ПЕРВЫЕ ДОПРОСЫ

 

Только в начале следующей недели меня вызвали к следователю. Допрашивал сам Филь.

— У нас есть данные,— начал он,— что в школе и на людях ты высказывал пораженческие мысли, дискредитирующие нашу Красную Армию. Ты распространял листовки и допускал измышления антисоветского характера. Далее ... Имеются сведения о том, что приехал ты в Киргизию с целью организации восстания. Ну, этому я не верю... Показания против тебя дали тринадцать свидетелей. Все они считают тебя антисоветски настроенным, врагом нашего народа. Что ты на это скажешь? Ладно, вот тебе бумага. Пиши обо всем сам. При вынесении приговора чистосердечное признание учтется.

Я облегченно вздохнул.

Филь удивленно посмотрел на меня.

Я взял ручку и, внутренне ликуя, стал писать. О том, что мне пятнадцать лет, что справка о рождении утеряна на станции Армянск, где мы ночевали на цементном полу, но есть запись в паспорте мамы, и немецкий я знаю с детских лет. Все показания мои заняли не более страницы. Я был уверен — сейчас следователь прочитает их и тут же выпустит меня.

Филь пробежал глазами написанное и крикнул:

— Увести арестованного!

Пошли очные ставки.

Лариса Владимировна, учительница младших классов, оговаривала меня особенно охотно. А когда узнала о моем возрасте, в ужасе всплеснула руками:

— Тебе что? Только пятнадцать?! А я была уверена, что ты мой ровесник.

— Поэтому вы донесли на меня?— спросил я Ларису, которая была ко мне неравнодушна.

— Мне сказали, что ты немецкий шпион,— расплакалась она,— и что листовки распространял. Одним словом, наш враг. А тебе только пятнадцать лет! Боже, какой ужас!. Я отказываюсь от своих показаний. Он ничего мне не говорил!

Филь тихо рассмеялся:

— Идите, идите!

 

Ларису сменил завуч киргизской школы Аликбаев — однорукий и чуть прихрамывающий.

— Товарищ следуватель,— начал он,— я дувно замечал, что он шайтан. Портфель смотрел. Совсем пухлый, толстый, что-то прятыл ... Говорил много, молодой учительница тискал собсем как зрослый.

Филь одобрительно кивнул головой.

— Он брет, ему два раз пятнадцать!— выкрикнул завуч.— Мне говорил анекдот. Фашистский Германия — доярка Советский Союз. Еще про окно Европу. Не помню, как там было — вы сам рассказал.

Филь поперхнулся. Откашлялся:

— Очная ставка закончена. Вы свободны, свидетель...

Следствие продолжалось. На одном из допросов Филь, загадочно улыбаясь, спросил:

— Ты, случайно, а Ташкенте ни с кем не повязан? Мы там группу раскрыли.

— Я в Ташкенте никогда не бывал и никого там не знаю,— ответил я.

— Ну, об этом мы еще поговорим... Важно другое. Арестованные называли твою фамилию. Если докажем связь с ними, влип ты на вышку. Только возраст тебя и спасет. Дадут червонец!— перекатывал он нижнюю челюсть с места на место.

Гладя на следователя, я думал о том, что совсем недавно любая военная форма внушала мне уважение. Я верил в нее, как и в слова наших руководителей. Правда, вера в этих людей поколебалась во мне еще в Одессе, когда я видел, как «наша опора», «слуги народа» драпали со своими семьями, вывозя в вагонах награбленное добро: мебель, рояли, ковры, картины. А одесситки, мужья которых сражались на фронте, не могли вывезти детей. С сумкой или парой чемоданов, с малышами, вцепившимися в них ручонками, толпились они на перронах. Привокзальная площадь чернела от голов беженцев из Бессарабии и Молдавии .. Все эти люди погибли, их расстреляли фашисты.

Филь хмыкнул:

— Расскажи, по чьему заданию ты сюда прибыл? Как тебя завербовали?

Я с искренним изумлением взглянул на него, недоуменно пожал плечами. Я его совершенно не понимал: ведь не верит в то, что говорит. Что мне ему ответить? Нечего мне ему отвечать.

Филь не выдержал:

— Ладно, как хочешь .. Все равно в протокол запишу — отказался от дачи показаний и подписи... А теперь скажи, ты учителям на ноябрьском банкете, в квартире учительницы Смирновой, немецкие листовки раздавал? Было так?

— Нет,— ответил я.— Покажите хоть одну.

Филь вынул из ящика стола лист машинописной бумаги:

— Вот, узнаешь?!

— Нет. Впервые вижу этот листок. Дайте прочесть, что там написано.

— Это потом. На очной ставке с тем, кому дал. Советую сразу признаться. Ты же распространял листовки?!

Да, на учительский банкет меня пригласили, и чувствовал я себя на нем взрослым. И рассказывал, конечно, о том, что слышал и видел во

 

время эвакуации. Но листовки?! Я считал нашу армию непобедимой, верил газетам.

— А что ты говорил чайханщику?!— распалялся Филь.— Через неделю-две немцы будут здесь?! Вспомни-ка анекдот, который ты ему выложил! Может, и меня посмешишь, морда вражья! Вместе потешимся?!

Я понимал, что следователь мой сделает все, чтобы раскрыть преступление и получить за это награду. Но мне с ним повезло, по крайней мере, в одном: он меня не бил.

Мама передавала, что Филь беседует с ней сочувственно, говорит, что следствие скоро закончится и меня освободят, а веду я себя хорошо и настроение у меня отличное. И всякий раз передает от меня приветы и поклоны всем моим родным и знакомым.

В кабинете же Филь то грозил мне расправой, размахивая у меня перед носом пистолетом, и сулил мне муки адовы, то начинал печалиться, сетовал, что ничего для меня не может сделать: мои бумаги ушли в Москву, на рассмотрение «тройки» при Верховном суде СССР. А вот это уже совсем не пугало меня — станут читать его белиберду в Москве!..

Меня снова и снова приводили в кабинет Филя. Зашторенные решетчатые окна и обитая металлом дверь придавали этой маленькой комнате вид сейфа, в котором, кроме следователя, хранился небольшой, но цветной портрет Сталина. Он висел на стене над письменным столом с мраморной настольной лампой, чернильным прибором и небольшим ящиком, похожим на школьный пенал, в котором хранились ученические ручки. «Самописки» уже были в ходу, но протоколы допросов писали только простыми перьями ..

Асламбек в моем лице нашел благодарного ученика — неожиданно для самого себя, я стал дерзить на допросах. Разговаривал на «ты», на вопросы отвечал «да» и «нет» или упорно молчал. Терять мне было нечего, и я дошел до того, что завершал свои беседы так:

— Зря стараешься, начальничек. Тебе за меня звания не прибавят.

Он скрежетал зубами, но не бил.

А в звании его все-таки повысили, тут я ошибся...

Как бы там ни было, но уже в середине января я подписал 206-ю статью — об окончании следствия. Длилось оно месяц и десять дней.

Теперь меня все чаще отпускали в столовую за обедом. Это было подарком — побыть несколько минут на вольном просторе, вдыхать морозный воздух и, набредя на дороге, окаймленной пожелтевшей травкой, на замерзшую лужицу, улыбнуться исхудалому мальчишечьему лицу с редкой бородкой и стриженными висками. Незнакомому своему лицу, беспризорно торчащему из ватника с чужого плеча.

Совсем другим казался мне свежий воздух на тридцатиминутных прогулках в тесном тюремном дворике, обнесенном высоким забором.

А в камере неустанно занимался моим ликбезом Асламбек. Он то и дело повторял мне:

— Запомни, ты подписал 206-ю. Скоро отправят в нарынскую или фрунзенскую тюрягу. Там веселее, народу побольше и лагерь поближе. А в лагере и срок идет, и весточки шлют, и рвануть можно.

Но я в лагерь не торопился. Здесь я был рядом с мамой и сестрами, получал весточки с воли. С горечью узнал о том, что после моего ареста

 

в школе провели собрание и говорили о бдительности: органам удалось разоблачить и обезвредить врага, внедрившегося в учительский состав. О том, что знакомые — в том числе и юные бессарабки — обходят маму стороной ... И радовался тому, что Брагины относятся к нам по-прежнему: помогают продуктами и дровами, пристроили мою двенадцатилетнюю сестру на работу ...

Ненависти особой к доносчикам и лжесвидетелям из учителей я не испытывал. Слишком хорошо запомнил с 37-го года, когда мне было всего двенадцать лет, аресты и «черного ворона», который «парил» над нашей жизнью. Он уносил людей в неизвестность, и большинство из них не возвращались к своим семьям, а остальные спать ложились рано, радиоприемники слушали с опаской и запирали двери квартир, парадных и калитки накрепко. Даже меня, беспечного мальчишку, пугали в то время ночной стук или звонок в дверь.

Другое дело — Филь. Он был человеком, творившим то время. И, конечно, умел и знал многое, за что и был после 37-го года сослан подальше от центра, в глухомань. Порой мне казалось, что подтянутый и педантичный ленинградец с красивым почерком просто ненавидит меня за то, что я не матерый шпион и не диверсант.

Он тоже был моим учителем. Благодаря ему все «легендарное», «великое», «гениальное» и «непобедимое» обретало в моих глазах новые очертания.

Однажды, посулив мне лагеря, Филь сухо добавил:

— Мне не нужна твоя работа — мне нужно, чтобы ты мучился.

А вскоре я узнал, что мама с сестрами перебрались в дальний кишлак — там было лучше с продуктами.

Я написал прошение об отправке на фронт.