БУДЬТЕ СЧАСТЛИВЫ, ДЕТИ МОИ!

 

В лагере всегда много слухов. Не проходит и дня, чтобы не возникла какая-нибудь «параша» — так зовут заключенные различные вести. Источники их возникновения самые разные: письма, сообщения вольнонаемных работников, приходящие этапы, радио...

Одна из последних «параш» касалась непосредственно доходяг, тех, кто готов был вот-вот переселиться в мир иной...

В главное управление лагерей со всех концов страны шли сводки, в которых сообщалось о возрастающей смертности заключенных. Нужно было принимать какие-то меры. Проще всего, конечно, было бы увеличить рацион питания, улучшить медицинское обслуживание, снизить нормы выработки.

Но все ресурсы шли на фронт, военные заводы, госпитали и т. д. В этих многочисленных списках заключенные стояли на последнем месте. С ними можно не считаться — они не имели никаких прав.

Однако после долгих согласований, расчетов кое-что было предпринято. Вспомнили, что есть в Уголовном, ко-

 

дексе статья, по которой можно актировать заключенных на свободу из-за тяжелых неизлечимых заболеваний. Статья эта применялась крайне редко, о ней, можно сказать, забыли, но вот пришлось вспомнить...

Актировке подлежали далеко не все. Рецидивисты, убийцы, бандиты не могли на нее рассчитывать также, как и «враги народа», «изменники Родины», «террористы» — все пункты печально известной 58-й статьи.

Слух о том, что в лагерь едут «актировщики», всколыхнул всех. Еще бы — такого не бывало, чтобы уйти на свободу, оставив начальнику половину, а то и больше срока! Настроение у доходяг поднялось, все с нетерпением ждали комиссию, каждый надеялся... Был даже слух о том, что отпустят не только больных и доходяг, но и инвалидов, — в лагере было полно одноногих, одноруких, полуслепых, глухих.

Прошло около двух месяцев как Федор Иванович спас меня от голодной смерти. Из доходяги, что не мог без посторонней помощи взобраться на верхние нары, я превратился в стройного и ловкого парня. Живым блеском засветились глаза, появилась упругость в ногах. Обошлось без всяких витаминов и лекарств. Нехитрый суп да каша, немного отличающиеся от общего котла, а главное хлеб, не ограниченный 450 граммами. Хлеб — вот мой главный доктор.

— Теперь тебя только актировщикам подсунуть, — смеялся Тихомиров, глядя на меня. — Враз спишут, только не на свободу, а на рудники. ТФТ — тяжелый физический труд пропишут. Да ты не тужи, — успокаивал Семен Михайлович, — все равно статья твоя под актировку не подходит... Они же не на человека смотрят, а на статью.

Как-то доходяга приволок свои кости в санчасть, приставил лепила трубку к спине, командует:

— Дыши!

 

Засипел, запыхтел доходяга.

— Статья какая? — спрашивает доктор. — Пятьдесят восьмая... — выдыхает фитиль.

— Не дыши! — орет лепила. — Здоров, как бык!

Тихомиров посмеялся своей шутке, хитро прищурился:

— А может сходишь на актировку? Покажись...

— Нет уж, Семен Михайлович, все равно ТФТ пропишут...

Я шутил, но где-то в самой глубине души не давала покоя заноза: а если бы я был доходягой, может, и сактировали бы? Знаю, что статья не подходит, ну, а если, а вдруг...

День был серый, ветреный. Только с утра выглянуло солнце и тут же спряталось за тучи, но никто не обратил на это внимания — лагерь кипел радостью.

У главной вахты царило оживление, 43 счастливчика готовились покинуть зону. Комиссия признала их безнадежными, но все они были убеждены в обратном. Только бы добраться до дома, считал каждый, а там поправлюсь, встану на ноги, дома и стены помогают.

Нервное возбуждение придавало им силы. Даже те, кого несли на носилках, вели под руки, радостно улыбались и шутили. Их пришли проводить, им завидовали. И каждый из провожающих хотел оказаться среди актированных, пусть даже на носилках.

Натужно заскрипели, словно не желая выпускать людей, массивные ворота. За ними виднелись подводы, на которых доходяг должны были отвезти на станцию.

—Придуривается, — кивнув на носилки с высохшим мужчиной, произнес стоящий рядом Денисыч.

— А чего придуриваться? — взглянул я на банщика. — На свободу люди идут, акты оформлены.

— Верно, — согласился старик. — А разве не слышал, что на воротах еще раз проверять будут. Кто боль-

 

но прыткий окажется, того, значит, назад возвернут. Я бы лежал, пока в вагон не втащили...

— Ай, Петр Денисович, вы всегда сомневаетесь, — горячо воскликнула хрупкая белокурая девушка, стоящая в группе женщин невдалеке от нас.

— Душа у тебя, Таня, добрая, а голова пустая, — хмыкнул банщик. — Да неужто я хуже тебя разбираюсь? Тебе годков-то восемнадцать всего, а мне аккурат шестьдесят...

— Жизнь прожил, а ума не нажил, — засмеялась грудастая молодка в цветастом платке. — Сидишь, как сыч, в своей бане, херувима строишь... Думаешь, не знаем, зачем к тебе Клавка-Автолавка по ночам бегает? И что нашла? Окромя бороды, в тебе ничего нет...

Бабы прыснули, обожгли Денисыча лукавыми взглядами.

— А ты проверь, — огрызнулся банщик. — Мелешь языком...

— А ты что своим языком делаешь? Говори быстро!

— Чтоб тебя перевернуло! — ожесточенно сплюнул старик.— Н за что только тебя, Зойка, муж держал?

— За что надо баб держать, за то и держал, да еще обеими руками, — отрезала молодка.

— О господи! Прости меня грешного, — прошептал Денисыч. Хотел было перекреститься, но, перехватив насмешливый взгляд Зойки, раздумал.

— Давай, давай, — подбодрила она. — Помаши руками-то!

— Помахал бы я тебе, знаешь чем? — озлился вконец Денисыч.

— А ты не стесняйся! — подбоченилась Зойка. — Бабы, сейчас Денисыч фокус-мокус покажет.

— Хватит, Зойка, — степенно и властно произнесла пожилая женщина. Высокая, тяжеловатая фигура, озабоченное выражение лица выдавали в ней человека уверенного, привыкшего командовать. Эта была Сухоруко-

 

ва, одна из лучших бригадиров лагеря. Никто не сказал бы, что под этой солидной внешностью скрывается прожженная аферистка. Это ее «мастерством» возмущался хлебный король Тихомиров.

— Анна Григорьевна, — вскинулась молодка, — так он первый на Таню нашу пса спустил. А я че, я ниче.

Зойка замолкла, но посмотрела на Денисыча так, что старик только крякнул.

Низко опустив голову, стояла белокурая девушка. Щеки ее пылали от смущения, но она не произнесла ни слова. Она недавно прибыла в лагерь из тюрьмы, работала статистом в санчасти. Порой я видел ее, когда она легкой стремительной походкой шла по зоне. Что-то было в ней особенное, но я не задумывался над этим.

Лязгнув, захлопнулись ворота за последним счастливчиком.

Дюжий надзиратель обвел нас взглядом, зло пошутил

— Поменьше бы жрали, может, и вас сактировали бы!.. Гы-гы-гы... Расходись! Двигай!

Также молча люди разбредались. Каждый был сейчас мысленно там, откуда еще слышался скрип несмазанных колес, стучавших по лежневке, проложенной к станции, на волю...

Я шагал рядом с Денисычем. Грязь в зоне давно просохла и ходить можно было не только по тесовым мостикам. Я вспомнил, как летел по этим мосткам на крыльях радости в контору, веря, что меня ждет свобода, но трофейная бумага с ненавистным «Дойчланд» обрубила крылья...

Зеленым густым ковром покрылась небольшая лужайка возле сушилки, где я познакомился с Цыпленком, впервые попробовал вареной травы... Доживи Травоед до этих дней, может, и его отпустили бы... хотя вряд ли — «враг народа»...

Впереди нас шло несколько женщин, они шутили,

 

смеялись. Я смотрел на них с неприязнью. С недавних пор я ненавидел их всех. Любая из них может предать, забыть, растоптать самое светлое.

Главной заводилой среди женщин была неугомонная Зойка. «Отчаянная, — подумал я. — Где она, там всегда шутки и смех. В любых обстоятельствах духом не падает. Такой уж характер у разбитной буфетчицы из Красноярска...» Вспомнилось, как однажды, придя с бригадиром за хлебом, заворковала:

— Семен Михайлович, да у тебя новый помощник! Дохлый очень, но вообще-то ништяк, парень клевый... Помощник, давай любовь-лямур закрутим! На всю жи-туху, до гробовой!

— Зойка, не соблазняй малолеток!— захохотал Тихомиров.

— Это кто ж малолетний? Да если его чуток подкормить, он весь наш женбарак уделает... запросто!

Вот и сейчас Зойка оглянулась и, смеясь, что-то сказала белокурой девушке. Та отрицательно покачала головой, но Зойка придержала ее за руку; и они оказались рядом.

— Петр Денисович, — замурлыкала Зойка, — вы уж на меня не сердитесь, сами знаете, не могу я без шутки-прибаутки...

— Изыди, сатана, — проворчал старый банщик, но глаза его потеплели.

Я шел рядом с Таней и украдкой посматривал на нес, Особенно нравились ее глаза: ярко-синие, широко распахнутые в мир, наивные и доверчивые. «Нет, — думаю я, — такие глаза не могут принадлежать преступнице. Наверное, она, как и я, по ошибке здесь...» Неожиданно возник образ другой девушки. Я смотрел на Таню, а видел Лиду, ее карие глаза притягивали, звали, и забыть их не было сил. Я проклинал и ненавидел себя.

Я заметил быстрый взгляд Тани, но она тут же отвела глаза в сторону.

 

 

Проницательная Зойка, взглянув на нас, защебетала:

— Сергей, что же ты молчишь, рядом с тобой такая девушка идет! Или растерялся?

— Летчики не теряются, — вступился за меня Денисыч.

— Познакомились бы, — не отставала Зойка.

— Да они знакомы, — откликнулся снова старик — Давно поглядывают друг на друга. — Я в твои годы, знаешь, эх!..

— Давай-давай, Петр Денисович, — подзадорила Зойка. — Расскажи-ка о своих подвигах, неужто по девкам ударял? Наверно, посмотрят на тебя и падают, как подкошенные. Оглянешься — и нет ни одной. Послушай, Денисыч, а с моей бабушкой ты случайно не знаком?

— Не успел, — нашелся банщик. — Слишком быстро на метле летала. А знаешь, ты на нее похожа... Истинная копия и обличьем, и характером...

— Ну, Денисыч, — начала обиженно Зойка, но в этот момент Таня произнесла:

— Посмотрите! Сколько там дыма? Наверное, тайга горит... Гнезда у птиц сгорят, зайчишки серые, жалко...

— Улетят и убегут, — беспечно ответила Зойка. — Зайцы они шустрые.

— Я лесной пожар видел. Огонь бушует — все вокруг гудит, трещит. Трудно остановить пламя и убежать трудно. Огонь, он же поверху идет. Встречный огонь надо пускать, чтобы заслон поставить, — выпалил я.

Лицо Денисыча омрачилось. Ушла хитроватая улыбка, с которой он только что перешучивался с молодой буфетчицей. Он помял в кулаке жесткую бороду, ожесточился:

— Ничего и никого не жалеют, сволочи. Ни людей, ни птиц, ни леса. Вишь, — обратился он к нам, — какие мощные ели. Чтобы такой красавице вырасти, десятки

 

лет надо. Лес нас кормит, жизнь дает. А какой-нибудь вахлак чиркнул спичку и готово, в огне все живое гибнет. Божьи твари, они же бессловесные.

— Я как-то в зверинце была, — заговорила Таня. — Сидят в клетках львы, тигры, леопарды, скучные, унылые... Люди ходят, глазеют. Будь моя воля — всех бы выпустила... Вот вам небо синее, облака белые, тайга зеленая... — Она взмахнула рукой, описала перед собой круг.

— На сцене, что ли, выступала? Красиво получается, — прервала Зойка.

— В драмкружке, в школе, — смутилась Таня.

— А я в школе в духовом оркестре играл, на баритоне... — вырвалось у меня.

— Ишь ты, одни артисты собрались, — ухмыльнулся Денисыч. — Ну, а ты, — обратился он к Зойке, — не иначе, как в балете выступала? Я под балалайку частушки пел. Вот компания подобралась, — засмеялся Денисыч.

— А частушки-то с картинками? — прищурилась Зойка.

— Всякие, — тряхнул бородой банщик.

— Эх-ма! — мечтательно воскликнула Зойка. — Нам бы в один день освободиться! Ох, и дали бы концерт! Я плясать могу, особенно «цыганочку» с выходом!

Зойка поддернула выцветшие лыжные брюки, поправила старую кофточку, притопнула парусиновыми ботинками, прошлась кругом. Дойдя до Денисыча, призывно затрясла высокой грудью, сдернула цветастый платок, взмахнула им и пошла, поплыла, поводя плечами и подпевая:

Мой миленок маленький,

Как в аптеке пузырек.

Губы вечно книзу виснут,

Как у кепки козырек.

 

Есть у меня кофточка,

скоком заработанная,

Шубка на рыбьем меху.

Будешь ходить ты

как лярва, разодетая,

Спать на гагачьем пуху.

 

Раз Денисычу с гороха

Стало в брюхе очень плохо...

Ничего не разберешь —

Вот такой поднял...

Плевался Денисыч, смеялись женщины, мило улыбалась Таня. А я нет-нет да и поглядывал на нее, чем-то манили, тревожили ее синие глаза.

Далеко на горизонте горела тайга. Проглянувшее солнце казалось красным в дыму. Ветер доносил удушливый запах гари. Как хотелось помочь, кинуться туда, но мы были бессильны, находясь за колючей проволокой. Порыв веселья, выплеснувшийся в пляске и шутках Зойки, захлебнулся в горьких раздумьях.

Время в лагере имеет два измерения: быстро летят дни и медленно тянется срок. И чем меньше остается до заветного дня, тем мучительнее ожидание.

Многие из нас заводили самодельные блокноты, аккуратно расчерчивали их на календари. Красным кружком обводили день освобождения и каждый вечер зачеркивали крест-накрест клетку прожитого дня. Правда, блокноты приходилось тщательно прятать, ибо при регулярных и неожиданных шмонах надзиратели обычно забирали все, что было написано на бумаге. Даже письма от родственников хранить запрещалось. Начальство не хотело иметь письменных свидетельств того, что творили в лагерях с беспомощными, беззащитными людьми.

Из плотной желтой бумаги от цементных мешков завел такой блокнотик и я. Мешки в лагере были в большом ходу, даже бухгалтерия писала на них.

3653 — вывел я на первой страничке, столько дней

 

из моей жизни украл трибунал, 3 дня из-за високосных годов набежало.

Всего в моем блокноте было 12 страничек, по одной на год, и две резервных. На одной стороне я вычертил календарь, на другой отмечал все важнейшие события. Записывал кратко: три-четыре слова, надеялся на память. Последние события: письмо Лиды, закодированное мною «Дойчланд», спасительная встреча с Федором Ивановичем Синявским, хлеборезка, смерть главного Травоеда, счастливчики...

В углу жилой зоны невдалеке от запретки доживал свой век заброшенный барак. Одним концом он врос в землю, другим ощерился полусгнившими, замшелыми бревнами, как древний старик почерневшими зубами. Просевшая крыша, перекошенная дверь, едва державшаяся на одной петле, окна с осколками выбитых стекол — все было уныло и запустело. Тем не менее в этом бараке резались в карты, разрешали споры и конфликты, творили правеж над непокорными. Надзиратели обычно обходили его стороной, не хотели лишних хлопот.

Проходя как-то раз мимо барака, я услышал густой бас:

— Положи карту на место, сука! — Не брал я, не брал! Век свободы не видать! — взвизгнул в ответ тонкий дискант.

— Кому сказал, клади!

— Не брал!

Послышалась замысловатая ругань, удары, вскрики, шум борьбы.

«Что там такое?» — подумал я и свернул с протоптанной тропинки. Неистребимое любопытство всегда толкало меня на приключения.

В углу большого помещения с развороченными полами среди разного хлама на рваных телогрейках и тряпках сидели десятка полтора уголовников. Это была

 

 

элита лагеря. На скрип двери они обернулись, но, увидев меня, успокоились. Знали, что я — контрик, в карты не играю и не стукач.

Косоглазый верзила тряс за грудки тщедушного рыжего парня с большим родимым пятном на щеке. Здоровяк басил:

— Ты что, падаль, свободой клянешься? Видел я, как ты карту зажучил!

— Не брал! — упрямо взвизгивал Рыжий. — Не брал.

Волосатый кулак обрушился на него, из разбитого носа хлынула кровь. Рыжий пытался вырваться, но верзила не отпускал его, подтянул вплотную к себе, а затем с силой оттолкнул.

Парень грохнулся на пол.

— Запомни, сука, как играть надо! — пригрозил Косой.

— Сам-то как играешь? — проворчал, не поднимаясь, Рыжий. — Думаешь, я не видел?

— Чего ты видел? Говори! — угрожающе взревел верзила.

Рыжий вскочил и метнулся к двери, словно его и не было в бараке.

— Я тебя еще встречу, падаль, ребра пересчитаю!— бросил ему вслед Косой и заорал: — Санька, какого хрена сидишь? Твоя очередь... Поехали, братва, двадцать с боку — ваших нет... Разлюли-малина!

Играли в очко. Банк вел Косой. Левый глаз у него был поврежден в драке и за ним прочно закрепилась эта кличка. Было у него и имя — Иван, но редко кто так его звал.

Казалось, что все, что может быть плохого в человеке, воплотилось в Иване Косом. Пьяница и картежник, наркоман и вор, плут и садист — далеко не полный перечень его «достоинств». Перед сильными заискивал, над слабыми издевался. Половину сорокалетней жизни

 

 

провел в тюрьмах и лагерях, Этапах дальнего следования. Дальний Восток знал как свои пять пальцев, о Сибири говорил, как о доме родном. В лагере он не работал. Основной доход давала игра в карты. Начальники лагерей только и ждали случая, чтобы избавиться от него и отправить на очередной этап. Кореши Косого мало чем отличались от него. Разве только внешностью и кличками. Были здесь «фиксатые», имеющие коронку на зубах, большей частью медную, но начищенную до блеска, «карьзубые» — с выбитыми зубами, «юрки» — представители Средней Азии и Кавказа. Почему их так звали, никто не знал, да и не интересовался. Зачем?

Преступный мир прекрасно обходился без толкового словаря Даля, выработав свой особый сочный и грубый язык, но порой столь образный и меткий, что специалисты только разводят руками, сожалея о невозможности употребления этого языка в повседневной жизни.

Стоял чудесный летний день, солнечный, светлый, а они сидели в полутемном бараке, вдыхали затхлый воздух, с ожесточением резались в карты. Весь огромный мир сосредоточился для них в засаленной колоде карт. Выигрыш сулил новые «радости»: стакан водки, дозу морфия, щепоть кокаина. Проигрыш раздевал неудачника до трусов.

— Эй, хлеборез, — крикнул Косой, сдавая карты,— давай перебросимся, новичкам всегда везет!

— Не умею! — ответил я.

— А мы научим, канай сюда!

— Не, — упрямо мотнул я головой, — боюсь без штанов останусь. — Смачный гогот уголовников сопровождал меня до самых дверей.

Я вышел из барака, с удовольствием вздохнул полной грудью, взглянул на безбрежную зеленую даль, расстилавшуюся за высоким забором, и подумал, насколько природа выше и чище человека. И еще подумалось:

 

 

неужели где-то есть большие города, магазины, Перезвон трамваев, шум автомобилей, оживленная разноголосица людского потока. А здесь день и ночь только глухо шумит величественная тайга. Порой даже казалось, что произошла катастрофа: погибло все, и только здесь в унылых бараках, посеревших от осенних затяжных дождей и февральских вьюг, осталась группа людей, обреченных на медленное вымирание. Но и они упорно и жестоко боролись за кусок хлеба, за право прожить еще один день...

Возле пищеблока — большой сквер. В центре его женскими руками разбита цветочная клумба в форме звезды, аккуратно обложенная побеленными кирпичами. Несколько берез, кусты шиповника и акации создавали уютный уголок, где можно было посидеть, отдохнуть. Цветы и деревья разделяли участь заключенных — они тоже были за колючей проволокой, но своим присутствием помогали людям, напоминая о вольной жизни.

Больше года я не держал в руках книг. Не было в лагерях библиотек. А здесь чудом сохранилось несколько сот зачитанных до дыр книг. Сейчас я читаю о славном рыцаре Квентине Дорварде, о его преданной любви, храбрости и благородстве... И каждая строка, знакомая с детства, приносила мне ни с чем несравнимую радость общения с книгой, с иными людьми, временем, событиями. На какое-то мгновение я мысленно вместе с героями Вальтера Скотта уходил от действительности.

Перелистнув страницу, я увидел, что к скверу, подпрыгивая на костыле и опираясь на палку, подходит русый парень. Это мой новый друг Андрей Яковлев. Через левое плечо на черном ремне старая гитара.

Тихомиров выполнил свое обещание — меня перевели в удобный и добротный барак для лагерных придурков: мастеров, поваров, кладовщиков, завскладами,

 

 

работников конторы. В отличие от других здесь были не сплошные нары, а секции, напоминающие железнодорожные купе. Сбитый из брусьев Т-образный каркас держал на себе сразу четыре топчана, два внизу и два вверху. Между каркасами оставались узкие проходы к стене, где стояла тумбочка. Это было уже роскошью!

Наконец-то у меня появилось свое постоянное место. Впервые, кроме котелка, я стал обладателем целого состояния — матраца, подушки, набитых стружкой, потрепанного одеяла. Мое место было во втором ярусе, на нижнем разместился старший учетчик производственных цехов Андрей Яковлев. Он ходил на одном костыле, опираясь правой рукой на палку, левая нога из-за перенесенного в детстве полиомиелита осталась недоразвитой. Но походка у него была быстрой, решительной. Зеленые глаза, широкий лоб, подбородок с ямочкой располагали к себе. И характер у Андрея был веселым, общительным. Виртуозной игрой на гитаре приводил в восторг слушателей. Семиструнка в сильных, умелых руках плакала и смеялась, рыдала и грустила, пела на все голоса, трогала сердца, переворачивала души...

Я родился в городе, Андрей — в деревне, на севере Томской области в Парабельском районе. Глаза Андрея загорались, когда он вспоминал родные места. Там он закончил школу, работал в колхозе счетоводом, рыбачил и запоем читал... Перечитал почти все, что было в сельской библиотеке, добрался до районной, областной. Заочно закончил финансовый техникум. Был активным комсомольцем, вступил в партию.

Арестовали Андрея неожиданно: приехали ночью двое сотрудников НКВД, велели собираться. Потом тюрьмы, допросы, этапы. Оказывается, был донос, судили по статье 58—10, дали десять лет... за правду о

 

недостатках в колхозе, инвалидность в расчет не приняли...

Подойдя ко мне, Андрей молча опустился на скамью, отставил в сторону костыль и палку. Он был не особенно разговорчив сегодня. Вместо него говорила гитара. Он рассеянно перебирал струны, задумчиво смотрел вдаль и по всему было видно, что сейчас он очень далеко от здешних мест.

— Ждешь? — внезапно спросил Андрей.

— Кого? — удивился я.

Он проницательно посмотрел на меня, усмехнулся:

— Василису Прекрасную!

— Во втором женбараке их 287 и каждая — Василиса, — ответил я, хотя прекрасно понял его. Но даже себе я не хотел признаваться, что в последнее время часто думал о белокурой девушке с синими глазами. Я не искал объяснений этому чувству, но оно помогло забыть «ошибку молодости», скрашивало унылые безрадостные дни.

— Две Василисы идут! — прервал мои раздумья Андрей. — Давай их «Березкой» встретим!

Застонала, запела старенькая гитара.

Они шли вдвоем: Таня и вездесущая Зойка. Я знал, что у бывшей буфетчицы на воле осталась маленькая дочка, о которой она постоянно тоскует, но скрывает это от всех веселостью и беззаботностью. Видимо, часть материнской любви, предназначенной дочке, она перенесла на Таню, юную, наивную. Ей, более опытной и умной, хотелось помочь, защитить безответную девчонку, и это тоже было проявлением материнской любви.

Когда они оказались рядом, Зойка попросила:

— Андрей, спой что-нибудь... Такое, чтоб за душу брало.

— В первую очередь садитесь, — торопливо произнес гитарист.

 

Зоя и Таня присели на скамью. Андрей задумчиво перебрал струны и запел приятным баритоном:

Звон поверок и шум лагерей

Никогда не забыть мне на свете.

Изо всех своих старых друзей

Помню девушку в синем берете.

Побелевшей своей головой

На твои бы склониться колени,

Позабыть и собак, и конвой,

И изломанной жизни ступени...

Я слушал друга, а сам во все глаза смотрел на Таню. Впервые я видел ее так близко. Все в ней было удивительно нежным, женственным: маленькие губы, ямочки на щеках, белокурые вьющиеся локоны. Точеный носик чуточку вздернут, изогнутые ресницы такие длинные, что отбрасывают тень на лицо. И были в этой девушке свежесть летнего утра, аромат цветов, омытых росой, дыхание легкого ветерка. Хотелось без конца смотреть и любоваться, ждать и надеяться, не покажется ли в глубине ее глаз маленький парус надежды...

Замолк голос, отзвенели струны. Какое-то время все молчали. Потом Таня растроганно произнесла:

— Спасибо...

— Андрей у нас на высшем уровне, — заметила Зойка. — Чтобы мы без него делали?

— Перестань хвалить, — усмехнулся Андрей и, повернувшись к Тане, спросил:

— Статья у вас тоже 58-я?

— А какая еще может быть? — вскинулась Зойка, — Вы только послушайте! Ладно, я за шахер-махер попала, а эта вот малявка...

— Тетя Зоя, не надо, — прервала ее смущенная Таня.

 

— Тут все свои! Чего стесняешься? — оборвала ее Зойка.

Рассказ был недолгим, часто прерывался эмоциональными восклицаниями и крепкими словечками, но суть состояла в том, что Таня в заключение попала случайно, железная метла беззакония зацепила и ее.

Вместе с подругой их увезли в отдел внутренних дел прямо с лекций. В НКВД спросили, присутствовали ли они в группе, когда один из студентов рассказывал анекдоты? Девушки подтвердили это. Следователь заявил, что они укрывают врага советской власти, не сообщив в органы. Обеих судили по 58-й статье и дали по пять лет...

— Попали б мне эти гады, следователь с прокурором! — закончила Зойка. — Совсем обалдели, малолеток в тюрьмы сажают.

— А вы в каком институте учились, Таня? — спросил Андрей.

— В медицинском... Детей хотела лечить.

— Ничего, — успокоил Андрей. — Будете еще доктором. Будете, только верить надо.

— Ох, Андрей, — вздохнула Зойка обреченно. — Да что бы мы без веры-то делали. Она и спасает.

— О какой вере вы говорите? — невольно вырвалось у меня. — В бога, в черта, в любовь? Да нет ничего, кроме обмана и ненависти! Никому не верю!

— Почему? — удивилась Таня.

— Пусть он тебе и расскажет, — сказала Зойка и подмигнула Андрею: — Пойдем, гитарист, баб развеселим, тоскливо там. Феньке похоронку прислали, вдова теперь...

— Пойдем, — согласился Андрей.

Рассказывать о Лиде не хотелось, подумает, что на жалость рассчитываю. И вдруг неожиданно для себя заговорил о самолетах.

Таня участливо спросила:

 

— Вы были летчиком, Сережа?

— Был, — ответил я и с тоской посмотрел в небо. — Здесь никогда не пролетают самолеты. В лагере под Новосибирском — там летали изредка. Но может, это и к лучшему, меньше расстройства.

— Не надо, — услышал я тихий голос и совсем близко от себя увидел синие глаза, похожие на бездонное небо.

Сережа, а вот эту песенку вы знаете?

Над полями, лесами, над быстрой рекой

Ты, качаясь, плывешь, улыбаясь.

Голубые глаза, парашют голубой

И весенняя даль голубая,—

напела она грудным голосом знакомую мелодию.

— Еще с аэроклуба помню. Это про авиацию, парашютистов. Словом, про пятый океан...

— А я бы никогда не прыгнула. Боюсь очень. Знаешь, Сережа, как я однажды испугалась? Вот страшно было! В девятом классе Мишка-Тушканчик, так мы его за большие уши прозвали, приставал ко мне, записки писал, в кино, на танцы приглашал. Я терпеть его не могла. Он на перемене за шиворот мышонка мне пустил... Ой, Сережа, что было, как я визжала!

Я тоже вспомнил забавные случаи: как разрисовали меня в стенгазете, таскающим за косички девчонок, стреляющим из рогатки в учительницу немецкого.

Незаметно летело время. Оказывается, у нас было много общего. Нам нравились книги о путешествиях и приключениях, даже мороженое мы любили одно — сливочное. Я узнал, что у Тани на фронте погиб отец, и дома осталась одна мать. Встала перед глазами маленькая седая старушка с такими же голубыми, как у дочери, глазами. По вечерам она надевает старенькие очки в тонкой металлической оправе, перечитывает письма дочери роняет слезы на зачитанный листок,

 

Подходит к потемневшей иконке, шепчет: «Господи, помоги моей Танечке... Помоги душе невинной... Господи, образуй и защити...» И что-то еще долго и страстно шепчет.

Между тем на лагерь медленно надвигались темные тучи. Они нависали над таежными далями, ширились, росли, незаметно затягивая горизонт. Резкий ветер глухо шумел в тайге, гнул вершины деревьев, озорно посвистывал в колючей проволоке. Потом неожиданно стих. Крупные капли дождя упали на землю. Все вокруг стало серым, мрачным, неуютным. Мы разбежались по своим баракам.

Я долго не мог уснуть. Думал о Тане. Будоражили мечты о будущем. Когда на рассвете я наконец забылся коротким сном, мне приснилась девушка с ласковыми синими глазами.

Дождь перестал. Полная луна вышла из-за туч, посмотрела на мокрую землю, серебристым светом залила безмолвную тайгу, приземистые бараки на крутом косогоре, проникла в окна. Осветила белокурые локоны девушки и тихую улыбку парня, как бы объединяя их.

Теперь я уже не так равнодушно вычеркивал прожитый день в своем календаре-блокноте. Впереди еще долгие дни неволи, но встреча с Таней наполнила мою убогую жизнь теплом и светом девичьей любви. Таня не умела кривить душой и созналась, что полюбила меня. А я рассказал все о Лиде.

Я по-прежнему работал в хлеборезке, приобрел опыт, научился, как и Тихомиров, нарезать пайки быстро и точно, даже без довесков, но о психологии голодного человека не забывал.

Таня составляла в санчасти различные списки, регистрировала прибывающих и убывающих, чертила бланки и ведомости, переписывала истории болезней. Все делала охотно, добросовестно Ее звонкий голос серебря-

 

ным колокольчиком звенел в больничных бараках, рабочих цехах, куда она часто забегала. Ее любили за доброту, отзывчивость. Она охотно писала письма тяжелобольным. Никто никогда не слышал от нее грубого слова. Мы встречались почти ежедневно.

Был тихий вечер, солнце только что утонуло за высокими деревьями, и на притихшую тайгу постепенно опускались сумерки. Казалось, что какой-то невидимый гигант медленно набрасывает свой синий плащ на засыпающую землю. Высоко в небе лучи солнца еще окрашивали в розовый свет кудрявые облака, напоминающие развалины средневековых замков.

Мы молча сидели на скамейке и любовались закатом. В тайге закуковала кукушка. Таня встрепенулась:

— Сереженька, давай считать, сколько нам еще жить? Четыре... Шесть... Пятнадцать... Тридцать восемь... Сорок четыре... Ой, как много!

Заглянула в глаза:

— О чем задумался, милый?

— Мне еще сидеть да сидеть, — вздохнул я. — А тебе гораздо меньше.

— Я буду ждать! Не веришь?

— Танечка, в жизни получается не так, как мы хотим... Мало ли что...

— У меня есть тайна... Не хотела говорить, но сейчас скажу... Только мне как-то неловко...

— Стесняешься?

— Немного... Ну ладно, слушай. Я обо всем написала мамусе, и за что ты сидишь, и про письмо Лиды. И что мы очень любим друг друга. Просила разрешения... Ну, как тебе объяснить? Здесь ЗАГСа нет... Но я написала, что мы потом распишемся. — Таня покраснела, закрыла лицо руками.

Я осторожно привлек девушку к себе, губы ее были горячими.

— Сереженька! — и неумело отвечая на поцелуй,

 

обвила мою шею руками. — Светло мне и как-то грустно. Я целоваться не умею, да? Но ты не сердись, кроме мамуси, никого не целовала...

— Танечка! Любимая!

— Что, милый? Повтори!

— Любимая! — прошептал я.

— Когда-нибудь, — Таня смущенно опустила голову, — у нас будет сын... Маленький пухлый карапуз. Он будет говорить «мама» и «папа». И назовем мы его Сережкой, потому что он обязательно будет похож на тебя.

Я слушал милые бесхитростные слова, все пело и ликовало во мне.

Стало прохладно.

— Поздно, Сережа. Пора домой.

—Домой, — горько усмехнулся я. — Нет его у нас...

У женбарака мы долго не могли расстаться, то я не хотел уходить, то она.

Скрипнув, хлопнула дверь.

Я долго не мог уснуть, было душно, я открыл окно. Почему-то болело, ныло тупой болью сердце... Далеко в тайге кричал коростель. Я думал о Тане. С мыслями о завтрашней встрече я незаметно уснул.

В углу заброшенного барака на березовом чурбаке, выхватывая из темноты неровный круг света, горела самодельная коптилка. Вокруг на грязном тряпье развалились Иван Косой и Санька Фиксатый, здоровенный парень с опухшим лицом и маленькими сонными глазками. Перед ними на обрывке газеты лежала колода карт, селедка, куски хлеба. Кружки из консервных банок стояли чуть в стороне. Лица у картежников раскраснелись, светились довольством. Распив пару бутылок самогона, которые проиграл Косой, и, закинув пустые в дальний угол, они молча закусывали. Тщательно обсосав селедочную головку, Косой кряк-

 

 

 

нул, вытер тыльной стороной ладони толстые губы, пробасил:

— Порядок! Черти в голове загуляли! — И взглянув на Рыжего, дожевывающего кусок хлеба, добавил: — Ну, Рыжий, я свой проигрыш выставил. Теперь твоя очередь.

Рыжий, дожевав, заверил:

— Будь спок! Заигранным не буду! Часа два есть?

— Побольше, — выдохнул Фиксатый.

— Самый аккурат. Ну, я пошел!

Хлопнула дверь, в бараке наступила тишина. Трещал фитилек коптилки, тени уголовников беззвучно плясали на стене.

Рыжий торопливо шагал по тропинке, залитой лунным светом. Сегодня, проигравшись «до ручки», спустив весь капитал и вещи, он поставил на кон невинную девушку... На вопрос Косого, есть ли такая, назвал Таню. Косой засомневался, слышал о дружбе статистки с хлеборезом. Но Рыжий поклялся, что все это пустые разговоры.

Этот шакал при всей своей тщедушности был большим любителем прекрасного пола. Он приметил Таню сразу, как только она пришла с этапом, и давно положил на нее глаз. Но при трусливой душонке предпринять самостоятельный шаг не решался. Тогда он задумал проиграть ее в карты и при этом попользоваться самому. Так шакалы питаются возле льва, не обижаясь, что лучшие куски достаются не им...

Сегодня в долгой упорной игре он проиграл Таню Косому. При игре присутствовал Санька Фиксатый, он тоже решил принять участие в задуманном. За последствия никто не боялся — нищему пожар не страшен. До окончания срока еще далеко, не все ли равно иметь впереди десять или пятнадцать лет? Они не собирались сидеть, до «звонка», надеясь на быстрые ноги, плохой конвой или амнистию...

 

 

 

План Рыжий продумал давно. Таню часто вызывали по ночам в больницу для оформления документов на прибывающих или убывающих больных.

Подойдя к крыльцу женбарака, Рыжий по профессиональной привычке посмотрел по сторонам и, убедившись, что все спокойно, вьюном проскользнул в дверь.

В длинном помещении раздавался разноголосый храп, сонные вздохи усталых людей. На тумбочке у входа горела керосиновая лампа. Рядом, свесив голову, мирно похрапывала дневальная. Рыжий неслышными шагами подкрался к лампе, прикрутил фитиль и небольшим, но крепким кулаком поддал дневальную в бок.

Женщина встрепенулась, забормотала:

— Кто это? Чего?..

— Разбуди Таньку Зарецкую, статистку, пусть в больницу идет. Больных оформлять надо. Конвой ждет. Да шевелись ты, шевелись!

— Ходють тут полуношники. Спать, не дают, носит вас нечистая, — забормотала полусонная женщина.

— Не ворчи, квашня, — огрызнулся Рыжий. — Поживее, а то с нас шкуру сдерут, если отправку сорвем...

Выйдя из барака, Рыжий снова осмотрелся и рысцой припустился по тропинке.

Влетев в заброшенный барак, выпалил:

— Сей момент приканает! Коптилку потушим, чтобы свет не заметила. Ты, Иван, торчи здесь. Мы с Фиксатым за углом встанем, схватим рябчика...

— Шуруйте, — дунул Косой на коптилку. Свернувшись клубочком, мирно спала Таня. Ее пухлые губы были полуоткрыты. Дневальная осторожно тронула ее за плечо:

— Танечка, вставай! Идти надо!

Но девушка не проснулась. Дневальная потрясла

 

сильнее. Таня вздохнула, потянулась, протерла маленькими кулачками глаза:

— Что, тетя Дуся?

— Из больницы приходили. Больных надо отправлять.

— А кто приходил?

— Не знаю. Кажется, дневальный.

— Что-то хорошее мне снилось, — зевнула Таня. — Ох, как идти не хочется.

Дневальная, как и все женщины, любившая Таню, предложила:

— Ты и не ходи! Чай без тебя обойдутся.

— Нет, тетя Дуся, надо идти!

Достав пестренький халатик, она оделась, сунула ноги в тапочки и, поправив белокурые локоны, направилась к выходу.

Была глухая ночь. Но восток уже начинал бледнеть. В таежной лощине клубился густой туман. В звонкой тишине особенно громко журчал ручей.

Таня постояла немного на крыльце и, заметив низко над горизонтом яркую звезду, сказала:

— Марс, там Аэлита живет. Доброе утро, Аэлита! Хотя, постой, Марс красноватого цвета, а эта голубая. Спрошу завтра у Сережи, он знает.

Легко сбежав с крыльца, она направилась по тропинке. На траве лежала роса. Девушка зябко ежилась, но продолжала идти. Тропинка, спускаясь по косогору, огибала два жилых барака, проходила мимо заброшенного и заканчивалась у больничных строений.

Проходя мимо жилого барака, она увидела открытое окно, и сердце ее радостно вздрогнуло. У этого окна спит Сергей! «Подойду, посмотрю на него», — решила она и свернула с тропинки. Холодным дождем омыла роса ее ноги. Но она храбро дошла до барака и, затаив дыхание, заглянула в окно.

 

В свете луны она увидела Сергея. Он был совсем рядом, стоило лишь протянуть руку, чтобы достать до него. «Милый, спит и не знает, что я здесь. Вот завтра удивится, когда расскажу об этом. Почему завтра? Уже сегодня!»

Она осторожно отошла от окна, выбралась на тропинку, и, пройдя несколько шагов, вновь оглянулась и долго смотрела на окно. Пришла сумасшедшая по своей дерзости мысль: вернуться и поцеловать Сергея... Все равно мама разрешит... Сделаю это на обратном пути. Обязательно сделаю!.. Приняв это решение, Таня улыбнулась и быстро побежала вниз по тропинке.

Заброшенный барак печально смотрел в ночь выбитыми окнами, что-то зловещее было в нем. Девушка прибавила шаг, еще две-три минуты и она будет в больнице. Тропинка круто завернула за угол барака. Сердце тревожно сжалось... И в ту же секунду ее схватили сильные грубые руки. Таня слабо вскрикнула, но рука, пропахшая селедкой, зажала ей рот. Она сделала попытку вырваться, однако ее крепко держали четыре руки. Она почувствовала, что ее подняли и понесли. Все происходило молча. Слышалось только тяжелое дыхание мужчин. Она дернулась и укусила руку, зажимавшую рот, но ее сдавили еще сильнее. В дальнем углу барака девушку опустили на тряпье.

— Помогите! — отчаянно крикнула она. И в ту же секунду получила удар в бок, в глазах потемнело.

— Молчи, стерва! — услышала она злобный бас. Рот ей завязали платком, нестерпимо пахнущий махоркой. В ушах звенело, нервная дрожь пробегала по телу. Ей казалось, что она падает в какую-то яму... «Мамуся! Сереженька!» — пронеслось в ее голове.

Я вздрогнул и неожиданно проснулся. Показалось, что кто-то осторожно дотронулся до меня. Я припод-

 

нялся, но вокруг Никого не было. Барак № 6 мирно спал.

Я выглянул в окно, луна еще светила, но уже была низко над горизонтом, наступал рассвет. На востоке я заметил большую яркую звезду.

— Венера! — прошептал я и вспомнил Таню.

Трава вокруг была седой от обильной росы, но от тропинки к окну тянулась хорошо заметная дорожка.

«Кто-то подходил к окну совсем недавно, — подумал я. — Интересно, кому это было нужно?»

Если бы я знал, чьи это были следы? Если бы я мог предположить, что случилось с белокурой девушкой в эту лунную ночь...

Уснуть я уже не мог. Ныло, сжималось непонятной болью сердце.

...Спотыкаясь, перепрыгивая через мостик, ничего не соображая, я бежал к больничным баракам. Она не заметила меня, когда я вошел в палату, и продолжала неподвижными глазами смотреть в потолок. Широкое окно было распахнуто, и слабый ветерок колебал простенькую марлевую занавеску. Запах лекарств смешивался с хвойным ароматом тайги.

— Танечка! — тихо позвал я.

Она вздрогнула, повернула голову. Синие глаза, окруженные черными тенями, печально взглянули на меня. Сердце сжалось, комок стоял в горле, я не мог говорить.

— Сережа! — прошептала она и заплакала. Я присел на край койки, осторожно взял горячую беспомощную руку. Хрупкие маленькие пальцы слабо сжали мою ладонь, словно ища защиты и спасения.

Она не смотрела на меня, все время отворачивалась.

— Танечка, почему ты не смотришь на меня? — спросил я.

 

— Мне стыдно, Сережа, — прошептала она, и крупные слезы покатились по бледным щекам.

— Да ты что, Танечка? Ты что? Все будет хорошо!

Она подняла на меня глаза, полные слез, покачала головой:

— Нет, Сережа, хорошо уже не будет! — и зарыдала.

Зарыдала громко, судорожно, сотрясаясь всем телом. Я нежно гладил ее горевшую, как огонь, руку, говорил что-то ласковое, успокаивающее. Рыдание перешло в плач, но вот и он затих, только вздрагивали хрупкие девичьи плечи.

— Сережа, я к тебе ночью заходила. Ты спал, а я в окно на тебя смотрела.

— Почему ты не разбудила меня, Таня? Почему?

— Ты так хорошо спал, улыбался чему-то.

Она робко взглянула на меня:

— Я хотела к тебе зайти потом...

— Эх, Танечка, Танечка, — вырвалось у меня.

— Что, Сережа?

— Все хорошо будет. Все наладится, вот увидишь!

Она медленно покачала головой, отрицая мои слова. Помолчала, потом спросила:

— Сережа, как называется большая звезда, которую видно утром на востоке?

— Венера! Богиня любви и красоты...

— Венера, — прошептала она. — А я думала Марс, вот глупая.

Она долго молчала, потом еле слышно попросила:

— Сережа, поцелуй меня.

Я осторожно приподнял ее. Обнаженными руками с темными пятнами синяков она обхватила мою шею, крепко прижалась. Я чувствовал, как дрожат ее горячие губы, слышал, как под тонкой больничной рубашкой часто-часто стучит сердце. Прильнув ко мне в по-

 

целуе, она как бы замерла, потом ласково погладила меня и сказала:

— А теперь иди, Сереженька! Иди, милый! Мне так хорошо...

— Я еще побуду с тобой...

— Нет, родной; иди. Я устала...

— Я приду утром.

— Хорошо, милый, я буду ждать...

...На рассвете Таня осторожно открыла окно, выбралась наружу и по шаткой лестнице поднялась на крышу больничного барака. Прежде чем войти в полуоткрытую дверь чердака, она остановилась, осмотрелась вокруг. Все было тихо. Глубоким сном спала тайга, серые бараки, высокий забор, колючая проволока, сторожевые вышки. Низко над горизонтом горела голубоватым светом большая звезда, и в памяти девушки прозвучал ласковый голос: «Она называется Венерой, Таня, богиней любви и красоты».

— Прости меня, Сережа! — заплакала она и, дрожа от страха, вошла в черную пасть чердака.

Все вокруг было спокойно. Может быть, только далекой звезде показалось странным, зачем пошла хрупкая девушка на чердак в этот предрассветный час...

В дальнем углу чердака, там, где валялись сломанные топчаны и табуретки, чуть покачиваясь, висела девушка в пестром халатике. В стороне валялся тапочек, в руке был зажат маленький белый платочек. Сквозь щели в крыше пробивались косые лучи восходящего солнца, падали на нежную шею, перетянутую тонкой веревкой...

Когда я прибежал в больницу, Таню уже вынули из петли и, прикрытая простыней, она лежала на кушетке в приемной. У входа толпились заключенные. Мужчины стояли без шапок. Плакали женщины. Голосила навзрыд Зойка, в бессильной ярости колотила сухими кулаками в стену, проклинала насильников, грозилась отом-

 

 

стить. Крестился и что-то шептал Денисыч. С посеревшим лицом стоял, опираясь на костыли, Андрей.

Было тихо. По голубому небу плыли легкие облака, чуть шелестели под ветром листья берез.

Я приподнял простыню, посмотрел на милое лицо. Тугой комок подкатил к горлу, стал душить.

Все плыло перед глазами, когда я читал листок, вырванный из тетради...

«Сережа, родной!

Я очень люблю тебя! Но жить грязной не могу. Мне стыдно. Не осуждай меня, моя первая и последняя любовь!

Напиши мамусе, только не надо подробно: придумай что-нибудь...

Целую тебя крепко-крепко.

Твоя Таня».

— Не плачь, Сергей! — откуда-то издалека, словно с другой планеты, услышал я голос Андрея.

— Я не плачу... — сквозь комок в горле вытолкнул я. Закрыв лицо руками, глухо зарыдал.

В тайге пели птицы. Звенел ручей, из рабочей зоны доносился визг пил, перестук топоров и молотков. Жизнь продолжалась. Не стало только маленькой хрупкой девушки, не звенел серебряным колокольчиком ее смех, не улыбались ласково синие глаза. Холодная и безучастная ко всему одиноко лежала она на больничной кушетке.

В звонкие дни бабьего лета, когда на таежные поляны выпал алый дождь брусники и в призрачном воздухе летели серебристые паутинки, пришло письмо от матери Тани. До нее еще не дошла страшная весть. О смерти заключенных родным не сообщалось.

Письмо было наполнено материнской лаской и заботой. Была в нем записка и для меня: «Только вы, Сережа, не обижайте Танечку. Она очень

 

 

впечатлительная и легко ранимая. Надеюсь, Что Моя дочь будет Вам ласковой женой и верной подругой. Она Вас любит первой любовью, и Вы, Сережа, берегите эту любовь.

Будьте счастливы, дети мои!»

На обширном кладбище появился еще один свеженасыпанный холмик. Их здесь много, и под каждым своя судьба, своя трагедия.

Ранними утренними зорями, когда лучи восходящего солнца розовым светом окрашивают вершины деревьев, когда в соседней лощине особенно четко звенит ручей, а на кустах и траве блестят алмазные бусинки росы, на высокой березе часто кукует кукушка.

И тогда невольно слышится звонкий девичий голос:

— Сереженька, давай считать, сколько нам еще жить?..