На пересмотре

 

И вот однажды меня известили, что я буду направлена в Москву.

Утром повезли на железнодорожную станцию. Несколько женщин утирали слезы.

Пришел конвоир. Повел.

 

Куда везут — не ведала. Но как страстно хотела в Москву, на пересмотр своего дела, как верила...

На станции Потьма что-то вроде сторожевой будки. В первой от входа комнатенке койка конвоира. Высокий блондин, образцовый служака: ни одного лишнего жеста и слова. Из его комнатенки дверь в одиночную камеру. Устраиваюсь.

За три дня этой вынужденной «близости» немного его расшевелила. Одно его высказывание привело меня в незабываемый восторг:

— Перед вами одну тут содержал — ничего не скажешь, красавица! Звать Чарна. Никогда прежде имени такого не слышал. Плакала все время. Говорит, ни в чем не виновна. Межлаук Чарна, может, знаете? Разговорилась. Оказывается, она непростая была, образование среднее имела. Муж — враг народа, а она, вроде, ничего не знала. Со своим образованием должна была знать! Муж с работы приходит, что же, значит, сразу в постель?! Она должна была так спросить: «Здравствуй, муженек, где был, почему две зарплаты принес?»

О, перворожденная наивность! Как ему все это образцово-просто рисовалось. Приготовительный класс жизни! Значит, по его мнению, входит муж с двумя конвертами: на одном надпись "Из Совнаркома", на другом — «От благодарных вредительских организаций». Ей бы со своим средним образованием прочесть надписи на конвертах и... страна была бы спасена от врагов!!!

Спасибо ему. Насмешил.

Аксиома русого конвоира, как и первая из узнанных мною аксиом о том, что прямая — кратчайшее расстояние между двумя точками, поразила меня своей труднодоказуемостью. Что могла знать эта хорошо известная мне Чарна Межлаук о делах своего мужа?!

В тот день все меня смешило, радовало, особенно когда поезд двинулся в Москву.

Приехали поздно ночью.

Когда я поняла, что меня привезли снова в Москву, на площадь Дзержинского, я испытала такую жгучую радость, которая удивила даже непроницаемых сотрудников внутренней тюрьмы. Нечасто они видели такой сияющий энтузиазм от подтверждения: да, это Москва, внутренняя тюрьма...

 

Откуда они могли знать, что во мне все пело: Москва... пересмотр... Берия...

И сейчас пустая комната, в которой стоит только стул и стол, кажется мне землей обетованной, о которой мечтала столько дней и ночей. Мою дверь, как и тогда, заперли с обратной стороны. Но сейчас сердце сжимает мечта: войдет следователь и скажет: "Во всем разобрались. Идите домой". Как страшно было, когда с черного двора меня ввели сюда в тот августовский день и какое счастье войти сюда сейчас за долгожданной правдой...

Прижавшись к стулу, просидела, верно, всю ночь.

Но утро оказалось страшным: меня перевезли в больницу при Бутырской тюрьме. Зачем? Какие новые испытания уготованы мне вместо единственно необходимого мне пересмотра моего так называемого "дела"?!

Когда меня привезли в Бутырку, конвоир отворил мне высокую незапертую дверь, указал на пустую койку и удалился.

Некоторое время я была в полной прострации, которую прервал смех девчонки в бумазейном халате; видно, из начинающих урок:

— Чего молчишь-то? Рассказывай... Какой срок имеешь, за что сюда попала? В этой палате сейчас четыре человека: двое больных, а мы с Агрехой больше придуриваемся — в камеру ей назад неохота... Видно, с прогулки пришли и остальные трое. Агреха куда-то побежала, а потом вернулась с солидной женщиной в белом халате и, показывая на меня, покрутила указательным пальцем у виска: дескать, привели ненормальную. Доктор отстранила назойливую Агреху и обратилась ко мне, стараясь придать своему малоприятному лицу максимум приветливости и интеллигентности:

— Раздевайтесь, умойтесь, ложитесь на свою кровать и успокойтесь. Тяжелые болезни давно от вас ушли, но подкрепить нервную систему никогда не мешает...

Я ей почему-то не поверила. Всегда боялась горечи сахарина.

Условия в больнице этой были неплохие. Я уже давно отвыкла от нормального питания, больших окон, ежедневного осмотра и повторяющихся, в общем-то, совершенно ненужных вопросов доктора. Я была здорова. Добилась вызова в Москву по самому важному для меня делу в то

 

время, когда арестовавший тысячи людей Ежов сам находился в тюрьме. И так хотелось верить в справедливость, по существу, никому еще неведомого Берии. А дни уходят попусту, разговаривать в палате ни с кем не хочется. Где же справедливость? Почему я должна слушать рассказ о «работе» в бактериологической лаборатории девчонки, которая всех обманывала, когда была на воле, и продолжает водить за нос врачей в тюремной больнице, придумывая себе различные болезни, чтобы подольше задержаться в «больничном раю"?

Снова начала писать заявления с просьбой о пересмотре моего дела, вызова на какие угодно допросы, только не держать меня в этой больнице.

Когда я чего-нибудь хотела, то всецело отдавалась поставленной цели. И вдруг, попав в Москву, почувствовала себя связанной по рукам и ногам бесцельностью существования. Радоваться хорошему супу и жирным котлетам я никогда не умела. А когда теряла ощущение близкой цели, теряла свое "я", боялась самой себя.

Доктор была со мной очень любезна, но предупредила заранее, что она может со мной говорить только на тему о моем физическом самочувствии, а всякие другие вопросы моего существования ее совершенно не касаются. Я вела себя нормально, вежливо, молчаливо и больше всего боялась, как бы мне не приписали какой-нибудь болезни, чтобы продержать в этой больнице подольше. Увы, предчувствие меня не обмануло...

Через несколько дней доктор начала обстреливать меня своими взглядами и вдруг заявила:

— Должна вас огорчить: осложнения после сыпного тифа у вас продолжаются. Если вы ничего не имеете против, мы сделаем вам... пункцию, и тогда все станет на свои места.

До того дня я не слышала слова "пункция" и возразила только, что чувствую себя абсолютно нормально и хотела бы избежать болезненных ощущений, которых на мою долю и без того выпало предостаточно. Доктор пожала плечами и сказала с явным раздражением:

— Если вы не доверяете даже дипломированному врачу, вам будет трудно жить. Конечно, как хотите, никто вас не будет заставлять, но пункцию делают даже маленьким детям. Это совершенно безболезненный анализ.

 

Короче, через два дня меня повели на пункцию, выкачивали жидкость из спинного мозга долго и мучительно. Я кусала губы, чтобы не кричать, но и сейчас при воспоминании об этой боли сжимается сердце. К концу этой "процедуры" доктор вдруг исчезла, а незнакомая медсестра каким-то ядовитым голосом приказала мне в течение двадцати четырех часов, не шевелясь, продолжать лежать на животе.

Не помню, как я оказалась снова на койке в палате. Острая боль вперемешку с жаждой, я повторяла только одно слово — "пить". Но никто не отзывался — все больные и сиделка были выведены из палаты...

И вдруг, как в кошмарном сне, передо мной возник бородатый мужчина в военной форме и прокричал:

— На допрос соберитесь!

Я хотела объяснить ему, что мне нельзя шевелиться, что... Но он тупо повторял:

— На допрос соберитесь.

Заключенные не спорят. Они готовы ползти на животе, вынося любую боль, когда слышат "на допрос соберитесь". Хотя в моем положении эти слова были бесчеловечны.

Дальше помню только грязный пол «черного ворона», на котором лежала на животе в одной рубашке... Меня доставили снова во внутреннюю тюрьму.

Теперь она уже не радовала меня, хотя где-то подспудно и мелькала мысль: если наберусь сил, смогу говорить о главном...

Несчастью верная сестра — надежда...

На полу грузового лифта нечленораздельно умоляла сопровождавшую меня женщину надеть на меня что-нибудь... Озноб... Зуб на зуб не попадал...

И вот я на каком-то высоком этаже. За столом — два следователя. Стул для меня. Я напрягаю всю свою волю, чтобы запрокинутая назад голова не перевесила меня на пол, чтобы казаться нормальной и здоровой...

— Мы вызвали вас по вашей просьбе, — говорит один из следователей. — Действительно, произошло какое-то недоразумение... Надежда! Не уходи от меня... Второй следователь поспешно дает мне ручку и говорит почти ласково:

— Во время допроса вы забыли подписать несколько строчек о враге народа Вейцере.

 

Вейцер... враг народа??? Первый следователь добавляет:

— Вы, кажется, неважно себя чувствуете? Но нам нужна, для порядка, только ваша подпись, чтобы поставить точку на деле Вейцера и освободить вас...

Он пододвигает ко мне лист бумаги, на котором очень похожим на мой почерком было написано как бы мною: «Меня удивило, когда поздно вечером, вернувшись из театра, я застала у мужа Вегера из Одессы, Гринько и Полоза, кажется, из Киева, говоривших тихо, в то время как все телефонные трубки на письменном столе были сняты...»

Я подумала, что все это результат перенесенной пункции и закричала:

— От ваших уколов еще и бред... Ничего я не писала, этих людей никогда не видела, спросите у моего му...

Но вдруг я потеряла способность говорить. Слишком тяжелая голова опрокинула спинку стула, я упала на пол и потеряла сознание...

А потом оказалась где-то вне этого кабинета лежащей на подушке в постели. Около меня стояла очень красивая блондинка, молодая, в белом халате, наверное, врач, и делала мне какой-то укол. На какое-то время радость, что я жива, что рядом со мной стоит кто-то и хочет мне помочь, дала мне возможность выдавить последнюю фразу:

— Скажите, вы — ангел?

Но глаза у "ангела" были злые. Вероятно, в то время и она верила, что мы с Зарей были врагами народа...

Неисповедимы были пути моей судьбы. Способность говорить я потеряла недели на две. Но то ли опять последовал какой-то запрос, то ли не время было еще отправлять меня на тот свет, но я была переведена в самые роскошные апартаменты, которые, как это ни странно, наличествовали в той же внутренней тюрьме. Помню, как лежала по всем правилам на животе на пушистом ковре, как бесшумно входил в комнату дородный мужчина в форме с хорошо сделанной приятной улыбкой и заботливо кормил меня то очень вкусно приготовленной рыбой, то слоеными пирожками... Но в то время я уже ничего не понимала и не хотела понимать.

Меня вылечили и снова перевели в одну из камер внутренней тюрьмы. Излишества и вежливость короткого пре-

 

бывания в комнате с пушистыми коврами сменила обычная строгость. Ведь для заключенных, оказывается, существуют специально выработанные слугами тюрьмы интонации. Помню, как я спросила на медицинском осмотре у "нормального тюремного доктора":

— Скажите, пожалуйста, у меня все-таки хорошее сердце?

И услышала в ответ:

— Что вы чушь мелете? Как после всего... сами знаете... у вас может быть хорошее сердце?

Но потом, подумав, добавил почти мечтательно:

— Да... меня интересует, что же у вас было за бычье сердце, если... вы до сих пор живы?!!

А это мое «бычье сердце» как только не умирало, опять находило поводы чему-то радоваться, что-то делать... Ну что ж, все-таки я опять в Москве, со мной еще три женщины. Запомнилась Эльга Кактынь, выросшая на спектаклях Московского театра для детей. Она любила меня как «тетю Наташу», знала мои постановки. Но сейчас все ее мысли были о молодом муже Артуре, с которым она рассталась около года тому назад. Она заливала всю нашу камеру слезами оттого, что ей исполняется через несколько дней тридцать два года, но какой же это может быть праздник, когда Артура не будет рядом?! Женщины из нашей камеры постарше, желая ее утешить, стали горячо целовать ее, но она закричала: "Не то, не то, совсем не то!" — чем всех нас очень насмешила. Нам очень хотелось поддержать ее, обнадежить, что к следующему дню рождения в ее жизни все изменится к лучшему. Мы все трое написали ей стихи — единственно доступный нам тогда подарок к ее дню рождения. Мои — звучали так:

Тридцать третий день рожденья

Я желаю вам встречать,

Где лазурно, где артурно,

Где он будет целовать...

То ли из-за шума, который мы подняли в день рождения, то ли потому, что таскать меня из камеры в камеру было любимым занятием тюремного начальства, но я вдруг оказалась в другой камере рядом с очень красивой, совсем еще молодой женой Николая Ивановича Бухарина Аней Лариной. Об этой встрече позвольте мне привести слова

 

самой Ани, теперь уже напечатанные в ее книге «Незабываемое»:

"Рядом со мной оказалась Наталия Сац. Ее, «жену изменника Родины», так же как и меня, привезли на переследствие. Переболевшая в лагере тифом, истощенная до предела, она походила на щупленькую девочку, но уже с седой головой. Ее мучила тоска по созданному ею детскому театру, которому она отдала много сил и таланта. Любовь к театру была страстной и ревностной. Ей больно было сознавать, что кто-то иной, посторонний человек вторгся в ее театр, словно отобрал рожденное ею дитя. Стремление вернуться в театр было настолько сильно, что, казалось, очутись Наталия Ильинична снова в нем, даже под конвоем, это до известной степени ослабило бы чувство несвободы и принесло бы ей удовлетворение. Наряду с этим она так же, как и мы все, была озабочена судьбой своей матери и детей. Своего мужа, наркома внутренней торговли Вейцера, впоследствии расстрелянного, она вспоминала с большой любовью и теплотой: «Где мой Вейцер, неужто погиб мой Вейцер?» Как часто, разговаривая со мной и тяжело вздыхая, повторяла она эти слова. И вместе с тем, несмотря на тяжкие обстоятельства, Наталия Ильинична (для меня Наташа) сохранила творческую энергию, юмор, любила шутку, меня называла Ларкина—Бухаркина..."

Я вспоминаю Аню горячо и нежно и тоже благодарна ей за умение даже в тюрьме расширять свой мир, наполнять его поэзией и стремлением не терять времени зря даже в этих обстоятельствах. Но, конечно, главное, за что я ей благодарна, это за погружение в тот мир, в котором она была рядом с Лениным и Бухариным. Для меня эти самоотверженные, горячие борцы за счастье и свободу народа, поэты Октябрьской революции и одновременно такие простые и родные «человеколюбы» были волшебниками. Они открыли мне с ранних лет счастье создавать первые театры для детей, осуществлять еще с детства зароненные отцом мечты о праве творить, мечтать, осуществлять. Аня была влюблена в Бухарина с того момента, как увидела его, и, хотя он был намного ее старше, называла его на «ты» и «Николаша» с детства. Он очень дружил с ее отцом — интереснейшим человеком, большевиком яркой индивидуальности Ю. Лариным. Кроме того, Ларины и Бухарины жили на разных этажах одного и того же дома. Аня видела его очень часто, а ей все равно этих встреч было мало.

 

Если хоть день Бухарин не был у Лариных — Аня бежала его искать где угодно.

И право же, в его улыбке было столько обаяния, жизненной силы, даже озорства!

Он чудесно рисовал, обожал природу, в его квартире было полно животных... Он знал и придумывал такие интересные истории и сказки, поразительно увлекательно рассказывал о «самом дорогом». Владимир Ильич Ленин называл его "золотое дитя Революции", а Аня (Бухарин ее звал Анютка) была тоже «своеволия полна» и бормотала:

"Неправда. Он не золотой, он — настоящий..." Владимир Ильич понял ребенка и ответил:

"Я это сказал потому, что он рыжий, волосы, как золото».

Конечно, детское обожание Ани она сама долго не понимала как любовь. Но однажды, это было после того, как мама повела ее в Художественный театр на «Синюю птицу"... (я передаю тут ее слова из книги "Незабываемое"):

"..когда легла спать, увидела во сне Хлеб и Молоко, сказочный мир, слышалась мелодичная музыка Ильи Саца "Мы длинной вереницей идем за синей птицей..." И как раз в тот момент, когда мне привиделся Кот, кто-то дернул меня за нос. Я испугалась, ведь Кот на сцене был большой и человеческий. Я крикнула «Уходи, Кот!», но от своего крика проснулась и сквозь кошачью морду все отчетливее стало вырисовываться лицо Бухарина. В тот момент я и поймала свою «синюю птицу» — не сказочно-фантастическую, а земную, за которую заплатила дорогой ценой".

Да, очень, очень дорогой. Но никогда она не считала, что ее счастье — три года замужества, счастье с раннего детства быть около него, родить сына, вырасти в большого мудрого человека, остаться жизнелюбом и поэтом и в конце концов победить в борьбе за его огромную правду — можно считать трагедией, а не самым большим счастьем в мире. Это все-таки счастье!

А натура у Ани оказалась сверхбогатырская. Меньше всего она говорила, с какой изощренной жестокостью, как долго ее пытали, чтобы она такого, как Бухарин, назвала «врагом народа». Подлость сверхподлая!

Одно смешное (как и у меня) она рассказала со смехом:

"Меня арестовали еще до процесса, который был много позже. О готовящейся судьбе Николая Ивановича мало кто

 

знал. Его популярность как главного редактора газеты "Известия" была еще свежа. Вдруг из Москвы ночью меня привезли в Астрахань и сказали, что я арестована. Произошел допрос

— Фамилия?

— Ларина. (Фамилию мужа не сказала, боясь ему навредить.)

— Замужем?

— Да, имею ребенка.

— Где работает муж?

— В "Известиях".

— В "Известиях" есть разные сотрудники: от Бухарина до курьера.

— Он и есть...

— Кто — курьер?

— Нет — Бухарин...

Аня рассмеялась. Я — тоже.

Любовалась я ею, не скрывая. Она была так молода — юная девушка. И так красива!

Когда в нашу камеру привели жену бывшего секретаря ЦК Компартии Грузии Софью Лазаревну Кавтарадзе, мы считали, что выиграли сто тысяч. Она блестяще знала французский язык, и то время, что мы занимались с ней, казались нам восхитительным. Софья Лазаревна увлекала нас элегантными рассказами на французском о некоем Пьере, "который в своем роскошном сером костюме любил сидеть возле камина и мечтать"... И мы мечтали вместе с ним... У Софьи Лазаревны был прекрасный выговор и удивительно элегантная манера держать себя. А ведь она просидела без допроса целый год! К Анечке она относилась особенно ласково, восхищалась ее стихами.

Аня, эта умная, удивительно красивая женщина, почти девушка, столько рассказывала нам интересного о совершенно изумительном человеке, который так горячо любил ее... И идя на расстрел, ни в чем не виновный, повторял: "Простишь ли, что я погубил твою жизнь?!"

Нет! Софья Лазаревна! Давайте говорить только о Пьере, о его роскошном костюме, о чем угодно, только не о той ужасной правде, когда невольно вспоминаешь пытку пункцией продавшей свою душу черту докторши, верной помощницы палачей...

И я придумывала себе все новые и новые занятия. Была безмерно благодарна знахарке-гадалке, с которой познако-

 

милась в Бутырской тюрьме, которая выучила меня в тот момент еще большему умению, чем стихотворчество и иностранные языки, — гаданию. Потихоньку от всех из листа белой бумаги я сделала себе пятьдесят две крошечные карты и нет-нет да и раскладывала их, повернувшись на своей койке к стене.

Но Софья Лазаревна была очень наблюдательна. И однажды она обратилась ко мне:

— Погадайте мне, Наташа. В Бутырках год назад мне кто-то рассказывал, что у вас новый талант открылся. Больше года без допроса сижу, осточертело. Может быть, хоть вы обнадежите?

Я разложила "карты" и ахнула:

— Вы же совсем скоро будете опять с мужем, с дочерью... У вас будет огромное неожиданное счастье... Полное исполнение всех желаний... Даже удивительно, что карты...

В эту минуту дверь камеры отворилась, и женщина-конвоир объявила:

— Кто на букву "К"?

Ответ:

— Кавтарадзе.

— Имя, отчество?

— Софья Лазаревна.

— С вещами соберитесь.

Вся наша камера застыла от недоумения.

Только через несколько лет узнали мы, что в ту же ночь семья Кавтарадзе вышла на свободу. Наутро Сталин приехал навестить «друзей», которым была приготовлена роскошная квартира... И тут, как из рога изобилия, посыпались "великие почести" самого страшного изувера всех времен и народов: новое назначение Серго Кавтарадзе, машины, дачи... Пожалуй, я бы даже этому не поверила, если бы однажды, отбыв назначенный мне срок заключения и оказавшись на несколько дней в Москве, я случайно не увидела, как Софья Лазаревна подъехала на концерт в Большом зале Московской консерватории в сопровождении услужливой женщины на роскошной машине...

О, Пьер, как любезно, что вы поделились с Софьей Лазаревной роскошью вашего серого костюма — на ее плечах был наброшен серый палантин из шиншиллы...

Я могла тогда приехать в Москву с ограниченной пропиской не больше чем на семь дней. А Софья Лазаревна в своих драгоценных мехах уже полновластно ступала по

 

Москве... В море крови не повинных ни в чем жертв своих тиран иногда подбрасывал один грамм "великодушия"...

Вот вам и карты!