СИЗИФОВ ТРУД

 

В кабинете нового начальника лагеря капитана Аболмасова пахнет березой. Шустрый дневальный каждый день моет полы горячей водой, настоянной на березовых листьях. Капитан любит этот запах, он напоминает ему парилку, до которой большой охотник. Натянув шапку и рукавицы, истово хлещет себя веником, оглушительно крякает и отчаянно матерится, приводя в восторг старого банщика Денисыча. Пробовал было Денисыч соревноваться с начальником — куда там! Не выдюжил...

Заключенные, узнав эту слабость, прозвали начальника Веником. По национальности Веник — татарин. Он высок ростом, бритоголов. На скуластом лице крупный мясистый нос с синими прожилками. Веник не дурак выпить. К длинным рукам словно привешены увесистые кулаки. Бьет Веник обязательно с левой и непременно в ухо. После удара у человека весь день шумит в голове, звенит в ушах, и сквозь шум и звон он шепчет: «Вот ирод, нехристь, а бьет по-русски». Иногда Веник сдваивает удары: врежет с левой и не успевает голова заключенного мотнуться в одну сторону, как ее встречает удар с другой. Происходит это мгновенно, человек не успевает и глазом моргнуть. После «двойного уха» в голове шумит не день, а два.

Начальник щедр на удары. Заметил на кухне грязь — старшему повару в ухо, не вышел на работу — в ухо, огрызнулся — «двойное ухо», не выполнил норму — в ухо! Не вытянулся в струнку староста барака, не доложил, как положено, — в ухо!

Много говорить Веник не любит. Обходится короткими рублеными фразами, соединяя их затейливым матом. Порой действует вообще без слов — врежет в ухо и идет дальше, заложив руки за спину.

 

Веник не «прижимал» политических, не делал скидок уголовникам, все для него — заключенные, которых нужно перевоспитывать трудом. «Мне один хрен, за что ты попал сюда, — за воровство или за политику, но раз влип, так работай, сволочь, до седьмого пота: Якши?» — заканчивал он по-татарски основной принцип своего метода. Если заключенный молчал, следовал удар в ухо.

«Справедливый мужик», — отзывались о нем контрики, «сука», — ворчали уголовники, но и те и другие побаивались грозного начальника. Было в его жестокости что-то разумное, непреклонное. Однажды уголовник кинулся на него с ножом. Веник ловко перехватил руку, вывернул ее, приподнял нападающего и стукнул лицом о стенку барака. Но дела на него не завел, отправил в другой лагерь.

Зимой Веник ходил в дубленом полушубке и серых валенках, летом — в помятой гимнастерке и кирзовых сапогах, говорил басом, с небольшой хрипотцой.

Было Аболмасову за сорок, революцию встретил восторженным пареньком, воевал в гражданскую, вступил в партию, служил в войсках НКВД. В лагере болтали, что Веник — разжалованный полковник, переведен в Сибирь с Дальнего Востока, где был начальником управления, в которое входило несколько лагерей. Кое-кто утверждал, что Аболмасов — прямой потомок Чингисхана, другие доказывали, что род Аболмасовых ведет начало от султана Гирея.

Прежний начальник лагеря майор со смешной фамилией Херлов, хотя и пошел на повышение, но хозяйство Аболмасову оставил незавидное. Производственный план не выполнялся, дисциплина ослабла, процветали воровство, различные махинации. Правда, это было характерно для всех лагерей. Разница только в масштабах.

 

Веник начал действовать, как говорится, с ходу. Удары в ухо сыпались, как из рога изобилия. Многие из лагерной обслуги оказались на общих работах, в штрафных и следственных изоляторах. Он отправил на фронт двух надзирателей и одного солдата из взвода охраны... Добрался и до отказчиков:

— Барак, встать! — оглушительно рявкнул дневальный, когда в дверях показались Аболмасов и сопровождающие его нарядчик, врач, старший надзиратель.

— Гражданин начальник, — зачастил дневальный. — В бараке № 5 проживает 147 человек, на работе — 129, освобождены по болезни—13 человек, не вышли на развод — 5...

—По болезни точно, тринадцать, — взглянув в список, подтвердил врач, высокий мужчина с усталым лицом и бородкой клинышком, что придавала ему сходство с Чеховым.

— Значит, пять? — тихо спросил капитан и вдруг гаркнул:— Отказчики, в одну шеренгу становись! Быстра-а-а!

Когда пять арестантов выстроились посреди длинного барака, он медленно прошелся перед шеренгой, всматриваясь в лица, остановился около крайнего, тщедушного паренька с бегающими глазками.

— Почему не на работе?

— Нога болит, гражданин начальник...

— В санчасти был?

— Симулянт! — уточнил врач, — хронический...

От мощного удара в ухо парень растянулся на полу.

— А ты? — спросил Веник следующего, приземистого, похожего на утюг, мужчину в выцветшем и явно не по росту пиджаке и кепке-блинчике.

— Опоздал на развод...

Удар в ухо отбросил его в сторону, но он устоял на

 

ногах, только кепка серым колесом покатилась по полу.

— Не хочу вкалывать, — не ожидая вопроса, взвизгнул третий в шеренге. — Не буду!

Брызгая слюной, кривляясь, молодой парень с плоским лицом вопил на весь барак, закатывал под лоб глаза, конвульсивно дергался.

— Психованного лепишь, падла? — сузил глаза капитан.

— Не буду вкалывать! Не буду... Плевать хотел... Гады! Сволочи!..

— Будешь! — выдохнул капитан и «двойное ухо» смело плосколицего на заплеванный пол.

Через минуту к трем прибавился и четвертый — сухопарый мужик в бабьей жилетке, заявивший, что у него куриная слепота и к вечеру он ничего не видит...

Аболмасов долго рассматривал Федьку Филина, последнего в шеренге. В этом уголовнике удивительно сочетались форма и содержание.

Рост — под два метра, глазенки — маленькие, с хитрым прищуром. Низкий лоб, желтые, никогда нечищенные зубы, длинные жилистые руки. Через распахнутый ворот цветастой рубашки — медный крестик на черном шнурке — «на счастье». Поверх рубахи — жилетка или, как ее зовут в лагерях, правилка — непременный атрибут одежды представителей преступного мира. Руки в наколках: «Не забуду мать родную!», «Нет в жизни счастья!», «Что нас губит?» и под ними — колода карт, бутылка и женщина. На ногах хромовые сапоги с голенищами, собранными в гармошку. Имел Филин три судимости и на воле бывал мало: погуляет несколько месяцев и снова в «дом родной» — лагерь. При прежнем начальнике Филин не работал — на него махнули рукой.

В свою очередь Филин внимательно вглядывался в

 

нового начальника. Прикидывал, как поступить, если татарин сделает ему «двойное ухо»? Дать сдачи? Пристрелить может. Оружие они вообще-то на вахте оставляют, но кто его знает? Может, Веник с собой шпалер таскает? Притырит в кармане, а чуть что — и получи 9 граммов в лоб? Если не пристрелит, засудит. Это червонец, самое меньшее... Стерпеть?.. Среди своих авторитет потеряешь... Надо как-то выкручиваться, а как? Ничего путного в голову не приходило.

«Такого «двойным ухом» не возьмешь, — раздумывал капитан. — Это не мелкая сошка, вроде психованного и симулянтов. Вечером весь лагерь будет знать о нашей стычке...»

За свою долгую работу в лагерях он хорошо изучил законы преступного мира. Знал повадки, психологию и тех, кто «в законе», и тех, кто «ссучился». В каких только переделках не пришлось побывать.

«Этого нахрапом не возьмешь!» — решил Аболмасов и повернулся к старшему надзирателю, кивнув на лежащих:

— Этих в штрафной карцер, на 300 граммов без приварка...

Взглянул на Федьку, спросил миролюбиво:

— Ну, а ты, Филин, почему отказываешься работать?

— Так я не отказываюсь, гражданин начальник, да только работы мне нет... подходящей! Ведь работа спорится, когда труд человеку по душе... Вот тогда бы я показал класс, всем бы нос утер!.. Знай наших! А валить сосны, копать землю, пилить, строгать, долбить — разве это работа? Нет, все не то...

— Ну, а чтобы ты хотел делать? — усмехнулся Аболмасов. — Говори, не стесняйся...

Федька призадумался, взглянул в окно и вдруг, просветлев, лукаво заявил:

 

— Вот снежок бы я сейчас покидал. Ух, покидал бы.

Стояла весна, зеленели деревья, снег давно стаял. Все, кто был в бараке, заулыбались: ловко, мол, Филин «поддел» гражданина начальничка.

— Врешь ты, Федька, — убежденно ответил Аболмасов. — Ты и снег кидать не будешь, выпендриваешься просто.

— Слово даю, начальник! — завопил Федька. — Век свободы не видать! Сукой буду! Как начну этот подлючий снег лопатить, экскаватор не догонит! 200 процентов дам!

— Арапа заправляешь, — усмехнулся Веник. — Знаю я вас!

Филин вытащил медный крестик, поцеловал:

— Видишь, начальник, выше клятвы нет. Только до зимы не тяни. Тогда уж не пойду, и договор наш силу потеряет... Братва, — повернулся он к заключенным, внимательно слушавшим их разговор, — свидетелями будете. По рукам, начальник?

— Заметано! — согласился капитан. — Выходи завтра на развод...

На другой день утром Аболмасов и два конвоира повели удивленного Федьку в тайгу. За несколько километров от лагеря в глубоком распадке снега было еще достаточно. И не рыхлого и пушистого, а тяжелого, пропитанного водой, заледеневшего. Капитан — заядлый охотник, успевший побродить по окрестностям лагеря, наткнулся на него неожиданно, и вот надо же, пригодилось!

Всю дорогу до распадка Филин шутил и балагурил, заявлял, что назад лопату и кирку не потащит. Но когда увидел слежавшийся, твердый от утреннего мороза снег, лицо его вытянулось. Понял, что его перехитрили и придется вкалывать. Как же иначе, если он дал

 

слово вора, поклялся страшной клятвой и °тому были многочисленные свидетели — на карту поставлена воровская честь. Отступить, взять «отмазку» уже не было возможности. Оставалось одно — выполнять клятву.

Достав складной метр, Веник неторопливо отмерил участок плотного, слежавшегося снега.

— Вот твоя норма — шестьдесят кубов! К вечеру чтобы перекидал. Не сделаешь — карцер, а перед этим весь надзорный состав выведу, чтобы ребра пересчитали. Понял?

— Так пошутковал, начальник, — заныл было Федька.

— Шути теперь со снегом, а то ссучишься и тебя свои же придушат. Или не знаешь? — оборвал Аболмасов. — Включай свой экскаватор...

— Купил ты меня, начальничек, ох, купил, — вздохнул Федька и, поплевав на ладони, взялся за лопату.

— Глаз не спускать! — приказал конвоирам Аболмасов и ушел в лагерь.

Хромовые сапоги Филина скоро промокли, по лицу ручьями струился пот, ладони горели, он кидал и кидал тяжелый снег, проклиная все на свете, знал, что капитан сказал правду: свои же прикончат, если не сдержит клятву.

Выполнить норму он не смог...

Вечером Аболмасов сделал замер, объявил, как отрезал:

— Восьми кубов не хватает!

— Так мокрый же снег, тяжелый, — развел руками Федька.

— Норма проверена и не мной установлена. Спроси у нормировщика, — усмехнулся капитан. — А ты знаешь, как я разговариваю с теми, кто не выполняет норму?

После «двойного уха» Филин долго и обалдело тряс головой. Хотел было кинуться на начальника, но сразу

 

отказался oт этого: рядом стояли конвоиры... Да и «врезал» ему начальник «законно», не придерешься. Со всеми, кто не выполнял нормы, поступал так...

В лагере Филина определили в карцер. К полученному ранее «двойному уху» прибавились мощные кулаки надзирателей. И это правило тоже было «законным», жаловаться некому!

На следующий день Аболмасов заставил Филина выбранный накануне снег перебрасывать обратно.

— А на че, начальник? — простодушно спросил Филин. — Один хрен таять ему...

— Ты про Сизифов труд слышал?

— Не...

— Был такой герой в древней Греции. Его боги наказали — камень громадный на гору заставили вкатывать. Только вкатит — глыба тут же назад скатывается, и он ее снова в гору прет, только докатит до вершины, а она опять вниз. И так всю жизнь без выходных... Дошло? С тех под и прозвали тяжелый, совершенно бестолковый труд Сизифовым..

— Во, суки, что творили, — мотнул головой Филин. — Это ж надо такое придумать?

— Вот и ты у меня будешь весь срок снег перекидывать. Перекидаешь в одну сторону, потом назад Как Сизиф!..

— Шуткуешь, начальник, снег-то через недельку тю-тю... стает.

— Так я ж тебя на Север упеку? Там снег весь год лежит! И знакомых там у меня полно, спецконвоем отправлю. И мужикам тем, кто в законе, объясню, что к чему. Придется тебе или вкалывать, или ссучиваться,

И на второй день Филин норму не выполнил, хотя и старался добросовестно, набил кровавые мозоли на руках, привыкших больше к картам, чем к лопате. Опять

 

последовали «двойное ухо», надзирательские кулаки, карцер.

В лагере спорили, кто кого одолеет: начальник или Филин? Как это ни странно, мало кто сочувствовал Филину — спор был справедлив. Разве Федька не поклялся, что будет вкалывать на перекидке снега? Никто его за язык не тянул. А дал слово — душа винтом, выполняй!

Неожиданно, как это бывает в Сибири, испортилась погода. Из «гнилого угла» — северо-запада наползли низкие, тяжелые тучи, заволокли горизонт, посыпал мелкий холодный дождь. Все вокруг стало серым, неуютным. Снег в распадке при такой погоде и не думал таять, а спрессовался еще больше.

Шагая под конвоем по раскисшей таежной дороге, Филин проклинал Веника, призывал чертей и бога на его бритую голову.

Аболмасов бывал на Федькином «объекте» два раза в день: утром — давал задание, вечером — принимал работу. Приезжал на гнедой резвой кобыле, шутил, смеялся, говорил, что синоптики обещают резкое похолодание и осадки в виде снега...

Филин сдал в теле, стал мрачным, неразговорчивым. Спасибо, что дружки поддерживали, передавали в карцер шамовку, а то бы совсем швах!

Но вот кончилась непогода. Засияло солнце. Все вокруг заблестело. С оголтелым нахальством, радуясь весне, застрекотали сороки.

Федька скатал крепкий снежок из тяжелого снега и запустил в белобокую говорунью:

— Замолчь, падла! А то я тебе Сизифов труд устрою. Ишь, раскаркалась, сука, твою мать...

— С сороками воюешь? — спросил, подъезжая, Аболмасов.— Ну-ну... Как сегодня поработалось?

 

— В гробу я видел твою работу, — Мрачно изрёк Филин. — И на кой хрен я с тобой связался? Вот возьму и повешусь... И ксиву прокурору замастырю — что, мол, начальник довел...

— Давай-давай! Завтра веревку прихвачу и бумагу, — засмеялся капитан. — А сейчас замерим твою работу.

Вытащив из-за голенища складной метр, он неторопливо начал замер. Филин стоял в стороне и придирчиво следил за его действиями.

— Ты метр-то до конца дотягивай. И начинай не оттуда, а вон с того колышка. Привыкли работяг облапошивать!

— Неужто ты работягой себя считаешь?

— А кто же я по-твоему? Хрен моржовый, что ли? Глянь на мои лапы, в мозолях...

— Толку от твоей работы! — хмыкнул Аболмасов, продолжая замер. — Даже сороки, видишь, гнездо строят — трудятся. Понимают, значит... Сизифа боги наказали, а ты — сам себя.

Капитан не спеша сложил метр, раскрыл блокнот. Филин стоял рядом и через его плечо старался заглянуть в записи.

— Ото, 112 процентов! — воскликнул Аболмасов. — Действительно, как экскаватор. Молодец, Федор! Эх, если б твои проценты да еще в дело стоящее...

Утром на разводе начальник лагеря объявил, что Федор Филин впервые выполнил норму на 112 процентов. Федька ходил гоголем.

Весеннее солнце брало свое: снег стремительно таял, превращался в десятки ручейков. Когда по подсчетам

Федьки работы оставалось не более, чем на день, Аболмасов сообщил:

— Ну что, Федор, снег кончается. Готовься к этапу, на Север поедешь...

Филин долго молчал, затягивался самокруткой, кашлял. Потом выдохнул с дымом:

— Слышь, начальник, давай я в бондарный цех пойду. Бочки, шайки, кадушки разные мастерить...

— А сумеешь? — прищурился капитан.

— Так научусь, интересное вроде дело.

Когда потом его спрашивали, почему он захотел стать бондарем, Федька неизменно отвечал:

— Хочу сам здоровенную бочку сделать. Такую, чтобы в ней падлу Веника можно было засолить. Сизифа хотел из меня сделать. Во, гад!