Мамский лагерь в Речлаге
Я вновь встретилась с Клавой в 1951 г. в лагере «матери и ребенка», который в народе назывался «мамским лагерем». О нем уже была речь в предыдущей главе. Но поскольку непосвященному читателю трудно запомнить лагерную географию, напомню, что этот лагерь располагался на юге Воркутинской земли при впадении реки Воркута в реку Уса. Неподалеку находилась пристать Воркута-Вом, она же Усть-Воркута. (Вом на местном языке означает устье). Ближайшая железнодорожная станция - Сейда. Она расположена на ветке, ведущей на Лабытнанги от полустанка Чум на железной дороге Воркута-Москва. Ветка на Лабытнанги доходит до Оби: она переваливает через Полярный Урал и соединяет европейский Север с Сибирью.
В лагерных воспоминаниях встречаются различные названия этого лагеря. Некоторые называют его лагерем или ОЛ Пом (отдельным лагерным подразделением) на Воркуте-Вом, другие - на Сей-де. Называют его и женским сангородком (неподалеку был сангородок для мужчин). Иногда бывшие узники говорили даже так: «Когда мы жили на Усе...» Во всех этих случаях речь идет об одном и том же речлаговском лагере матери и ребенка. Меня отправили туда как медработника. Со временем я там создала и возглавила клиническую лабораторию, в которой производились анализы крови, мочи, кала, мокрот и т.д. «Возглавила» - это несколько громкое слово. Я была в этой лаборатории единственным сотрудником - и руководителем, и исполнителем. В мамском лагере я встретилась со многими старыми знакомыми по ОЛПу № 2. С большим удивлением узнала, что среди мам (их называли мамками) есть и сказительница Клаваризада с маленьким сыном Костиком.
Судя по набору ее прежних мужей, можно было предположить, что отец ее сына какой-нибудь важный лагерный начальник. Случалось и такое! Но нет, как доложило лагерное информбюро, им оказался простой советский заключенный, осужденный даже не по знаменитой 58-й статье, а по какой-то уголовной.
Я была потрясена переменой, которая произошла с Клавой. Мне она помнилась как «новенькая», только что вступившая в царство ГУЛАГа. В своем облике и в своем поведении она еще не утратила черты, напоминавшие ее прежнюю жизнь. На ней еще не было печати лагерницы. Она упивалась рассказами о своих похождениях, как будто бы желая воскресить свой прежний облик, и это ей в какой-то мере удавалось. Теперь же передо мною стояла несчастная мать, до самозабвения любящая своего сына, терзаемая мыслями о его судьбе, о его будущем. Ближайшей ее целью было одно - как бы избежать детдом, как устроить так, чтобы сынуля попал к бабушке в Харьков. Несчастные ее родители под постоянными ударами судьбы едва держались на ногах. Хватит ли у них сил забрать лагерного ребенка и взять на себя все трудности по его воспитанию? Вопросы, вопросы, которые не давали покоя и совершенно измучили Клаву.
Мы с ней стали часто встречаться в клинической лаборатории, куда Клава приносила своего сыночка на анализы. Поднималась температура - нужен был анализ крови. Болел животик-делался анализ на дизентерийную палочку. Начинался кашель - исследовалась мокрота. Клава с волнением просила меня колоть пальчик Котеньки для анализа крови так, чтобы ему было не очень больно. Затем она тревожилась, не обнаружена ли дизентерийная палочка? В общем, причин для встреч оказалось предостаточно. Клава с присущей ей откровенностью делилась своими трудностями и тревогами. У нее душа и мысли были всегда нараспашку. Теперь она открылась совсем с другой стороны. Постепенно мы сделались друзьями. И потекли наши совместные лагерные дни, наполненные заботами о хлебе насущном, ожиданиями весточек из дома и общими попытками приблизить к домашним условиям лагерную жизнь маленького Костика.
Ему повезло: в возрасте 1 года и 9 месяцев его забрала бабушка. Несмотря на болезни, она нашла в себе силы пройти сложную процедуру, связанную с получением разрешения на въезд в заполярную зону под кодовым названием почтовый ящик 223/61 (таким
был код Сеиды). Нужно было пережить тяжелую встречу с дочерью, которая, заливаясь слезами, передала ей своего сына. А потом с плачущим ребенком на руках уходить все дальше и дальше от страшного места, называемого зоной, где за колючей проволокой осталась ее дочь. Такие испытания не каждый может вынести.
Бедные наши мамы, сколько же горя мы вам принесли! Вместо радости, одни страдания!
После расставания с Котенькой весь пыл своей души Клава отдала самодеятельности. В зоне мамского ОЛПа содержались одни женщины, следовательно и артистами лагерного театра были одни женщины. Им приходилось играть все роли, включая мужские. Клава в основном выступала в мужских ролях, чему способствовали ее спортивная внешность и резко выделяющиеся черты лица. В концертах она вела конферанс и читала стихи. Пробовала она свои силы и в режиссуре. Мне приходилось принимать участие в ее режиссерских работах в качестве помрежа, а иногда суфлировать.
Однажды на театральной почве у нас произошла ссора, чуть не приведшая к прекращению нашей дружбы. Проходила последняя репетиция, все шло не так, как ей хотелось. Клава нервничала, злилась и орала на артистов. Создавалась напряженная нервозная обстановка, которая никогда не приводила ни к чему хорошему. Я всегда говорила Клаве - нельзя орать, это унижает не только тех, на кого орут, но и того, кто орет. Мои родители, педагоги, никогда не орали на своих учеников, не впадали в нервное раздражительное состояние и всегда добивались успеха. В нашем доме никто не повышал голоса. В таких традициях они воспитали и меня, поэтому я не могла спокойно наблюдать за нервозным стилем работы Клавы-режиссера.
И вот во время этой злосчастной репетиции, когда все шло из рук вон плохо, я стояла рядом с Клавой, держа в руках текст пьесы, и следила за правильностью актерских реплик. Клава до такой степени накалила себя, что выругалась матом. Это уже было сверх моих сил, я швырнула пьесу ей в лицо и покинула репетицию. Мне могут возразить, нашла чем возмущаться! Многие наши режиссеры открыто заявляют, что без мата нельзя сделать хорошую пьесу и создать фильм. Да и вообще сейчас вся атмосфера пропитана матом и ставится вопрос о его узаконивании. Если это так, то на лицо страшное падение нашего общества. Оно докатилось до уровня уголовного мира. В наших лагерях, где находилась 58-я статья, мы себя
оберегали от грязнословия, старались не потерять человеческий облик. Недавно я прочла в украинском журнале «Зона» воспоминание одного бывшего узника. Он рассказал, что они, выходцы из Западной Украины, никогда не ругались матом - он ассоциировался с ненавистными «комуняками», с ненавистной советской властью. У меня также мат ассоциируется с этой властью, с разнузданностью, бескультурьем и грязью. Я привыкла высоко чтить слово. Грязное слово ранит и калечит душу, чистое слово ее врачует и возвышает. В атмосфере ругани мне тяжело дышать.
Несколько дней мы с Клавой не разговаривали и избегали друг друга. Ко мне пришли девочки, пытались смягчить мой гнев. Они обратили внимание и на мою вину перед Клавой - я швырнула пьесу ей в лицо! Разве это не обидно для режиссера? Разве так можно поступать? Потом я получила от Клавы записку, написанную карандашом на тетрадном листочке. Она сохранилась в моем архиве, как и большинство Клавиных писем, написанных после, когда мы разлучились.
Моя девочка!
Мне очень больно обо всем этом говорить, а поэтому прости, прости меня, Аленушка! Я не хотела тебя обидеть. Но ты это сделала для того, чтобы мне было больно, и ты сознавая это сделала и мне было так больно, что я не помню себя. Прости, если можешь! Я чувствую себя мерзко и гадко. < > Я как сумасшедшая и не нахожу себе места. Если можешь простить, то прости...
Мы помирились. Мой лагерный срок истекал. Начальство медсанчасти предложило мне найти себе замену, чтобы было кому передать клиническую лабораторию. В нашем мамском ОЛПе я была единственным специалистом, освоившим все виды лабораторных исследований. Лаборатория была хорошо оборудована. В ней проводились физико-химические, макро- и микроскопические исследования. У нас был даже микроскоп. Нужно было время, чтобы моего приемника обучить всем премудростям лабораторных клинических исследований, включая микроскопию. Я предложила кандидатуру Клавы. Возражений не последовало, и Клава стала моей ученицей. Меня радовало, что передав ей лабораторию, я надолго обеспечу ей хорошее положение в лагере и уменьшу потенциальную опас-
ность попасть на тяжелые общие работы. Такая опасность постоянно висела над 58-й статьей. Стоило усилиться режиму, как политузников начинали выгонять на общие.
Обучать Клаву пришлось очень тщательно, чтобы она при самостоятельной работе не наделала ляпов, неизбежных для новеньких. От результатов анализа зависит врачебная диагностика. Если Клава ошибется раз-другой, то такие требовательные врачи, как Мария Мировна Кацюба-Тарнавская и профессор Александр Васильевич Хохлов ей этого не простят. В глубине души я понимала, что эта работа не для Клавы. Она требует большого внимания, усидчивости, тщательности, постоянного обращения к книге и умения находиться в контакте с врачами. Нужно очень внимательно относиться к их замечаниям и корректировать свою работу. Но мне хотелось спасти Клаву от общих работ, а это был единственный выход из положения, мне доступный.
Во время Клавиной учебы мы находились с ней в лаборатории весь рабочий день. Она наблюдала за моей работой, я ей поясняла, как и что нужно делать. И здесь я заметила у Клавы одну особенность, которая прежде как-то ускользала от моего внимания. Она не только тосковала по своему сыночку Котеньке. У нее была еще одна тоска, гораздо меньшая, не столь мучительная, но все же была. Клава тосковала по немецкой речи. И раньше, бывало, в разговорах со мной она переходила на немецкий, часто повторяла любимые изречения и поговорки. Но теперь, когда мы непрерывно общались в течение 8-10 часов, ее стремление к немецкому проявилось в полной мере. Я, к сожалению, оказалась слабым партнером. Мой немецкий не мог сравниться с блестящей речью Клавы. Сказался ее многолетний разговорный опыт во время жизни в немецкой семье. Что же касается меня, то я с немцами общалась эпизодически и только около трех месяцев в 1943 г., когда работала на бирже труда переводчицей. Это было время после февральского неудачного десанта наших войск в тыл немцев, когда часть советских командиров и бойцов скрывалась у местного населения. Я доставала на бирже труда справки, обеспечивающие их безопасность. За эти три месяца мне и влепили 15 лет каторжных работ. В моем личном деле значилось, что я у немцев работала переводчицей. О том, что я спасала командиров и бойцов Красной армии следователи умалчивали.
В нашем мамском лагере была немногочисленная группа немок из Германии. Они держались обособленно. Несмотря на общую дру-
жескую атмосферу, которую мы старались поддерживать в зоне, наши дамочки избегали близкого общения с ними. За исключением Клавы. В их обществе Клава не чувствовала себя чужой. Одна из немок, Эрика, была ее подругой. У меня сложилось впечатление, что в атмосфере немецкой речи Клава отводила душу. В ее памяти воскресали иные, более счастливые, времена. Кроме этого, я думаю, она судорожно хваталась за любую возможность поддерживать свой немецкий, не дать ему зачахнуть. Без постоянной практики язык забывается, а это огромная потеря для каждого, кто сумел забраться на вершину знания иностранного языка.
В апреле 1953 г. я отмечала свое 30-летие. Десять лет из тридцати мне пришлось провести за колючей проволокой. Мои друзья по лагерю очень тепло откликнулись на мой юбилей, я получила много открыток с добрыми пожеланиями. Все знали, что осенью я должна освободиться, что это мой последний год и последний день рождения в неволе. Клава тоже меня поздравила: заказала у местной нашей художницы поздравительную открытку, на которой была изображена статуя свободы с разорванными оковами. Смысл был таков, что скоро мои оковы будут разорваны и я выйду на свободу. К открытке было приложено послание с эпиграфом из Федина:
24 апреля 1953 г. Воркута.
«По разному можно жить. Но редко отыщется человек, который на вопрос совести - как он живет?- ответил бы, что живет вполне правильно. А люди, способные наедине с собою говорить правдиво, так хорошо видят свои ошибки, что в интересах самосохранения предпочитают утешать себя поговоркою о солнце, на котором, как известно, тоже есть пятна».
(К.Федин).
В день твоего рождения, дорогая Алёнушка, ко всем тысячам пожеланий счастья и благополучия хочу добавить одно: Живи так, чтобы на твоем Солнце не было пятен, чтобы оно своим золотистым светом покрыло всю твою будущую дорогу.
«Светить - всегда!
Светить - везде!
До дней последних донца.
Светить - и никаких гвоздей, -
Вот лозунг мой - и Солнца»
(Маяковский).
Сегодня, последний, 10 праздник, который ты встречаешь с нами. Еще пару шагов и ты уйдешь от нас в настоящий, живой и радостный мир. Пусть никто и ничто не омрачит твоего счастья, а Ангел-хранитель хранит тебя от горя и страданий. Но и в радостях помни о тех кто делил с Тобою горе.
Клава