Наше требование удовлетворили, и установилось временное перемирие.

Через два дня меня вызвали к начальнику тюрьмы.

— Скажи, это ты подбил камеру ссать в коридор?

— Не в коридор, а под дверь, гражданин начальник.

— Ты мне брось, контра, эти шутки. В коридоре была лужа.

— Не лужа, гражданин начальник, а благоухающее озеро!

Сытое, пухлое лицо начальника перекосилось и налилось кровью:

— Сволочь эдакая! Ты ведь бывший комсомолец.

На это мне возразить было нечего.