- 113 -

БУТЫРКИ

 

Воронок был воронком, а не продуктовой машиной. Посредине был проход, а по обе стороны от него было по три-четыре клетушки. В конце прохода около кабины водителя сидит конвоир. В клетушке сидишь лицом к проходу. Сидеть можно, только поджав ноги. Было жарко, а я была в шубе, в шерстяном костюме, в туфлях на высоком каблуке. На коленях была наволочка с моими вещичками. Теперь я уже не смогла бы так сидеть. В воронке, кажется, я была одна. Правда, какие-то разговоры были слышны. Но в воронок меня сажали одну и потом вывели одну. Я так боялась, так боялась: куда меня повезут, зачем везут? Куда-то привезли. Какое-то время стояли, потом чувствую, что въехали куда-то внутрь. Когда я вышла, то не могла идти, так затекли ноги. Огляделась и поняла - Бутырки. Стена высокая из красного кирпича, круглая башня. Я хорошо знала очертания Бутырок - я же напротив жила. И маме сюда передачи носила. Да и на Лубянке в камере говорили, что, наверное, повезут в Бутырки. Обрадовалась, что не Таганка. Было около 8 часов вечера.

Завели меня в приемную - колоссальный зал, стены серо-коричневые, мебели никакой, пол каменный. Заключенные называли его "Курзалом". Была одна. Почему-то первая мысль - пойду по уголовному делу. Дома у меня хранились какие-то линзы с кафедры. Линзы для опытов. Я же оптик была. Где-то эти линзы и сейчас у нас дома хранятся. Ну, думаю, уголовное дело пришьют. Очень этого боялась. Разумно думать не могла. Стояла, ждала. Все время было напряженное состояние.

А потом началось все с начала. Завели в комнату, фотографируют лицо. Мужчина фотограф: "Смотрите прямо", "Поверните голову в профиль". Конвоир стоит рядом. Затем идешь к столу и "играешь на рояле". В Бутырках все в одной комнате, тот же фотограф снимает отпечатки пальцев. Моя тетя Фаина Гайстер рассказывала, что в 37-м году их заводили не по одному, а сразу несколько человек. Последней из них

 

- 114 -

"играла на рояле" девочка десятиклассница. Когда он кончил отпечатывать ей пальцы, то сказал: "Мойте руки, мойте". И вдруг девочка запела. Фаина говорит, что все они вздрогнули, а девочка поет. Ей послышалось: "Пойте". Сейчас смешно, а тогда было страшно. Что они ни говорят - это приказ, надо выполнять.

Потом был обыск, затем, кажется, душ. Время тянулось медленно. Наконец меня повели в камеру. По длиннющему коридору, светлому от множества лампочек. На Лубянке коридоры все узкие. Тут коридоры колоссальные - тюрьма-то старая. Камера, к которой меня привели, была то ли на втором, то ли на третьем этаже. Здесь в Бутырках тебя тоже водят, водят и водят, вверх-вниз, вниз-вверх - ты и запутываешься. В отличие от Лубянки здесь сопровождающий не цокает, а бьет ключом по пряжке... Ключом по пряжке.

Когда надзиратель впустил меня в камеру, было около четырех часов утра. Камера большая, с двух сторон одноэтажные сплошные нары. Много народа, все спят. Нет, все шевельнулись, но никто не встал. Нельзя. Никто ко мне не подошел - он же в глазок смотрит, следит. Ночью вставать нельзя, только на парашу. Сразу обратила внимание, что рук сверху одеяла не видно. В Бутырках за этим не следили. Это немыслимо просто. Народа в камере много - если у ближайших к двери через глазок видно, то у дальних не разберешь. Слева от двери параша. Справа, напротив параши, увидела на нарах два свернутых матраца. Значит, места свободные. Развернула матрац и легла. Подушка и матрац ватные. Была простыня и пикейное одеяло.

Ночью свет слабый, от синей лампочки, так что камеру я рассмотрела только утром. Она очень длинная - шагов пятнадцать-двадцать. Шириной метров шесть. В проходе между нарами длинный стол. Примерно в половину камеры. Вдоль стола две скамьи. Но днем за столом мало кто сидел. В основном гуляли по проходу или сидели на нарах. Да, больше сидели у себя на нарах. Народу в камере было много - человек сорок, а может и больше.

Какое было первое впечатление от самой камеры трудно сказать, не помню. На этом как-то не сосредоточиваешься. На новом месте волнует другое - что будет дальше? Состояние ожидания - какую гадость тебе еще они приготовили? Это, по-моему, всем сопутствует.

Легла, но, наверное, не заснула. Вслед за мной привели Раду. Почти сразу. Она расстелила второй матрац и легла рядом. Но познакомились

 

- 115 -

мы только утром. Подъем здесь тоже в шесть часов.

Утром, когда прозвучал подъем, уже рассвело. Все моментально на нас накинулись. Только я села и даже не успела сказать, кто я, как с противоположной стороны, ближе к окну, ко мне ринулась женщина с диким криком: "Инна!" Это была Фира Судьина. Она меня знала по Дому на набережной. У нее дочка моего возраста. Когда она меня увидела, то испугалась за свою Наташу. В камере было несколько второсрочниц, а мы с Радой были первые из их детей этой новой волны, попавшие в камеру. И обвинение наше - 7-35, естественно этих женщин потрясло - каждая же боялась за своего ребенка.

Первый вопрос обязательный - по какому делу? Какое обвинение? Кто мы такие? А о воле, о чем пишут в газетах, в Бутырках не спрашивают. Это на Лубянке спрашивают. Здесь уже ясно, что ты с воли давно. Здесь в основном спрашивают из тюремной жизни - в какой камере ты сидел, и кто еще с тобой в камере был. Вот это интересует всех. Так я узнала, с кем сидела Стелла Корытная.

Когда вот этот ажиотаж как-то немного стих, когда они стали успокаиваться понемногу, ко мне подошла интеллигентная, пожилая седая женщина. Подошла и тихонько спросила: "Скажите, а Ада Каплан вам родственница?" Но Ада Каплан - это наша Адасса. Это была Софья Сергеевна Шебардина. Та самая, которой Маяковский посвятил стихотворение "Звезды". Она вместе с Адассой была в лагере.

Вот во время этих расспросов я с Радой познакомилась. Когда мы отвечали - стало ясно, что обвинение у нас одно и то же, что следователь у нас был общий, и что вместе жили в Доме правительства - только в разных подъездах, и что Судьба до Лубянки у нас сходная. Это нас сразу сблизило. И все - мы уже с ней не разлучались. Вот до сих пор дружим. Нам повезло, что мы вместе тогда оказались, особенно Раде. Я к людям была более примирима, чем она. Сейчас я, наверно, менее терпима. Старая стала. У нас с Радой и схожесть характеров была. И симпатичны были друг другу. Она уже от меня не отходила. А если бы она пришла в камеру с кем-нибудь другим, то, наверное, ей было бы труднее. Она и сама говорит, что пережила она все это потому, что мы вместе были. Вначале я с Радой были в полнейшем трансе, дико переживали, что мы тоже когда-нибудь будем второсрочницами. Ужас какой-то! Рада просто сказала, что повесится. А я ей говорила: "Как ты сумеешь повеситься в тюрьме? У тебя даже нет веревочек чулки подвязать!" Но я уже знала,

 

- 116 -

что и в тюрьме можно повеситься. Но мысли о самоубийстве и у меня были. Это точно. Только у нее больше, чем у меня. Тут нас очень поддержала Софья Сергеевна. Она говорила, что если они, второсрочницы, не доживут до того, когда все откроется, то мы-то уж доживем. Она все время нас этим успокаивала. Ну вот, видишь, и дожили! Сейчас вот и Бухарина реабилитировали. Прошло 50 лет, мало уже кого эта реабилитация трогает, с кем можно поговорить об этом. Вот одна моя знакомая, у которой тоже отца расстреляли, мне сказала: "Что ты так волнуешься? Что ты знала кого-нибудь из них?" Разве дело в том, знала ты или не знала. Справедливость нужна. Без нее трудно жить. И память о людях. Честная память. Без памяти тоже трудно жить. У Чернова вся семья погибла. Мне и сейчас непонятно, каким образом, слава богу, выжила жена Бухарина. Почему он ее не уничтожил! Все трагично.

Я уже сказала, что Раду тоже привезли с Лубянки. Может быть мы вместе ехали в воронке. Мама Рады русская, а отец украинец. Фамилия его Полоз. Семья бабушки до революции была сочувствующая большевикам, прятала их в годы царизма. Мама и папа Рады были партийными, но мама в 27-м году была в оппозиции вместе с Раковским. Тем самым, который сейчас реабилитирован вместе с Бухариным. За участие в оппозиции ее в 29-м году первый раз выслали в Астрахань. Отец Рады был членом правительства Украины. Мама Рады не долго была в ссылке. Отец приехал к ней в Астрахань и уговорил покаяться. Она покаялась и ее тут же отпустили из ссылки. В тридцатом году отца перевели на работу в Москву. Они стали жить в Доме правительства. И бабушка с ними. В 33-м году маму снова арестовали: три года тюрьмы и пять лет ссылки. Попала она в Уральский политизолятор. Там она встретилась со своими товарищами по первой ссылке. С теми, кто не покаялся. Каялся, не каялся - от сталинского топора не спасало. Может быть, только случайность или если человек полностью сгибался, становился холуем и терял совесть. В 34-м году арестовали отца Рады за так называемый украинский национализм. Отправили в Соловки. Там он и погиб. Из Дома правительства бабушку с Радой выгнали, но тогда ситуация была попроще, и им дали комнату в Сиротском переулке.

Мама с бабушкой решили, что Рада, кончив пятый класс, поедет жить к ней в ссылку. Шел 36-ой год. 11 июня мама пишет Раде письмо, что очень ждет ее, и что скоро они увидятся. У Рады день рождения 12 июня. А 14 июня маму опять арестовали. Объявили приговор Особого

 

- 117 -

совещания, утвержденный 28 мая в Москве. Значит, от момента подписания приговора она еще две недели была на свободе. Вернее, в ссылке. Приговор - 5 лет лагерей. Все за ту же оппозицию, за которую она покаялась в 29-м году. Отправили ее в Магадан. У Рады сохранились письма мамы из ссылок, тюрьмы и лагерей. Я их недавно читала. Потрясающие письма - как человек остается человеком несмотря ни на что. Последние известия от нее были от августа 37-го года из лагеря Ягодного. Больше Рада про нее ничего не знает.

Воспитывалась Рада у бабушки - той самой бабушки, которая сочувствовала большевикам. В 42-м году Рада пошла добровольцем в армию. Была медсестрой в санитарном поезде, вывозившем с фронта раненых. Сейчас она у нас ветеран войны. Когда ее арестовали, она училась на четвертом курсе Бауманского института. Арестовали ее в ночь на 23 апреля. Теперь Рада, смеясь, всегда утверждает, что ее взяли вместо меня. Если бы я тогда ночевала у бабушки, то, может быть, в эту ночь Раду и не арестовали бы. За ней приехали в 5 часов утра. Она слышала, как один из энкаведешников сказал другому: "Вот проездили за той зря, и уже поздно". Это, мол, обо мне они говорили. Если бы я была на месте, то пока у меня был бы обыск, и меня бы отвозили на Лубянку, наступил бы день, и за Радой не поехали бы.

Все это она мне рассказала вскоре после того, как мы вместе оказались в камере. Мы с ней очень быстро сошлись. Она мне была симпатична. Очевидно, и я ей. Рада была красивой, но производила очень тяжелое впечатление. Она была настолько подавлена, что вывести ее из этого состояния было очень трудно. Совершенно не теперешняя Рада. После возвращения из ссылки, она окончила строительный институт, вышла замуж. Сейчас на пенсии.

Стоит теперь рассказать о тех, с кем мы сидели в камере. О контингенте камеры. Очень он был интересный. Народу было много. О всех, конечно, не расскажешь. Но расскажу, о ком хорошо запомнилось. Сидели там, во-первых, девицы за иностранцев. Было их много. До Бутырок они сидели не на Большой Лубянке, а на Малой Лубянке, в областной тюрьме. Это рядом, за сороковым магазином. Все они каким-то образом были связаны с иностранцами. Каким? Они встречались с ними, ходили с ними в рестораны, жили с ними, приходили к ним в гостиницу "Националь". Они были нашего возраста - 25-28 лет.

 

- 118 -

Выделялась среда них Надя Воде, дворянского происхождения. Отец ее, кажется, был граф. Высокая очень красивая девушка, наголо обритая. Рассказывали, что у Нади был друг из органов, видимо ее любивший. Он предполагал, что ее могут посадить и будут вербовать. И он говорил ей, чтобы она ни в коем случае не соглашалась, так как потом ее выпустят и подсадят к каким-нибудь значительным людям. Она будет передавать от них или о них сведения и будет слишком много знать. А когда она будет больше не нужна, ее все равно посадят, но уже легко она от них не отделается. Если она будет слишком много знать, то могут просто ликвидировать.

Так и произошло. На одном из допросов на Малой Лубянке следователь стал вербовать ее в органы. Она отказалась и, чтобы от нее отстали, вырезала себе клок волос. Только не помню, как это ей удалось. После этого пришел парикмахер и остриг ее под "нулевку". Увидев ее на следующем допросе наголо остриженной, следователь прекратил свою вербовку.

У другой родители были дипломатические сотрудники и часто выезжали за границу, а она вышла замуж за какого-то секретаря индийского посольства. У них был маленький сын. Ее взяли прямо на улице, сын остался с отцом. Потом я узнала, что ей дали 8 лет лагерей. Очень красивой была модистка Валя. Наверно, из-за нее мы всех их называли "модистками". Была еще совсем молоденькая девочка Жанна, одетая в пижаму. Она в этой пижаме вышла в булочную, всунув ноги в сапоги. Так ее и взяли в пижаме прямо на улице. Она, действительно, говорила, что у нее был какой-то парень иностранец.

Они все шли по нашей статье 7-35. Или мы по их статье. Как и мы, они были социально-опасные элементы. Только нам всем дали ссылку, а им по пять лет лагерей. Но, не были они проститутками. Были привязаны к одному мальчику, дружили с ним, ходили с ним в ресторан или куда там. Наверно, и спали с ним. А им политику инкриминировали, ломали жизнь. Надо отдать должное, никто из нас к ним как к преступникам не относился. К ним хорошо относились в камере. Недоброжелательно относились только к одной - она в оккупации была, да к тому же была неопрятна.

Мы с Радой на нарах лежали за ними. А перед ними лежали две дамы. Именно дамы в шелковых халатах. Ночью, дома, когда открывали двери на звонок, они накинули на себя свои шикарные халаты. Так в

 

- 119 -

них и увели, не дав переодеться. В камере их не любили, считали стукачками. Одна из них была Милица Гаммова. Когда я попала в камеру, она была в тюремной больнице. Но о ней стоит сейчас рассказать, так наши с ней дороги потом сойдутся. Ей были лет тридцать пять. Работала она переводчиком в норвежском посольстве. Как видно, при очередной смене советских работников в иностранных посольствах, ее и взяли. Просто попала в обоймы арестов. Она была приемной дочерью какого-то генерала МГБ. На Лубянке на допрос ее водили к самому Абакумову, тогдашнему министру МГБ. Как видно, из-за этого о ней в камере сложилось мнение, как о стукачке. К тому же ее поместили в тюремную больницу, что тоже вызывало подозрение. Но она в самом деле тяжело болела. У нее был костный туберкулез ребра и открытый свищ. При мне она в камеру из больницы не вернулась, но из-за этих разговоров у меня заочно осталось к ней очень настороженное отношение. Но она оказалась очень хорошей бабой, но об этом я расскажу позже.

Дальше, ближе к окну, располагались Искра и Ира. Искра Мурштейн, а Ирину фамилию не помню. Эти девочки были из Полиграфического института. Искра с редакционного факультета, а Ира с факультета графики. У них был какой-то любимый преподаватель, к которому они ходили в дом. Он, между прочим, собирал их дневники. В какой-то момент к нему пришли, все эти дневники забрали,. девочек арестовали, а его нет. Тогда из Полиграфического взяли много народа. Он, возможно, был провокатор, а может быть просто больной человек. Искра не любила его вспоминать. Искрины дневники были написаны еще в 8 классе, в эвакуации в Оренбурге. Ей эти дневники предъявили на следствии. У Иры же были дневники за институт. Ира получила 5 лет, а Искра за дневники, которые она вела в 8 классе, получила 8 лет лагерей. Искрин отец был сотрудник МГБ. Органы жрали и своих детей. Рассказывала мне Искра все это потихоньку, без свидетелей. У нее восемь месяцев шло следствие. Она наученная была, лишнего не говорила. И сейчас Искра ничего не рассказывает о том времени. По моему теперь она уже боится за дочь, не дай бог, все повторится. Возможно? А почему и нет. Сколько диссидентов, верующих, националистов при Брежневе оказалось за решеткой. Только лишь за то, что имели свои взгляды на окружающее. А я наивная была, рассказывала всем, что со мной. Рада была молчалива. Искре лагерь достался очень тяжело, очень тяжело.

 

- 120 -

Ира в камере все время рисовала. Она рисовала обожженными спичками, карандашей-то у нас не было. Все, кто курили, отдавали ей спички после прикуривания. Она сама не курила, но из ларька заказывала спички. И другие специально для нее заказывали спички. Рисовала в основном наши портреты, всех подряд. Рисовала на бумажках, в которые были завернуты передачи. Ей эту оберточную бумагу отдавали. Она ее расправляла и на ней рисовала. Интересно было бы сейчас посмотреть эти рисунки. Рисовала хорошо. Она же настоящий художник была.

Кто там дальше в нашем ряду за ними был, я не помню. А вот по другую сторону, как раз у окна, лежала еврейская дама. Интеллигентная, очень образованная женщина. Мне она казалась тогда старой, но ей наверно было лет 45. У нее сын был студентом МАИ. Она очень боялась, что его заберут. Раньше она работала в Министерстве здравоохранения, была доктор наук. А потом приняла то ли православие, то ли католичество. Звалась она теперь мать Магдалина. Она только в этом и обвинялась. Приняв веру, она все бросила, перестала работать врачом. Одетая во все черное, она в камере всегда ходила сжавши руки и говорила, что Бог ее не оставит. Лагеря боялась ужасно. Нытиком была, ее не любили в камере. С ней общались только две старушки-монашки.

Кто лежал рядом с ней, не помню. Но помню, рассказывали, что раньше на этом месте лежала женщина по фамилии Коган, двоюродная сестра очень крупного физика Ландсберга, академика. Его работы я изучала в университете. На воле она писала письма Иосифу Виссарионовичу о несправедливостях, творящихся вокруг. На письме ставила обратный адрес: "Москва. Тюрьма". И очень скоро оказалась в этой камере. Что она получила, я не знаю.

А потом лежали второсрочницы Фира Судьина, Софья Сергеевна Ше-бардина и Федина. Раньше Фира сидела как жена "врага народа". Как и моя мама. Отбыв срок, она приехала пожить к дочери Наташе. В Москву. Жила без прописки. Кто-то донес, и ее взяли вторично. Раньше Фира работала в Наркомате просвещения вместе с Крупской, была с ней хорошо знакома. Вернувшись после второй отсидки, она работала в комиссии по наследию Крупской. Готовила ее работы к печати. Работала до последнего времени. Сейчас она ездит в инвалидной коляске - был тромб, и отняли ногу. Живет она с дочерью. Слава богу, Наташу тюрьма миновала.

 

- 121 -

Очень интересна судьба у Софьи Сергеевны. Ее муж был секретарем ЦК Белоруссии. Естественно, он погиб. Но Софья Сергеевна шла по собственному делу. Если можно так говорить, так как дела, как и у других, ни какого не было. Отсидела 10 лет. Приехала в Москву. Она была известным человеком в мире искусства. У нее было много друзей среди артистов, режиссеров, писателей. То ли она сама, то ли кто-то из друзей пошли хлопотать за нее к министру внутренних дел Меркулову. А до первого ареста она работала в Комитете по искусству. Так, кажется, называлось тогда Министерство культуры. Там же тогда работал и Меркулов. Она была с ним хорошо знакома. Теперь уже министром внутренних дел Меркулов разрешил ей прописку, и она официально жила в Москве. Посадили Меркулова, и ее вновь взяли. Второсрочников не везли на Лубянку. Ее сразу доставили в Бутырки в эту камеру. Ее не водили на допросы. У меня такое ощущение осталось, что второсрочницы шли без всяких допросов. Им просто давали новый срок. Софья Сергеевна получила бессрочную ссылку. Умерла она в начале восьмидесятых годов в е пансионате старых большевиков в Переделкино под Москвой. Ей было за 'восемьдесят. Моя тетя Адасса ездила ее хоронить.

Федину, кажется, звали Ася Давыдовна. После первого срока она приехала к детям в Москву. Их было трое. Они жили на Арбате. Ее сын 'Эрик учился со мной на физфаке, но на втором курсе. Она очень боялась, что он тоже вслед за нами загремит. И правда, я с ним встретилась на пересылке в Куйбышеве. А вот старшую и младшую дочерей не взяли. Не пойму, по какому принципу они действовали. Федина у детей жила без прописки. Опять кто-то донес, и ее вновь взяли.

Эти женщины были одни из первых второсрочниц. Основной косяк их пошел осенью. Повторники - тогда это было так естественно. Сейчас задумываешься - как работала эта машина!

Запомнилась женщина с перевязанной грудью. Черненькая такая. До-Цент МГУ. Ее арестовали с грудным ребенком, а потом ребенка отобрали. При мне в камере она была всего несколько дней.

Кто еще лежал на противоположных нарах, не помню. Вот только монашки. Они тогда мне казались очень старыми. Наверно, им было лет шестьдесят, а может больше. Лежали они все время рядом с парашей, с этого места не уходили. Так им, наверное, было удобнее. Одеты были во все темное, в черных платках на голове. Ходили опустив голову вниз.

 

- 122 -

С ними я не общалась, помню их плохо, да и вскоре после моего вселения их увели.

Через несколько дней после нас с Радой привели Гайру и Майю. Отец Гайры был известный писатель Артем Веселый. Когда в 28-м году родилась ее младшая сестра Заяра, отец вскоре оставил семью. В 39-м годдй он погиб в тюрьме. Дочери жили с мамой. Она была медсестрой. Маму арестовали в 49-м году, за год до дочерей. За ними пришли в ночь на 23 апреля. Еще перед обыском сразу увезли младшую Заяру, а уже после обыска - Гайру. Обоих увезли на Лубянку. Встретились они уже здесь в Бутырках в нашей камере. Но меня тогда уже в камере не было. Гайра училась на истфаке университета. Кажется, еще до ареста ее исключили из комсомола. Она на каком-то собрании выступила и что-то критиковала,

А отец Майи Петерсон был знаменитый комендант Кремля. Из латышских стрелков. В фильме "Ленин в 18 году", который мы в детстве много раз смотрели, он один из героев. Майя училась на филфаке, на классическом отделении. Была замужем, но муж сразу ее бросил, как только ее арестовали. А вот ее старшую сестру не тронули. Майя, как и я, была очень общительная. Она была как тростиночка, такая тоненькая, щупленькая, самая маленькая из нас. Сослали ее вместе с Заярой в Пихтовку. Была она на очень тяжелых физических работах, таскала кирпичи, копала... В общем ей хорошо досталось. Как она все это выдержала, даже не представляю. Вернулась она только в 56-м году, потому что До того ей некуда было возвращаться. Майя сейчас на пенсии, живет с дочерью. Я ее очень давно не видела.

Вот такая была в нашей камере разношерстная публика. У меня с Искрой оказались общие знакомые - Стелла Корытная, Галя Шестогий. Гайра же училась в одной школе с Искрой. Поэтому между нами быстро наладились контакты, и мы ходили в гости друг к другу. Что значит ходить в гости в камере? Вот ты живешь на нарах - это твой дом. И приходят к тебе в гости. Или ты идешь к ним в гости. Я очень любила ходить в гости к Софье Сергеевне. Софья Сергеевна знала очень много интересных людей, прекрасно рассказывала, много читала стихов. Ходей гости к Фире. Я любила ходить в гости - интересно было. Я и сейчас люблю ходить в гости.

Но второсрочницы общались не со всеми - были очень осмотрительны. Когда приходишь в маленькую камеру, то там примерно все знают у

 

- 123 -

кто есть что. А здесь в такой большой камере пойди разберись, так что народ здесь осторожный. В камере общих споров не возникало. И не общих не было. Еще на Лубянке могли спорить. Здесь нет - боялись подсадных. Народу много, всех сразу не разглядишь. В основном шушукались на нарах или гуляли по проходу. Читали. В Бутырках была хорошая библиотека. Но я тогда мало читала, общение заменяло книги.

Конечно, какое-то деление камеры на группы имелось. Например, монашки, модистки, дамы в шелковых халатах, второсрочницы, мы - дети "врагов народа". Это было не столько классовое, сколько статейное объединение. Одна и та же статья сближала как в настоящем, так и в будущем. Это определяло в первую очередь. Безусловно, играла роль и схожесть характеров, темпераментов, внутренних интересов. Гайра и Майя в камере с Софьей Сергеевной почти не общались, и только, когда вместе поехали по этапу, они ее оценили.

Утро в камере начинается с переклички. Входит какой-то начальник с надзирателем. Мы становились все в проходе. Начальник зачитывал фамилию, а мы называли свои инициалы и статью. Во время этой переклички можно было записаться к врачу, попросить бумагу для заявления, сделать заявку на книги из библиотеки, выписать продукты из ларька.

После проверки выводили мыться. Не помню, как эта процедура называлась. Да, кажется, оправка. Один раз утром, один раз вечером. Ночью и днем старались на парашу не ходить. Вот так и терпишь с вечера до утра, с утра до вечера. Если уж только сильно приспичит. Только больные, да эти старые монашки. Беда, когда понос. Параша колоссальная - литров на сто. На сорок человек. Выносят парашу во время оправки, утром и вечером. По очереди. Мы всегда с Радой выносили. Еле тащишь. Аккуратно надо было нести, чтобы не расплескать.

На оправку выводили сразу всю камеру. Сорок человек - в Бутырках коридоры широкие. Молчаливая толпа устремленных вперед женщин. Конечно, в уборной не сорок дырок - Пять-шесть. Как на вокзале. Старухам тяжело было. Это я теперь понимаю, когда у самой ноги не сгибаются... Пока ждешь своей очереди, надо успеть умыться и постирать. Но стирать ничего нельзя. Это было запрещено. Но это же женщины. Стирали лифчики, трусики, платки, кофточки и тому подобное. Проносили скрытно, складывали и прятали на себе. В общем ухитрялись. Ведут же сразу много народа, а шмона не устраивали. Даже простыни сти-

 

- 124 -

рали. Их так редко меняли. Если регулярно не будешь стирать, то провоняешь. За время моего сиденья в Бутырках я не помню, чтобы их меняли. В камерах сушить не разрешали. Сушили на прогулках.

И еще надо было подмыться. Менструацию не запретишь. Как подмывались? Как хочешь, так и подмывайся! И трусики постирать. Все это надо было делать быстро. И делали, иначе все сорок человек, представляешь себе, как завоняли бы. Вот за это очень на Магдалину обижались - от нее пахло. Правда, в камере воздух был неплохой - одна фрамуга была всегда открыта. Лето было. Окно располагалось высоко, до него рукой не дотянешься. Фрамуга открывалась во внутрь камеры. За ней решетка и намордник. Куда выходили окна, не представляю. Посторонние звуки не доходили.

Примерно раз в две недели водили в баню. Нет, реже. В Бутырках в бане я была всего один раз. Баню хорошо описал Солженицын, я об этом рассказывать не буду - у него прочитаете. От бани осталось ощущение чего-то потрясающего. Большая, вся покрытая кафелем голубого в фиолетового цвета. Комфортабельно, лучше чем в нашей бане на Сущевской. Это точно. Ведь не даром же сюда водили Элеонору Рузвельт. В бане было очень хорошо. Были шайки, мы в них подстировались. В бане стирали все с себя. Одевали мокрое, и досушивали потом на прогулке, Баня поражала какой-то благоустроенностью. Запускали сразу все сорок человек, а было свободно, не было толкучки. А может мне теперь кажется, что было свободно. Правда, Софья Сергеевна говорила, что в 37-году это был такой ужас, в камере лежали не только на нарах, а в при ходе и под нарами. В нашей камере тогда размещалось 160-200 человек. Так что нам повезло. Сейчас наполняемость камеры была такая, как положено. Вот и тетя Адасса упоминал про двести человек. Камера, в которой она сидела в Бутырках, рассчитана была на 20 человек. А набита она была, как сейчас утром в автобусе. О лечь, не могло быть и речи. Стояли вплотную друг к другу. Спали стоя, притулившись к соседям. И так неделями.

Но про баню в Бутырках в памяти осталось, что было хорошо, не то что о бане на пересылке в Куйбышеве. Там был ужас. А здесь поразила именно роскошество. После Лубянки все казалось несравненно лучше. И камеры, и коридоры, и прогулки - все. Ощущалось что-то старое, забота о человеке. Наверно, архитектор, который строил Бутырки, думал о людях, которые сюда попадут.

 

- 125 -

Для мытья давали кусочек мыла, небольшой. Чем вытирались, не помню. Наверно, давали что-то. Во всяком случае не рубашкой. На мытье времени хватало. Помню, после мытья сидели в предбаннике. Не гнали - скорей! Было как-то хорошо. В бане мне Рада сделала комплимент. Говорит - у тебя очень хорошая фигура, лучше чем у модисток. И модистки меня хвалили. Ноги у меня были красивые. Смешно. И это нас молодых в тюрьме интересовало. Женщина есть женщина. Вот думали о самоубийстве и про свою фигуру не забывали. Помню, приятно это было слышать, да и сейчас это с удовольствием вспоминаю.

В Бутырках, по моему, кормили неплохо. Лучше чем на Лубянке. Кормили три раза в день. Утром была какая-нибудь каша и чай. Днем был суп, а что еще не помню. Не помню, как приносили еду, как уносили. Были миски и ложки. Процесс кормежки плохо помню.

Это, наверно, потому, что в Бутырках часто кто-то из своих получал передачу. Народа же много в камере. Первые буквы наших фамилий раскинуты по алфавиту. Но именно из своих. Например, у Искры передача или у Иры. Софья Сергеевна получала передачу. И никто из нас не ел только сам. Тут же делились. Так что все время были на чьем-то под корме. О Бутырках у меня не осталось ощущения, что было плохо с едой.

На Лубянке у меня не было передач. Взяли меня 23 апреля. 24-го была суббота, потом воскресенье. А с 30-го уже были праздники. Мои обнаружили меня только в Бутырках. А передачи я хорошо помню. Я так ждала, ждала ее. Первой пришла передача от бабушки. От кого передача, не говорят. Но в передаче опись, где перечислено, что вложено. И по этой записке ты видишь, от кого передача. По почерку узнаешь. Передачи брали только от прямых родственников. В передаче бабушкин и Ленин почерк. Лене очень хотелось передать мне привет. Многие, к сожалению, сразу про тебя забывали. Увидела почерк Лены обрадовалась и испугалась. Значит Наталку тоже арестовали. А там на воле не понимали наших камерных расчетов. А потом была передача с Наталкиным почерком, и я несколько успокоилась - она еще на свободе. В Бутырках я получила две передачи, а Рада только одну от бабушки. Ее буква за время Бутырок попала только один раз. Радину передачу я хорошо запомнила. Ей прислали кусок вареной колбасы. Там, наверно, полкило было, толстый был, такой хороший. Так нам хотелось его поесть, но пришлось выкинуть. Жара была - он был насквозь зеленый. До сих

 

- 126 -

пор обидно. Был чеснок, лук. Была сгущенка. Принесли ее в миске вылили из банки. Были также шоколадные конфеты. У меня передача была попроще.

В Бутырках был еще ларек - только у меня денег не было. Так что я не помню, что можно было получать в ларьке. Вот только помню про спички для Иры. Ларьком пользуются по разрешению следователя. Деньги были где-то на счету у начальства тюрьмы. Ты что-то выписываешь из ларька, а потом тебе говорят, сколько денег у тебя еще осталось.

Самое интересное были прогулки. Замечательные были прогулки в Бутырках. Гуляли мы недолго - полчаса, не более. Выводили гулять в разное время. Не было так уж определенно, но днем. Вдруг кричат: "На прогулку". Выводят сначала в один дворик, потом открывают другую дверь, и ты выходишь во второй дворик. Там был еще и третий дворик. Разделены они толстыми и высоким кирпичными стенами. Стены старые, в трещинах, и из этих трещин наверху растут какие-то беленькие березки - маленькие такие. И ты курсируешь по дворику. Вернее, вся камера, сорок человек. На Лубянке курсируешь строго по кругу, а здесь кто как хочет. Надзиратель стоит где-то в углу около двери во дворик. Наверху на стене был еще надзиратель, следивший за всеми тремя двориками. Кирпичные стены и асфальт. И все ходят и машут - кто трусиками, кто лифчиками. То, что утром постирал, надо было просушить. В камере сушить не давали. Вот так все ходят, разговаривают и каждый что-нибудь трусит. Даже простыни умудрялись вытащить из камеры. Ходим, руки над головой - картина еще та! Все это надо было за полчаса высушить. Нам-то весной было еще ничего, а каково было тем, кто сидел здесь зимой. Прогулка - это хорошо: выходишь на воздух, какое-то пространство для глаз, вверху голубое небо и зелененькие березки. Да и трясешь свои шмотки над головой - вроде гимнастикой занимаешься. Модистки ходили даже пританцовывая. Погода была теплая. И поэтому прогулки - это как кусочек счастья. Прогулки и баня.

Я уже говорила, что в камере самые плохие места у параши. Если есть свободные места на нарах, то они около нее. По мере того, как народ уводят, все потихоньку сдвигаются к окну. Самые лучшие места у окна - там свежий воздух. Так потихоньку мы с Радой двигались к окну. Были уже где-то на середине нар. Каждый день уводили и каждый день приводили новых. Как конвейер. И никто не знал, кого уведут следующим. Из этой камеры на допросы не вызывали. Все здесь сидящие ожи-

 

- 127 -

дали приговора - больше ничего! И если уводили человека, то с вещами. Все, больше ты ничего о нем не знал. Только потом, где-нибудь на пересылке случайно узнаешь его судьбу: что и сколько получил.

Так до окна мы с Радой не добрались. Модисток увели, и мы были уже рядом с Ирой и Искрой. В гости теперь ходить было рядом. Они в камеру попали задолго до нас. Впереди них на нарах тоже еще кто-то были. Днем 23 мая вызвали с вещами Иру и Искру. Мы с Радой передвинулись на их место. Обычно в день уводили одного-двух, не больше. Мы решили, что на сегодня все. Прошло минут тридцать, и вдруг открылась кормушка: "Гайстер, с вещами!". Пока вещи собираешь, тебе помогают, говорят на дорогу всякие хорошие слова, что не волнуйся и тому подобное. Вещи собрала быстро. Их у меня было с гулькин нос. Одна наволочка с какими-то шмутками. Сказала всем "До свидания!", и меня вывели в коридор. Никуда не повели, а поставили лицом к стенке.

Когда за мной захлопнулась дверь. Рада увидела, что я забыла пальто Оно висело на стене около двери. Рада подхватилась и понеслась прямо по нарам. Конечно такое не принято было в камере - бегать по нарам. Сняла пальто, но в это время кормушка вновь открылась, и надзиратель сказал: "Полоз, с вещами!" Так что через пару минут мы опять оказались вместе, и нас повели на первый этаж. Мы еще за руки взялись.

В коридоре мы проходили мимо бокса. Он у стены стоял. Как шкаф только обитый коричневой кожей. И мы почему-то решили, там Искра и Ира. То ли шорох услышали, то ли еще что-то, я уже не помню. Может быть, голоса их услышали. Это те самые боксы в коридорах, куда запихивают арестованных, если навстречу ведут другого арестованного. Чтобы не узнали друг друга. Вот мы и решили, что там Искра и Ира. И мы что-то им прокричали. Если бы это было на Лубянке, то, наверное, за это мы могли оказаться в карцере. Тут все-таки было либеральнее. Нас только погнали быстрее. В Бутырках режим был несколько слабее, чем на Лубянке. Здесь это мы могли себе позволить, а на Лубянке бы струсили. Привели нас в курзал. Там по одной стороне стены боксы. В один из них нас посадили. Бокс совсем маленький, как двухместное купе в поезде Скамейка и шаг от нее стена. Больше там ничего не было. Сели на скамейку со своими вещами и ждем. Вслед за нами в бокс привели мать

 

- 128 -

Магдалину. Значит, в этот день из нашей камеры увели сразу пять человек.

Сидим, ждем приговора. Мы уже знали, что по нашей статье ссылка. Обсуждаем с Радой варианты. Я хотела попасть в ссылку куда-нибудь в курортную местность. Чтобы родные отпуск не тратили специально на свидание со мной. А так приедут на курорт и со мной повидаются. Как говорится, приятное с полезным. Эта мысль не случайно возникла в моей голове. Это были отголоски разговоров с мамой, когда я приезжала ее, навещать в лагерь. Она тогда мечтала после лагеря забиться куда-нибудь, в глушь. Упомянула Боровое в том же Казахстане, где был ее лагерь. В Боровом был местный курорт. Интересно устроен человек. Возможно, именно такие, с точки зрения здравого смысла бессмысленные иллюзии поддерживают человека, помогая ему выкарабкаться из, казалось бы, безнадежного положения. Или мечтала, чтобы дорога до места ссылки, была бы не более двух суток. Например, Сыктывкар в Коми АССР - и не очень далеко, и не очень дорого будет. А вот если Норильск, то кто же ко мне в такую глубинку приедет. Вот так сидим и мечтаем. Волнуемся, конечно.

Первой из бокса вызвали меня. Завели в комнату напротив. Конвоир остался за дверью. Вошла, стою. Напротив стол, за ним сидел мужчина в штатском. В сером костюме, интеллигентный приличный человек. Только важный, в очках. Зачитал приговор Особого совещания - пять лет ссылки в Кокчетав. В первый раз услышала это слово - Кокчетав. На мой вопрос: "Где это?", он сказал: "В Казахстане, посмотрите на карте". Как будто я сейчас вернусь в бокс и сниму с полки географический атлас. Я что-то подписала, и меня отвели обратно в бокс. А затем увели Раду. Приходит она и говорит: "Пять, Джамбул!" Мы поняли, что едем в разные места. Я сказала, что Джамбул - это ничего, к тебе смогут приехать в гости.

Потом увели мать Магдалину. Она ужасно боялась лагеря. Приводят обратно, и она радостно говорит, что Бог ее не обидел. Пять лет ссылки; но непонятно куда. Я на радостях, что у нее такой легкий приговор, с ней расцеловалась. А Рада меня за это дико запризирала. В камере я к Магдалине плохо относилась, ее никто не любил, а тут целуюсь.

После приговора отводят в спецкорпус. Почему назывался спецкорпус, я не знаю. Камеры там маленькие. Мы с Радой попали в камеру на четырех. Здесь были металлические кровати, как на Лубянке. Одна из

 

- 129 -

здесь сидевших была врач. Привезли ее на пересуд из Караганды. За что, она не говорила. Получила десять лет лагерей. Замкнутая, мрачная женщина. Может быть, была сосредоточена на том, что ее ожидало дальше. Она мне сказала, что рядом с Кокчетавом располагается Боровое, а там курорт. Значит я получила то, о чем мечтала. Как говорится, повезло.

Другая женщина в камере - некто Мария. Черноволосая, полная, вальяжная дама лет 35-40. Попала она сюда из Германии. То ли в плену у немцев была, то ли родители у нее были немцы, до войны жившие у нас. Много она говорила, выспрашивала. В тюрьме не принято особенно выспрашивать. Если человек не хочет говорить, его не трогают. Когда Наталка попала в Бутырки, она после приговора сидела не в спецкорпусе, а в спецкамерах основной тюрьмы. Арестантов было столько, что маленькие послеприговорные камеры спецкорпуса уже всех не вмещали. Арестанский вал набирал силу. И вот в той камере Наталка оказалась с этой же Марией. Наталка тоже обратила внимание, что она слишком разговорчива была, всем интересовалась. Возможно, она была наседкой. Но кто его знает.

Искра и Ира оказались в соседней камере. Мы с ними перестукивались. Мы сообщили, что мы получили, а они сообщили, что им дали. У них приговор был суров - 8 и 5 лет лагерей. Как перестукивались? Это в тюрьме почти все умеют. Перестукиваться просто. Сейчас точно не помню, но весь алфавит разбит последовательно, кажется, на шесть групп. Вначале стучишь номер группы, а потом номер буквы в этой группе. Например, стучишь раз, а потом два раза. Это значит буква "Б". Если три раза и потом два раза, то буква "О". Кажется так. Можно и проще - у каждой буквы свой порядковый номер. Но так долго и легче запутаться. Есть и более сложные системы перестукивания, но я их не знаю. А способов общения заключенных между собой в тюрьме много, они очень разнообразны. Рассказывают, что сейчас в Харькове построили новую тюрьму. В камерах вместо параш унитазы. Научно-технический прогресс и до наших тюрем дошел. Так в этой тюрьме арестанты между собой каким-то образом через унитазы переговариваются.

Наша камера в спецкорпусе была на третьем этаже. Окно, как и подложено, было в наморднике. Но когда нас водили на прогулку во двор, спускались по железной лестнице, которая была не поперек здания, а примыкала к наружной стене корпуса. Часть этой стены имела

 

- 130 -

большие зарешеченные окна, но без намордника. И через эти окна был виден жилой дом милиции, стоящий вплотную к Бутыркам. И пока идешь вниз, можно было видеть в окнах напротив, как люди свободно ходят по комнате, уютно пьют чай за столом под абажуром. Абажуры были шелковые, других тогда не было. Ох, как это было тяжело видеть, душу выворачивало.

В спецкорпусе после приговора давали свидание с родными. Подаешь заявление, и тебе пишут да или нет. И если да, то начинаешь ждать, когда твоя буква подойдет. У меня было свидание с Наталкой, а у Рады с бабушкой.

Комната для свиданий по всей длине разделена двумя решетками на три отсека. Решетки от пола до потолка. В среднем отсеке ходит надзиратель, а по одну сторону этого прохода находимся мы, а по другую те, кто к нам пришел. Так через две решетки переговариваемся. Надзиратель ходит между нами и прислушивается к тому, что мы говорим. Чтобы лишнее не сказали. В отсек заводят сразу человек шесть-восемь, но по одному, и расставляют вдоль решетки. Меня еще в камере предупредили, чтобы старалась занять место подальше от входа. Во-первых, у входа более шумно, во-вторых, надзиратель не всегда доходит до конца и ты сможешь сказать что-то нужное. И еще того, кого вводят первым и ставят дальше от входа, уводят последним. Так что у дальнего края можно выгадать еще пару лишних минут. А может и совсем повезет, если попадет добрый или безразличный надзиратель, который не ходит, а стоит у входа. Тогда успеешь о многом сказать и спросить. Мне повезло и я оказалась второй от дальней стены. Пришедших к нам запускают в свой отсек после нас. Надзиратель, правда, ходил туда и сюда по проходу, но главное я успела сказать Наталке, но впустую.

Конечно, в первую очередь я сказала, в чем меня обвиняют, что "дочь...", сколько мне дали и куда сослали. Это я успела сразу. Но главное смогла ей сказать, чтобы срочно уезжала из Москвы. Еще когда получила передачу от Наталки, я стала лихорадочно думать, как бы и передать, чтобы она скрылась из Москвы. Может быть, моя судьба минует. Правда, было у меня внутреннее сомнение - может быть ей все-таки кончить семестр. На меня все насели, и Рада тоже - успеет он кончить свой первый курс, а пока пусть срочно уезжает. Гайра мне все твердила, что ты думаешь еще, видишь, меня и Заяру друг за другом взяли, пусть немедленно уезжает. Это было главное, что я должна была

 

- 131 -

сказать Наталке. И я сумела это Наталке сказать. Они и сами там на воле до меня поняли. Абрам договорился со своим аспирантом Соломоном Писецким, что Наталка после сдачи экзаменов едет к нему в Тамбов. Я Наталке говорю: "Не жди, немедленно уезжай!" Но они там на воле решили своими мозгами, что пусть сдаст экзамены, а потом уедет. Уехала, только не в Тамбов, а на Лубянку.

Свидание было маленькое, минут десять, не больше. С утра ждешь, ждешь его, не успела двух слов сказать, а его уже нету. Во время свидания состояние какое-то возбужденное, напряженное, спешишь успеть все сказать. Наталка не ревела. Ведь страшно было плакать - это же сталинские времена. На людях тогда не плакали. Не дай бог, омрачишь наступление светлого будущего!

Недавно, кто-то из побывавших там, вспоминая те времена, говорила, что в конце сороковых уже не пытали. Забыла или же была из таких, как я, от которых не требовалось выбивать каких-то особых признаний. В спецтюрьме запомнился крик мужчины ночью. Жуткий. Это был дикий, совершенно не человеческий крик. Ужасно было. До сих пор стоит в ушах. Вот там... Долго ли, не долго ли, но длилось, не знаю. Но нам казалось, что часы… Все лежали затаившись. Утром никто про это не заговорил. В жизни я никогда больше не слышала, чтобы так кричал человек. Только день или два спустя Мария, вроде ни к кому из нас не обращаясь, оборонила, что рядом с нами следственный корпус, только какие-то ворота отгораживают его от нас.

От пребывания в спецкорпусе особенно запомнились эти шелковые абажуры и дикий крик мужчины.

На этап меня и Раду взяли 9 июня. В тюрьме я пробыла 49 дней. Всего 49 дней. Наверно, в сравнении с другими это мало. "Но и очень много, когда ты без вины виноват. Слава богу, я не упала духом. Мне повезло - я оказалась эти 49 дней среди хороших людей. Настоящих людей. Воронок, в который нас запихнули, был уже другой. В нем не было боксов, только скамейка позади кабины водителя. С нами ехал еще парень из Воронежа. Надзирателя с нами не было, он, наверное, сидел в кабине водителя. Нас просто заперли. Так и сидели втроем на скамейке, облокотившись спиной на кабину водителя, и разговаривали. Парень учился в Воронежском университете. У них там была какая-то организация. Они считали, что марксизма в нашей стране нет. Обвиняли их в ре-

 

- 132 -

визионизме марксизма. Точно не помню. Парень чувствовал свое превосходство над нами. Не то, что мы, он шел по настоящему делу. Такое же было редкостью. Он очень над нами посмеивался, что мы вот эти самые... Он презрительно сказал: "Балалайки вы !" А это значит статья 58-10. Но мы гордо сказали, что мы проститутки. Это слово нас уже не шокировало. Сам он получил 8 лет лагерей. Вот так ехали и болтали, и еще смотрели на московские улицы, по которым проезжали. В двери, на задней стенке фургона, в которую нас сажали, было небольшое зарешеченное окошко. Через него можно было видеть, где нас везут. Так на секунду я увидела свою родную Палиху. Обычно из Бутырок везут в пересыльную тюрьму на Красной Пресне. Об этой пересылке очень плохо отзываются. Она и сейчас работает. Но нам повезло. Нас сразу привезли на Казанский вокзал.

Но то, что это Казанский вокзал, я не сразу догадалась. Арестантского вагона еще не было, и мы долго еще сидели в воронке. Слышны были гудки, движение поездов. Первыми вывели меня и Раду. Сначала выводят женщин, потом мужчин. Подъезжают воронки, и постепенно заполняют вагон. Заквагон внешне - обычный почтовый вагон. В почтовом вагоне то же есть решетки. Поди разберись: какой почтовый, какой арестантский. Но отличить можно - около заквагона всегда торчат солдаты в военной форме.

От воронка до двери в вагон проход из конвоиров. Их человек двадцать, несколько с собаками. Нас и повели по этому проходу из энкаведешников. Тут я поняла, что это Казанский вокзал. Вагон стоял как раз напротив Нюминого дома. Я его сразу узнала. Я же жила у Нюмы в 38-м году, когда нас выгнали из Дома правительства, и я хорошо знала этот район. Дом стоял на углу Красносельской улицы, наискосок от метро, и задней стороной выходил на железнодорожные пути. Это рядом с мостом через железную дорогу. Теперь, каждый раз, когда я уезжаю или приезжаю на Казанский вокзал, я вспоминаю все это. Шла я в своем пальто, в туфлях на высоких каблуках и с наволочкой в руках. Около вагона оборвалась тесемочка на наволочке и она упала на землю. Я присела на корточки, чтобы собрать шмутки, вывалившиеся из нее. Собака рядом сразу ощерилась. Лейтенант, молодой парень, ну может быть года на два старше нас, гордо так посмотрел на меня и процедил: "Рожденный ползать - летать не может!" И под эти слова я подняла наволочку и влезла вагон.