Встреча с гадалкой

 

На следующий день меня перевели в больницу. Настроение было приподнятое после вчерашнего выступления, и теперь старалась вспомнить все мелодии оперы Бизе "Кармен" ну и, конечно, новеллу Мериме. Может быть, когда-нибудь смогу и исполнить любимую новеллу с музыкой.

В больничной палате нас было только двое. Вторая женщина сидела за то, что была верующая, и за то, что гадала на картах и по линиям рук. Я вспомнила, что Анатолий Васильевич Луначарский считал хиромантию наукой и серьезно ею увлекался. Однажды он пригласил меня поехать с ним на вечеринку артистов Большого театра и по просьбе артистов в отдельной комнате устроил «сеанс хиромантии». Артистки по очереди заходили в эту комнату, желая узнать свое будущее и одновременно, конечно, повеселиться. Но когда Анатолий Васильевич предложил погадать и мне, я ответила:

 

"Не верю я ни в какие гадания".

Однако Анатолий Васильевич все же погадал мне и по правой, и по левой руке. Меня удивило тогда, как серьезно он разглядывал линии моих рук, как опечалился в результате этого гадания. Он сказал:

"Должен огорчить вас, Наташа. В расцвете творческих сил вас ждет потрясение, большая трагедия, страшнее смерти".

Я на него обиделась и ответила:

"Ничему этому, Анатолий Васильевич, я не верю. Вы говорите просто, чтобы подразнить меня..."

Но вот... он оказался прав... Может быть, и гадать на всякий случай поучиться? Даже детские игры отвлекают от того, о чем опасно все время думать.

Хиромантия — наука трудная. Соседка по тюремной больнице предложила сначала научить меня гадать на картах. И вот со слов гадалки уже зубрю: туз пик — опасность, шестерка пик — поздняя трудная дорога, четыре десятки — хорошо, четыре короля — похуже, бубны и пики — очень плохо; об этом даже в сцене гадания в опере Бизе "Кармен" поется...

Фамилия гадалки — Негонова. Она очень добрая. Выпросила у конвоира лист картона и сделала мне из него тридцать шесть крошечных карт. Конечно, буду держать их под рубашкой, в секрете.

Кормят здесь не так уж плохо. Но главное — двери не заперты, мы могли ходить по коридору, и голубоглазый конвоир не унижал нас теми интонациями, которые так били по самолюбию, когда находилась в камере, особенно во внутренней тюрьме. А я, честно сказать, только в больнице и почувствовала всем существом своим, как сильно устала. Но как ни странно, дней через восемь поняла, что горечь происшедшего легче выносить там, где и обстоятельства жизни жестче. Хорошие условия вели к праву жалеть себя, унизиться до ожидания жалости других. Нет, это не для меня. Только борьба за справедливость.

В этот раз борьба не состоялась.

После больницы меня погрузили в единственно доступное мне тогда средство транспорта — «черный ворон», привезли в какое-то еще неведомое мне здание, ввели в маленькую, полутемную комнату, подвели к столу, за которым с мрачным выражением лица сидел хорошо известный мне

 

следователь Русинов. Это был восьмой допрос. Сегодня следователь Русинов уже не устремлялся в дебри уголовного кодекса, не пытался найти мне "подходящую статью". Он был спокоен и важен.

Дал мне лист бумаги с громким названием "протокол допроса".

Там было четыре вопроса и один ответ — нет. "Подпишите — сказал он. — Следствие закончено". Это было первое и последнее, что я подписала.      Из-под тюремного камня выползала надежда. Некоторое время следователь смотрел в окно и молчал. Я тоже робко заглянула в окно.

Москва! Не видела тебя уже три месяца. А ты тут — за этим окном. Темно. Спят, наверное, мои ребята... Нет! Не впустить тепло родного в тюремный мрак. Ведь может уже сейчас...

Поворачиваюсь к следователю. Он смотрит на мои ноги: облупившиеся лакированные туфли, подвернутые у колен чулки со спущенными петлями.

— У вас хоть пальто какое-нибудь есть? — спрашивает меня следователь неожиданно мягко.

— Прорезиненный плащ. Я арестована двадцать первого августа...

Надежда зашевелилась снова. Но лучше пусть он сам скажет: "Не виновна. Идите домой!".

Следователь цедит сквозь зубы:

— Напишите записку матери, постараюсь помочь получить вам теплые вещи.

Ничего не понимаю, встаю со стула.

— В чем поможете? Сяду сейчас на троллейбус номер два,  от Лубянской площади до Арбата близко...  

Почти вижу тебя, мой троллейбус, — поедем!!! Следователь поворачивает голову в сторону, говорит, не глядя на меня:

— В Сибири, или еще дальше — зима. Напишите записку...

Надежда снова под камнем, но я не сдаюсь:

— Мне ничего не надо. Вы же знаете,  я ни в чем не виновата, я...

О, это уже потерявшее свою силу "я"! Голос следователя неожиданно стал стальным:

 

— Ваш муж арестован. Вы не могли не знать о его преступлениях. Будете изолированы сроком на пять лет.

Пол зашевелился у меня под ногами. Хочу кричать. Почему же ни слова о нем не говорили раньше? Все лжете, человек с мохнатым сердцем, подлец, иезуит!.. Но горло сжато, звучит только его голос в телефонную трубку:

— Возьмите Сац...

Берут... ведут...