- 67 -

АМАЗОНКИ

 

Дрова в лагере в эту лютую пору были проблемой номер один. Их катастрофически не хватало. Ледяные ветры яростно обрушивались на бараки, проникали

- 68 -

сквозь многочисленные щели, выдували тепло. Гудели, раскаляясь докрасна, железные печки, но стоило им чуть остыть, как стужа пробиралась в жилые секции. Все, что могло гореть, шло в ненасытные утробы печек. Крыши и стропила бараков, обналичка окон, обшивка и каркасы туалетов, ступени крыльца, перила, скамейки были содраны и отданы в обмен на сравнительное тепло. Лагерь стоял ободранный, как убогий нищий.

Топливо заготавливали на реке. Осенью, во время лесосплава, в Оби осталось немало бревен от разбитых плотов. Проваливаясь в ледяную воду, заключенные освобождали бревна от зимнего плена, подвозили их к лагерю на лошадях, распиливали на чурки, а начальство распределяло по баракам. Но печки требовали в два-три раза больше. Мы приносили с работы щепки, обрезки досок, чурбачки, но это были жалкие крохи. На объектах проводились в основном земляные работы и дров там не было. За горючим для костров охотилась охрана. Холод донимал всех.

Самым теплым в лагере по нраву считался женский барак № 4. Бригады, живущие в нем, работали на городской ТЭЦ на разгрузке угля. Работа была адской. За время пути уголь смерзался в вагонах в монолитные глыбы. Их разбивали кирками, ломами, кувалдами. Перекидывали тяжелыми совковыми лопатами.

Худые, изможденные, в уродливых кордовых обувках, грубых штанах, с грязными обмороженными лицами, на которых поблескивали только зубы да белки глаз, — все они казались старухами, удивительно похожими друг на друга. Надрывный кашель, хриплые, простуженные голоса, согнутые морозом и непосильным трудом спины дополняли жалкий облик представительниц прекрасного пола.

Возвращаясь с работы, женщины несли кусочки угля, старательно пряча их, — надзиратели безжалостно отбирали «добычу» для своих вахтовых печек, которые

 

- 69 -

яростно гудели ночь и день. Инструкция запрещала выносить «материальные ценности» из рабочих зон. Несмотря на обыск, кусочки размером с кулак женщинам удавалось пронести в жилую зону. И печи в их бараке исходили малиновым зноем. Этому бараку завидовал весь лагерь и особенно другие женщины, что вкалывали на общестроительных работах: долбили мерзлый грунт, гоняли тачки, штабелевали бревна, подносили кирпичи и раствор. Никаких скидок по сравнению с мужчинами для них не существовало.

Староста нашего барака узбек Алимжан с продолговатой, похожей на дыню головой, сообщил:

— Бабы сегодня угля приперли навалом! Скок надо замастырить. Расшуруем печки — Ташкент сделаем!

— Какой барак? — спросил долговязый уголовник с морщинистым лицом.

— Четвертый...

— Да там их сотни три!.. Глаза выцарапают, — засомневался его напарник. — Из двенадцатого мужики сунулись к ним... Уголька не добыли, а синяки да царапины и сейчас зализывают. Ваньке Шкоре шнифт начисто выбили. Теперь, как Кутузов, одноглазый... Не, я не пойду!..

— Так там фраера ходили, — усмехается староста.

— Как овцы без чабана, а у нас полковник командовать будет. Он на фронте немецкие доты, как орехи, щелкал. Женбарак ему, что коту мышь! А ну, покажись, Федот!

— Здесь я! — откликнулся от печки кряжистый мужчина средних лет с густыми бровями. Он был в шинели и пилотке. Стрельнув исподлобья прищуренными глазами, потер ладонью тяжелый подбородок.

— Нашел командира! Это же власовец, предатель!

— презрительно сплюнул нескладный большеголовый парень в гимнастерке со споротыми петлицами. — Ихняя ударная армия, что на Волховском фронте была,

 

- 70 -

Прямым ходом к немцам отправилась во главе с Командующим... Ему только женбараки и штурмовать... Он в штабе у Власова штаны протирал, стрелки на картах рисовал...

— Придержи язык, стерва, а то враз укорочу, — угрожающе произнес полковник и решительно двинулся к парню.

— Подходи, сука продажная! Уж я тебе накостыляю, век будешь помнить! — сжал тот кулаки.

— Кончай! — крикнул староста. — А то обоим ребра пересчитаю! Набирай войско, полковник. Подходи, мужики, не стесняйтесь. Тому, кто пойдет, — место у печки на всю ночь! Подходи!..

— Слушай мою команду! Становись! — рявкнул зычно полковник.

Загалдели, зашумели в бараке. Заманчиво, конечно, поспать в тепле. Но и связываться с женщинами не хотелось. Лежащий рядом со мной губастый мужик решительно произнес...

— Пойду! Я этих сук живьем бы жрал. Через них чалюсь... Всю жизнь под откос пустили... Жаль — не дорезал свою стервозу... Ух, гадина, все равно пришью... Вот оттяну срок, выйду и — ухайдакаю!..

Он яростно заскрежетал зубами и загнул трехэтажный мат.

Я смотрел на него и думал, что же надо сделать, чтобы такой злостью, такой ненавистью наполнить душу человека? Чем «насолила» ему представительница прекрасного пола? А может, и она где-то проклинает этого «рыцаря».

В бараке между тем собиралось «войско».

— Давай, мужики, подходи! — орал полковник.

— Постыдились бы, полковник, — прошамкал беззубым ртом высохший, как пергамент, старик. — Женщин грабить? Совесть где? Где офицерская честь? Я вас спрашиваю!..

 

- 71 -

— Заткнись, генерал задрипанный! У меня на... твоя честь! Понял? — грубо оборвал его похожий на обезьяну уголовник. Его маленькие глазки под нависшими надбровными дугами горели злобой. Короткопалые руки сжимались в кулаки. — Чтобы эти падлы в тепле кемарили, а я мерз, как пес шелудивый? Давить их надо! Командуй, полковник!

— Тебе ли, большевистский выкормыш, о чести и совести говорить. Ты еще в 17-м комиссарам и жидам Россию продал, — с яростью поддержал уголовника полковник.

— Становись! — прокатилось из конца в конец барака.

Я лежал на нарах и не знал, что предпринять. Очень хотелось живительного тепла. Это, с одной стороны. С другой — женщины! Был я когда-то влюблен в Наташу Ростову, мне нравилась пушкинская Татьяна, чеховская Мисюсь, я обожал Эсмеральду Гюго и свою учительницу истории Эмилию Ивановну. Я дрался за них на дуэлях и ристалищах, защищал от бандитов и пиратов. Дарил цветы... Образы прекрасных женщин постепенно сфокусировались для меня в единственной девушке — Лиде Овчаренко!..

Первая моя любовь! Где она сейчас? Что с ней?

Так идти или не идти за углем? Пойду! — решил я. Очень уж промерз и телом, и душой.

— Значит, так, мужики, — объяснял полковник, — разобьемся на четыре группы: отвлечения, нападения, прикрытия и транспортную. Сколько нас? Тридцать шесть... Значит, по девять человек. Самое главное —дисциплина. Чтобы без моей команды — ни-ни. Мешки взяли?

— Без мешков на скок не ходят, — загоготал один из уголовников.

— Действуйте кулаками... Никаких ножей и палок.

 

- 72 -

морды берегите — бабы они в первую очередь Когти в ход пускают...

— А если кипятком ошпарят? — засомневался кто-то. — Запросто могут, попадись им только...

— А ты рожу-то не подставляй, — заявил мой сосед. — Ежели заметишь, так локтем прикройся, а потом ребром ладони по шее врежь и порядок! Она сразу с катушек слетит.

— Приходилось, что ли? — усмехнулся полковник.

— Так дома постоянно с женой тренировался, уж такая досталась, не приведи господь!

— Что ж мы про Оймаму забыли? — воскликнул кто-то. — Старосту ихнюю. Она ж любого удушит, как курчонка.

— Уже обкакался? — усмехнулся рыжий парень с белесыми глазами.— Ты глянь на себя, бугай колхозный, Оймама супротив тебя — тьфу! Воробей!

— Она не весом — духом берет, как припадочная...

— Эта баба трех мужиков стоит, а если приморенных, так и всех пяти, — добавил мужик с выпирающим кадыком.

— Р-р-разговор-р-чики! — пророкотал полковник. — Кто трусит, может не ходить. Баю испугались?

— Оймамы сейчас в бараке нет,— заверил староста. — Шуруйте смело! Вперед, мужики!

По дороге полковник еще раз объяснил задачу: первой ворвется отвлекающая группа — все бабы кинутся на нее, завяжется драка. Следом проникнет группа нападения, проследует к центру барака, где сложен уголь, отрежет женщин. Заскочат транспортники, загрузят мешки и назад под охраной группы прикрытия. Вот и вся «операция».

Поскрипывая по снегу кордами, мы направляемся к длинному бараку с тускло светящимися окнами. Все мы знали старосту барака Оймаму, ленинградскую рецидивистку Верку Васильеву. Красивая, изящная жен

 

- 73 -

щина, черные жгучие глаза, брови с крутым изломом, маленькие пухлые губы, точеный носик, грива волнистых черных волос, слабая на вид, однако она обладала такой энергией, таким напором, яростным и неукротимым, что перед ней пасовали отпетые уголовники. У нее было несколько судимостей за кражи, аферы, убийства любовников. Любимое выражение «Ой, мама!» перешло в кличку рецидивистки. Железной рукой поддерживала она порядок в своем бараке. Кое-кто пробовал взбунтоваться, но это неизменно оканчивалось плачевно. Оймама была жестокой до крайности и никому никаких скидок не делала. И все же в этой исковерканной душе жило и свое понятие о справедливости. Жены и родственницы «врагов народа», «изменников Родины» находили у нее поддержку и защиту. К удивлению всего лагеря, отпетые воровки, прошедшие ад тюрем и лагерей, не издевались над контриками.

Когда в клубах морозного воздуха мы ввалились в барак, рослая баба с темными усиками на верхней губе, сидящая у печки, подозрительно уставилась на нас. Это была Машка Пухова по кличке Пищуля — правая рука и опора старосты. Была когда-то Машка Марьей Андреевной, директором школы. Поистине неисповедимы человеческие судьбы. Попала в лагерь за должностной проступок и не заметила, как увлек, засосал, потянул к себе преступный мир.

— Женихи пожаловали? — ехидно спросила Пищуля. — Двери быстрее закрывайте, холода напустите.

— Калым принесли? — захихикала ее шестерка, маленькая верткая девчонка Кроха.

— Принесли! — подхватил полковник, — сейчас раздавать начнем...

Перебрасываясь шутками, двигались к центру барака. Это насторожило женщин. Они замолкли, и вдруг отчаянный крик Пищули прорезал тишину:

— Бабы! Да они за углем. Бей их!

 

- 74 -

— Подонки! Сволочи!

— Спасай уголь, бабоньки! — раздался разноголосый визг.

Грузная женщина мешком свалилась с верхних нар на плечи полковника. Он покачнулся, но устоял. Прочно оседлав его, она с остервенением молотила его кулаками. Ему удалось развернуться и свалить «наездницу» на нары.

Я едва успел увернуться от увесистой глиняной чашки, что летела в лицо. Заметил, швырнула ее Кроха. «Промазала!» — злорадно подумал я и хотел кинуться к ней, но не заметил, как кто-то подкатился мне под ноги и я растянулся во весь рост.

Женщины дрались, как разъяренные фурии: царапались, кусались, визжали на все голоса. Худые, грязные, пропитанные угольной пылью, они были похожи на настоящих ведьм. Женщины скучились на половине барака, где кипела битва, чаша весов склонялась в их сторону, они уже торжествовали победу...

И в это время подоспела наша вторая группа, в которую полковник отобрал самых крепких мужиков. Женщины слишком поздно поняли свою ошибку: путь к углю был отрезан... Они дружно кинулись в атаку, не наткнулись на крепкие кулаки. А в барак уже ворвались транспортники, начали набивать мешки углем. Женщины растерялись... И в этот момент в бараке прозвенело:

— Держись, бабоньки!

Видимо, кто-то из женщин сообщил Оймаме о нападении, и она не замедлила явиться. Задыхаясь от ярости, клокоча гневом, ворвалась, как метеор.

— Бей козлов! Круши гадов! — кричала староста. — Вперед, бабы! За мной!

Заголосили, завизжали, завопили вдохновленные появлением своей предводительницы женщины. Более трехсот воровок и аферисток, проституток и наводчиц,

 

- 75 -

матершинниц и сводниц, перекупщиц и бандерш, продавщиц и буфетчиц, бухгалтеров и кассиров, немецких «шоколадниц» и шпионок, колхозниц и работниц, жен и дочерей «врагов народа», интеллигенток и домохозяек, объединенных общим порывом, сражались отчаянно. Дело было не только в том, что они защищали свой «очаг». Нападение мужчин послужило толчком, чтобы выплеснулись наружу долго сдерживаемые боль и негодование от пережитых унижений, несправедливости судов и тюрем, усталость и безысходность от тяжелого непосильного труда, смертельная тоска о родных и близких, горечь по загубленной жизни и любви, утрата всего, чем живет женщина, — дома, семьи, детей, близких.

Они прыгали на нас с верхних нар, валили на пол, били мисками и котелками, царапались, кусались, щипались, неумело били кулаками, награждали пинками. Оймама мыслила, как настоящий стратег: для победы необходимо лишить противника командира, обезглавить вражеское войско. Размахивая поленом, нанося удары направо и налево, она пробивалась к полковнику и никто не мог остановить ее. Вот полено опустилось на голову полковника и он, охнув, рухнул на пол. В лагере не существует правила: лежачего не бьют! Здесь бьют всех: лежачих и стоячих, молодых и старых, больных и здоровых. Жалость, сочувствие, милосердие — в лагере пустые слова.

Расчет Оймамы оказался правильным: потеряв командира, мы позорно оставили поле боя, забыв мешки с углем. С ними нам бы и не пробиться. Нас преследовали до самых дверей. Я не помнил, как выскочил из барака.

Избитые, расцарапанные, униженные, вернулись мы в свой барак. Нас встретили криками:

— Уголек где?

— Гляньте, братцы, как их разделали!

 

- 76 -

— Маршала где оставили? — усмехнулся Алимжан. — Или бабы в плен взяли?

Сочувствия мы не увидели. Наоборот, большинство обитателей барака открыто радовалось нашему позорному разгрому. Шутки и язвительный смех сыпались со всех сторон;

— Эй, Карьзубый, шишку растирай или снег прикладывай, а то к утру в дверь не пролезешь...

— Ай да бабы!

— Шуруп, хозяйство свое проверь, может, оторвали...

Смеялись долго, каждый потешался над нами, как хотел. Но неожиданно в бараке наступила тишина. Хлопнула дверь и из морозного тумана, как привидение, возникли Оймама и четверо женщин, что-то несущих в одеяле...

Все уставились на вошедших, они не спеша прошли в центр барака, к печке, где сидел, развалившись, староста.

— Давай!— подала команду Оймама, и женщины вывалили из одеяла полковника. Он лежал неподвижно, как груда старого тряпья.

Алимжан покачал головой, зацокал:

— Вах! Что ты сделала с мужчиной, женщина? Такой хороший, такой веселый был... Вах!

— Забери свою падаль, Алимжан, — не приняла шутку Оймама. — И запомни: если еще раз твои козлы появятся в моем бараке, я отправлю тебя к Аллаху! Прямым ходом... Ты меня знаешь!

— Да иди ты, — начал староста, но не закончил. Неуловимым, быстрым, как молния, движением Оймама выхватила из-за голенища сапога длинный узкий нож и, подставив его к горлу старосты, произнесла:

— Пришью! Понял?

Все замерли.

 

- 77 -

Алимжан отшатнулся, лицо его побелело. Он был не из трусливого десятка, наш староста, но хорошо знал Оймаму. В преступном мире ее слово имело значительный вес, своих слов она на ветер не бросала...

— Пошли, бабы! — спокойно сказала Оймама и неторопливо, чуть покачивая бедрами, направилась к выходу. Женщины сопровождали ее почетным экскортом, готовые в любую минуту кинуться на защиту своей предводительницы.

Я лежал на верхних нарах, свесив голову, наблюдал за происходящим. Когда они проходили мимо, Оймама, словно почувствовав мой взгляд, едва заметно повела головой и я близко-близко увидел ее черные бездонные глаза. Милая улыбка озарила ее лицо. То ли потому, что под глазом у меня красовался синяк, то ли еще что-то заинтересовало во мне, но ни злорадства, ни торжества в ее улыбке я не заметил.

— Амазонка! — восхищенно прошептал я. Такую красивую и смелую женщину можно только любить... А я — уголь у них... На какой-то миг кровь прилила к моим щекам.

Всех участников неудавшегося похода староста загнал в самый дальний угол барака. Но холода я в эту ночь не чувствовал, меня согревала ласковая улыбка лагерной амазонки по кличке Оймама.