- 112 -

ВОЗВРАЩЕНИЕ

 

Самая большая человеческая ошибка — это возвращение после долгого изгнания в места, где он был когда-то разграблен и раздавлен, даже если эти места и называются родными.

Сколько же воды утекло с того страшного времени, когда под покровом темноты — в два часа

 

- 113 -

ночи, подъехала подвода с работниками ОГПУ к родительскому дому, ознакомили маму с протоколом заседания тройки от 14 июля 1931 года, в котором говорилось, что семья Ермолаевых подлежит выселению в Сибирь, а дом, постройки и имущество подлежат конфискации. После этого ей приказали будить детей и собираться в дальнюю дорогу; а из вещей разрешили взять только самое необходимое.

К подобному обороту событий мама была в какой-то мере готова: ей уже давно не раз говорили об этом решении — якобы по секрету. Фактически шла скрытая подготовка к нашему выселению и ограблению. Поэтому ей ничего не оставалось делать, как готовиться к насилию и прятать наиболее ценные вещи у знакомых и родных. Правда, потом она скажет, что напрасно все это делала, поскольку после нашего возвращения из ссылки никто, даже родные, и не собирался возвращать наши вещи. Видно, не ожидали, что оттуда может кто-либо возвратиться.

Но провидение по-своему определило всю нашу дальнейшую судьбу. В начале 1940 года прошли слухи о том, что идет процесс над некоторыми из тех, кто совершил наиболее тяжкие преступления против беззащитных людей, оказавшихся в гуще разбушевавшегося насилия, а в подтверждение это-

 

- 114 -

го последовало освобождение из-под стражи нескольких лагерных семей. Среди них была и моя мама, чудом избежавшая расстрела.

Как же спешили тогда работники НКВД избавиться от лишних свидетелей! В спешном порядке ей выдали паспорт и сопроводительный документ, дававший право на возвращение семьи в родные места. В этой справке говорилось, что, согласно постановлению НКВД от 31 октября 1940 года, мама вместе с троими детьми передается на иждивение родственницы Ермолаевой Серафимы Григорьевны и следует по месту ее жительства в г. Егорьевск Московской области.

Казалось бы, радоваться надо. Ведь почти десять лет жили думой о родном крае и освобождении. Так нет же. Как-то неспокойно было у нее на душе. Она пыталась представить все то, что связано с отъездом и с ближайшим будущим. Это и беспокойство за отца, которого по-прежнему ждала, хотя не раз доходили до нее слухи, что он расстрелян. Да еще и война была не за горами, а значит, везти детей туда, где могли происходить боевые действия, не совсем разумно.

И наконец, как там жить? Ведь сбережений никаких, а устроиться на работу со второй группой инвалидности и клеймом «враг народа» было делом безнадежным. А здесь, в запретной зоне, мы были сво-

 

- 115 -

ими среди спецпереселенцев. К тому же у нас был клочок земли под картофель и капусту, которые помогали нам выжить.

И все же, несмотря ни на что, она с головой погрузилась в хлопоты, готовясь к отезду в родные края. Уж очень опостылела ей лагерная жизнь, да и слишком истосковалась она по родной земле. Когда-то после она скажет, что совершила непоправимую ошибку. Но это будет потом, а сейчас ей предстояло сделать все возможное, чтобы найти деньги на питание и билет на поезд. Большую часть суммы мы получили, продав картофель, урожай которого в том году выдался необычно высоким.

И вот все готово к отъезду. Оставалось подыскать сопровождающего до станции. Это оказалось делом не из легких. В зоне всякое проявление благородства расценивалось как подрыв режимной системы. Все же мы нашли такого человека. Нам бесстрашно согласился помочь Михаил Никульцев, земляк по деревне, из которой его выселили, как и нас, по духу близкий нам в этой зоне.

Он подкатил тележку к бараку, в котором мы жили, погрузил на нее вещи, и мы двинулись за ним пешком в сторону вокзала, который находился в десяти километрах от зоны. Чем ближе мы подходили к станции, тем чаще я смотрел назад. У меня было такое ощущение, что вот-вот нас кто-то догонит

 

- 116 -

и вернет обратно в лагерь. Только в пассажирском вагоне, когда тронулся поезд, я почувствовал облегчение.

Ехали мы необычно для нас роскошно. Каждый из нас имел отдельную полку и хорошее питание. Вот только чувствовали мы себя не совсем хорошо, почему-то постоянно подташнивало и кружилась голова. Видно, на нас тяжело сказывалась продолжительная поездка.

Наконец поезд подошел к Егорьевскому вокзалу. Родные встретили нас неожиданно тепло. Нашей радости не было предела. Нам в ту минуту представлялось, что наконец позади наше насильственное заточение, голод, холод, издевательства, расстрел отца. Но это оказалось лишь кратким просветом. Даже не на день, а всего на несколько часов. И опять все сначала. Опять слежка, преследование, погоня и издевательства.

Все началось с маминого посещения паспортного стола, чтобы встать на учет, как того требовала Новокузнецкая комендатура. Но вместо постановки на учет маме вручили уведомление о выселении из г. Егорьевска в течение 24 часов. Ей объяснили, что это город закрытого типа, и всякая прописка запрещена. Больше того, они обещали привлечь к ответственности тех работников Новокузнецкого НКВД, которые не согла-

 

- 117 -

совали данный вопрос с Егорьевским НКВД, прежде чем выдать справку на право прописки. А маму грозились направить в тюрьму, если она не покинет город. Но куда она могла податься, когда ее гнали из родного края, где прошло ее детство и юность?

И она, религиозная женщина, не умевшая ни писать, ни читать, к тому же имевшая троих детей, бросается в бега. Как затравленный зверь, пытается уйти от погони. Днем скрывается в некогда родных для нее деревушках: поочередно то в Поминово, то в Мартынове, затем в Ильинском Погосте у родных и знакомых, а ночью пытается слиться с темнотой и прийти хоть на миг к детям. А засветло опять в бега. Сколько раз она ускользала от преследователей! Но с каждым днем круг преследований все более сужался. К тому же иссякали все источники существования.

Она едет в Москву. Ей долго пришлось искать учреждение, решающее данные проблемы, а затем записаться на прием. Ночным поездом она вернулась в Егорьевск, чтобы взглянуть на детей. Поезд прибыл задолго до рассвета. Темными переулками она подходит к дому, и вот знакомая дверь уже перед ней. Вдруг из-за угла выходят два здоровенных мужика, хватают маму за руки и ведут в спецотдел. Благо, у нее был талончик

 

- 118 -

на прием к большому начальнику, а то бы ей не избежать тюрьмы.

И вот она на приеме у одного из помощников Калинина. В спешном порядке, вся в слезах, в отпущенное ей краткое время, она пытается доказать несправедливость и жестокость применяемых к ней мер. Призывает к состраданию, просит о помощи, говорит о разграбленном доме в деревне. Но все это повисает где-то в воздухе. А затем ее просто прерывают и выводят из кабинета, сказав при этом: «Нет».

И тогда она им говорит: «Пойду бросаться под трамвай, раз лишаете жизни». И бежит к трамвайной линии, которая находилась прямо под окном учреждения. В нескольких метрах от движущегося трамвая она плашмя падает на рельсы и замирает в ожидании смерти.

И вдруг какая-то сила вырывает ее из-под надвигающихся колес и отбрасывает в сторону. Придя в себя, она увидела того, кто спас ее, рискуя своей жизнью. Этот молодой человек помог маме встать, привести себя в порядок и отвел обратно в приемную кабинета, из которого она выбежала. Видно, всю эту картину видели работники того учреждения.

Много времени маме пришлось провести в приемной, прежде чем она получила разрешение

 

- 119 -

на прописку, на что ей вручили соответствующий документ. Теперь мама могла идти по родному городу, не боясь ареста. Правда, к детям она пришла вся измученная, голодная, опустошенная, но с надеждой на лучшее будущее. Хотя вплоть до самой ее смерти так ничего и не изменилось.

Итак, рискуя своей жизнью, она получила разрешение на прописку к родственнице Ермолаевой Серафиме Григорьевне, которая из сострадания взяла нас на иждивение. Безусловно, это было большим достижением, поскольку позволяло остаться на родной земле. Сама прописка не решала ни одного из житейских вопросов, в том числе и жилищного. На площади менее двадцати квадратных метров уже проживала семья из трех человек, поэтому подселение еще четырех человек создавало дополнительные трудности. Но родные понимали, что другого пока не дано, поэтому и терпели.

Понимала это и мама. Вначале она пыталась разрешить эту проблему и возвратить конфискованный дом и имущество, поскольку репрессия по отношению к нам была необоснованна. Но вскоре она поняла, что дело это безнадежное. Более того, ее предупредили, что если она будет ходить по инстанциям и просить то, что у нее отняли, то ее отправят туда, откуда приехала. И она совсем растерялась.

 

- 120 -

Жизнь продолжалась. Продолжала и она искать выход из этого положения. Она все чаще стала бывать в жилищно-коммунальном отделе, все настойчивее ставить вопрос о решении жилищной проблемы. Но все оставалось по-прежнему, вплоть до начала Великой отечественной войны.

Тогда мы жили в доме, построенном еще до революции купцом Карцевым, а после революции этот многоквартирный двухэтажный дом у него конфисковали, оставив за хозяином лишь одну из комнат на втором этаже. Дом так и продолжали называть «домом Карцевых». Источником существования для супругов Карцевых была милостыня. В начале войны жена умерла, и он остался один, что для него, тяжело больного человека, было равнозначно потере самой жизни. Он неоднократно пытался покончить с собой, но всякий раз его удавалось спасти.

Вот и решила управдом избежать трагедии и облегчить ему существование. Для этого она предложила ему поселить к себе мальчика, который мог бы присматривать за ним и выполнять его поручения. Это предложение ему понравилось, и в тот же день с маминого благословения она представила меня ему. Он очень обрадовался и попросил немедленно поставить для меня койку. С этого времени я стал жить вместе с ним и строго выполнять все возложенные на меня обязанности.

 

- 121 -

Первые часы моего пребывания в новой роли показались мне терпимыми. Хозяин был добр ко мне, постоянно шутил и что-то рассказывал, а я старался угодить ему во всем, что было в моих силах. Так продолжалось до позднего вечера, пока не наступили сумерки, за которыми следовала светомаскировка и погружение во тьму, поскольку с наступлением темноты над городом появлялись вражеские самолеты.

Но вот в еле просматривавшемся пространстве комнаты я увидел, как с койки поднялся высокий мужчина с трясущимися руками и непрерывно качающейся головой и пошел в мою сторону. Я всем своим телом плотно прижался к стене, оставив таким образом свободной большую часть койки. Мне почему-то казалось, что, проходя мимо меня, он обязательно упадет и придавит меня своим грузным телом. Здорово я тогда напугался, хотя и был не из робких. А он, как и свойственно тяжелобольному и полупарализованному человеку, медленно вышел в коридор и так же медленно вернулся к своей койке. Только я долго не мог заснуть в ту ночь. Я очень беспокоился за выполнение возложенных на меня обязанностей и со страхом вспоминал идущего и трясущегося человека...

А утром, как будто не было этой неспокойной ночи, начинаю за ним ухаживать, стараюсь быть вежливым и исполнительным. Теперь каждый мой день

 

- 122 -

начинался с того, что я направлялся в магазин для отоваривания его хлебной карточки, затем кипятил воду, убирал в комнате и помогал ему собраться на прогулку. Только после этого я шел в школу. А в свободное время донимал его своими вопросами о прежней жизни. Но он, как правило, уходил от ответа, ссылаясь на усталость или на то, что о былом ему говорить запрещено. Так продолжалось в течение нескольких месяцев.

Но однажды, придя из школы, я обнаружил, что дверь заперта изнутри. Когда ее открыли, то увидели, что он повесился. Видно, слишком велико было его желание уйти из жизни. После его похорон эта комната перешла к Серафиме Григорьевне, а мы остались жить там, где были прописаны. Таким образом, квартирный вопрос был решен.

Оставался нерешенным главный вопрос — на что жить, поскольку в городе шло большое сокращение, и в этих условиях устроиться на работу «врагу народа», да к тому же инвалиду второй группы и без специальности, было просто невозможно. Оставалась единственная возможность — начать оформление пособия по инвалидности. Но для этого нужно было затребовать с места ссылки необходимые документы, что для мамы, неграмотной женщины, оказалось не под силу.

 

- 123 -

Так и перебивались, как могли. Лишь ранней весной, когда появлялась крапива и картофель после перекопки, мы могли немного вздохнуть. Так что возвращение на родину обернулось для нашей семьи новыми испытаниями и голодом.