ШТРАФНОЙ ОБЪЕКТ

 

— По-дъ-ем! — прокатился из конца в конец длинного, похожего на конюшню, помещения зычный бас старосты барака.

— По-дъ-ем-м-м! — тонкоголосо, как кастраты, заверещали дневальные — грек Филиди и украинец Цапля. Филиди—брачный аферист. Цапля—вор-домушник.

— Подъ-ем! — каждый на свой лад закричали бугры — бригадиры.

Барак застонал, заохал, закашлял, заматерился на всех языках и наречиях. Главенствовал, как всегда и везде, «великий и могучий»... Нет в мире равных ему по точности, силе, смачности. Верно говорят, русский язык без мата, что справка без печати, все правильно, а веры нет!

Сборы на работу — минутное дело. Время на одевание? Не требуется. В бараке холодно, спим мы в верхней одежде. Заправка постелей? Их вообще нет. Умываться? Нет ни умывальников, ни воды. Смельчаков выскакивать на мороз и тереть снегом обмороженное, закопченное лицо — тоже нет. Это только в научно-популярной литературе пишут о пользе закаливания. Закалка у нас ежедневно по двенадцать часов без выходных.

Дежурные уже принесли ящики с хлебом. К хлеборезке ходят по шесть человек: двое несут ящик, четверо охраняют. Без охраны — раскурочат в один миг. Кипяток и половина дневной пайки сырого, вязнущего на зубах хлеба — вот и весь завтрак. Как в тюрьме. Но там

 

мы лежали целыми днями в тепле, а здесь вкалываем на морозе.

Кипяток приятно обжигает губы, наполняет блаженством закоченевшее за ночь тело. Вот так бы и сидеть, держа в озябших руках котелок, прихлебывать отдающий ржавчиной кипяток и знать, что никто не выгонит на мороз и не заставит весь день долбить мерзлую землю. Разве это не счастье? А мы постоянно что-то ищем, бегаем, суетимся, добиваемся чего-то...

Не успел я пофилософствовать, представить, будто сижу весь день на нарах, наслаждаясь теплом, как по ушам ударила новая команда:

— На раз-вод! Жи-в-ва-а!

— Шевелись!.. В-вашу мать!

— Выпуливайся из барака!..

Это в леденящих клубах морозного воздуха ворвались нарядчик и дежурный надзиратель.

Первый — горбоносый рецидивист Шпень, второй— младший сержант внутренних войск Вылков. Есть у него и кличка — Мяфа. Его считают добрым — он никогда не бьет в лицо или по голове. Отвешивает щедрые удары по спине или мягкому месту. Но таких среди «контриков» не сыщешь.

Мяфа хватает палкой моего замешкавшегося соседа — профессора Одесской консерватории, пожилого еврея с печальными, как у Иисуса Христа, глазами.

— Шевелись, симфония!

Палка, сосчитав позвонки на тощей спине профессора, со всего маха опускается на мой котелок, что висит сбоку на медной проволоке. Она не выдерживает молодецкого удара представителя малых народов Севера, и котелок, громыхая, катится по полу... Кто-то из уголовников, как завзятый футболист, поддевает его ногой. Он взмывает вверх и падает на чью-то голову. Я брякаюсь на четвереньки, стараюсь поймать котелок, но он пре-

 

Вращается в футбольный мяч. Котелок в лагере— нужнейшая вещь! Во что получать обед, ужин, из чего пить, что подложить под голову вместо подушки? Нет, без котелка никак нельзя! Мне наступают на руки, пинают, матерят на чем свет стоит. Кто-то падает на меня, и вот уже в узком проходе свалка. Мяфа и Шпень вовсю работают палками, но я лежу внизу, и до меня удары не доходят. Достается верхним. Все же ухватываю злополучный котелок.

Вроде и небольшая получилась задержка, но когда я, запыхавшись, прибежал к вахте, последняя пятерка моей бригады вышла за зону. Пристроился было к другой — заработал оплеуху от бригадира: каждый должен выходить только в своей бригаде. Сунулся к Шпеню, получил пинок в зад. Пинок что надо — метров пять на брюхе скользил по снегу.

Делать нечего, присоединяюсь к толпе, что мнется на морозе в стороне от вахты. На развод должны выходить все! Кроме старост и дневальных. Их задача — выгнать всех живых, а тех, кто дал дуба, — притащить к вахте! Даже инвалиды и калеки шкандыбают на развод. Толпа пританцовывает, поет и пляшет, проклиная судьбу и «гражданина начальника». Кого здесь только нет! Законно освобожденные от работы по болезни, отказчики, симулянты под буйно помешанных и дебилов, опоздавшие, вроде меня, «стукачи», получившие день отдыха за очередной донос. «Кум» — как зовут в лагере оперуполномоченных — маскирует их разными вывесками. Лагерный закон к «стукачам» суров.

Тощий парень с посиневшим от холода лицом стоит рядом со мной, прикрывая коротко остриженную голову брезентовыми рукавицами. Поворачивается ко мне, клацает зубами:

—Ссу-ки... Шаап-ку сс-пер-лиии... Ссс-пал... коо-г-

 

— Завязывать надо, — запоздало советую я.

— Ззз-вяя-зз-ал. Ппор-ва-лл... Тес-ссем-кии... Уд-раа-лл... Ссу-ка-а-а!

Один из уголовников вытаскивает из-за пазухи потрепанную пилотку:

— Купи, пока уши не отморозил! По дешевке отдам...

— Сс-коо-ль-коо? — выбивает зубами парень.

— Пятисотка... Считай, даром! Берн, пока не раздумал...

Пилотка старая и, конечно, не стоит пайки хлеба в пятьсот граммов. Начинается торг. Сходятся на трехстах граммов.

Бедолага тут же натягивает ее на сизые от мороза уши. Сейчас он похож на пленного немца. Кое-кто смеется. Расчет само собой потом. Сейчас хлеба у парня нет. Торговые сделки в лагере выполняются точно. Не выполнившего условие избивают до полусмерти.

Один из мелких воришек прибежал на развод босиком! Перебирая сине-красными ногами на снегу и, сморщив маленькое, похожее на лисью мордочку, лицо с большим синяком под глазом, вопит с натугой:

— Начальничек? Иде ты? Давай вместе по травке побегаем!.. Травка зеленая, мягонькая... Иде ты, начальничек?..

С этим ясно — будет представлять «чокнутого».

Развод окончен. Натужно заскрипев, закрываются широкие ворота. Двери и ворота в лагере никогда не смазываются. Скрип — сигнал д-ля охраны. Попробуй, подберись втихаря...

Начинается «правеж». Проверив по спискам, отпускают освобожденных по болезни, тех, кого оставило в зоне начальство. Босого волокут в карцер. Он не идет, а прыгает, как козел. Снег под ним уже не тает — задубели ноги.

Мы стоим большой настороженной толпой. Каждый старается спрятаться в середину, укрыться за другими.

 

 

 

— По пятеркам разберись! — кричит Мяфа, сожмурив и без того узкие глаза.

Мне кажется, что видит он сейчас не толпу бесправных людей, а стадо серых оленей, которых пас в своей тундре. Теперь «пасет» людей. Вместо аркана — палка.

— Живее! В-вашу мать! — помогает надзирателю Шпень, щедро раздавая пинки.

Суетясь, толкая друг друга, мы торопливо выстраиваемся. Мяфа и Шпень пересчитывают нас, толкая каждого крайнего в пятерках.

Подходит начальник лагеря майор Званцев. Он в добротном полушубке, затянутом ремнями, пушистой шапке, белых фетровых бурках, обсоюзенных желтой кожей. В таких любили щеголять большие начальники. Лицо майора широкое, мятое, с нездоровой желтизной, глаза маленькие, настороженные. Сам начальник медлителен. А глаза быстрые, как живчики, прыгают: туда-сюда, туда-сюда...

В сопровождении надзирателя и нарядчика майор не спеша обходит наш строй. Останавливается, поворачивается к Мяфе.

— Сколько?

— Двести семнадцать! — чеканит надзиратель. Покачиваясь с носков на пятки, майор молчит. Ощупывает нас глазками, словно выбирает жертву. Лицо постепенно багровеет, наливается свекольным соком.

— Работать, сволочи, не хотите?! — орет он. Мы молчим, понурив головы. Никто не хочет встречаться с начальником глазами. Вот так в школе, не выучив урок, боялись мы взглянуть на учителя... Школа, учителя, уроки... Бог мой, да было ли это?

Видимо, решив, что времени на то, чтобы осознать, какие мы сволочи и бездельники, нам хватило, Званцев кричит:

—Я вам покажу как от работы отлынивать! На штрафняк! Всех до единого! Без костров, без обеда, без

 

ужина. Хлеба по триста... Вечером «коридор», в-вашу мать!..

Что такое «коридор», я знаю. Со штрафного объекта приводят на час позже. У вахты надзиратели, нарядчики, дежурные выстраиваются узким коридором. Через него и пропускают штрафников в зону. Бьют с обеих сторон, упал — катят пинками до самых ворот. Одно спасение — бежать как можно быстрее, прикрывая руками живот и втянув голову в плечи. А если бежать сил нет?..

Согнувшись в три погибели, шагаем в колонне на объект. Конвой тоже не любит «штрафняк» — трудно даже у костра весь день на морозе. Солдаты вымещают злость на нас, словно мы виноваты во всех их невзгодах. Кто-то заговорил с соседом, и тут же команда:

— Ложись!..

Строчит автомат, пули веером посвистывают над головой. Бренча котелками, падаем на дорогу лицом вниз, замираем. Еще проносится очередь, как бы вжимая нас в снег. Снег — это хорошо, потом отряхнуться можно. Но «кладут» и в пыль, и в грязь, и на камни — что попадает на дороге. Особенно плохо весной, или осенью, когда дороги покрывает жидкая грязь.

Подать такую команду имеет право любой конвойный, если ему покажется, что «то-то громко заговорил, шагнул чуть в сторону из строя, перешел из пятерки в пятерку. Кладут и просто так, забавы ради, своеобразного развлечения, или чтобы лишний раз напомнить о своей власти и безнаказанности. При ходьбе на «штрафняк» кладут обязательно несколько раз. Это в виде наказания.

Полежали, подрогли на снегу и опять:

— Подъем! Колонна-аа... Шагом марш!.. Давай, давай! Шевелись...

Солнечный зимний день. Морозная дымка, в которой туманятся окрестности. Ровная гладь замерзшей

 

 

Оби. На ее просторах есть где разгуляться ветру. Он насквозь пронизывает убогую одежонку, гонит по льду пригоршни сухого колючего снега. С треском раздувает большие костры, что развели По углам оцепления конвойные. Ветер рвет в клочья сизый дым, крутит в воздухе оранжевые искры.

Вместе с конвоем греются у костра и надзиратели. Мяфа что-то рассказывает, солдаты хохочут. На длинных поводках сидят собаки, настороженно посматривая на нас блестящими желтыми глазами. Порода одна — немецкие овчарки. И тут немцы! Собакам скучно, они поскуливают, натягивают поводки, просят работы... Ее пока что нет, но может появиться в любую минуту...

На штрафнике бригадира нет. Задание дает нарядчик Шпень и вездесущий Мяфа. На удары не скупятся, но особо и не усердствуют. Знают, что работать заставит стужа. Не хочешь околеть — вкалывай! Работа простая. Осенью часть плотов, что притаскивают с низовьев Оби мощные буксиры, разбивается, и множество бревен вмерзают у берегов в лед. Теперь их надо выдолбить, уложить в штабеля, потом погрузить на лесовозы, которые отвезут их на лесозаводы, что день и ночь дымят трубами в окрестностях города. Там такие же горемыки, как мы, распилят их на доски, брусья, рейки, и поезда развезут сибирский лес по всей стране. Часть бревен идет на дрова в лагерь.

Лед еще сравнительно тонок, поэтому вынужденного купания не избежать. Лед в отличие от мерзлого грунта долбить гораздо легче. От удара тяжелого лома он разлетается на мелкие кусочки, которые порой больно секут лицо.

— Потише бей, парень! — советует мне мужчина, работающий рядом. — Особо, когда до воды самый чуток остается.

Он отставляет лом, оглаживает небольшую окладистую бородку. Взглянул черными глазами — словно ог-

 

нем полыхнул, с ног до головы охватил. И я осмотрел его. Крепкие сапоги, ватные брюки, аккуратный бушлат, приличная шапка. Заметно выделяется среди нас — оборванных, грязных, доходных,

— На штрафняке впервой? — спрашивает бородач.

— Опоздал на развод, вот и попал.

— А я четвертый раз!

— Понравилось?

— Ага! Как у тещи на блинах! — обнажая белые крепкие зубы, смеется сосед. Улыбка добрая, хорошая.

— Пятьдесят восьмая? — интересуется он.

— Она самая, — подтверждаю я и представляюсь:

— Сергеем меня звать.

—А я — Денис... Цыган...

Пожимаю крепкую сильную руку, смотрю на добро-. душное лицо с лучиками тонких морщинок, разбегавшихся от глаз и прячущихся в бороде. В ней ни единого седого волоска, она курчавится и придает Цыгану бравый вид. Его движения быстры, сильны, уверенны. «Значит, или арестован недавно, или из числа тех, кто умеет приспосабливаться к любым условиям, — думаю я. — Но если это так, почему четвертый раз на штрафняке? Уверен, что и в рабочей зоне вряд ли он долбит мерзлую землю...»

Работает мой новый знакомый с явной прохладцей, для вида. Больше по сторонам глазеет, крутит головой на все 360 градусов, как на шарнирах. Его бы в авиацию истребительную, там осмотрительность ого как ценится!

Мы трудимся втроем. К нам присоединился парень в пилотке, тот, что на пленного фашиста похож. Мы уже знаем, что зовут его Семеном, родом из Курска, статья пятьдесят восьмая. Самая универсальная, ко всем ее подгоняют. Выдолбив бревно, поддеваем его вагами, вытаскиваем на лед. Оно мокрое, мороз обволакивает его тонкой ледяной корочкой. По льду до берега

 

 

мы толкаем его Юзом, потом перекатываем и, кряхтя, втаскиваем на штабель. Замерзшие рукавицы гремят, как жесть.

Заметив, что я, как судак выброшенный на берег, хватаю морозный воздух широко раскрытым ртом, Денис качает головой:

— Э-э, парень, да ты совсем копыта отбрасываешь... Не налегай на работу-то, провались она пропадом! Сколько еще тянуть?

— Девять, — выдыхаю я, — с гаком!..

— Наработаешься еще! Пусть начальник дупель гнет.

— Начальнику что, — вступает в разговор Семен, туже натягивая пилотку на уши. — А вот нас он согнет.

— Хрен ему в задницу, чтобы штаны не спадали, — смеется Цыган.

— Вы не хнычьте, как кутята слепые... Мне бы ваши годы... Эх!

— А сколько же вам? — не удерживаюсь я от вопроса.

— Тридцать один, — вздыхает Денис. — Совсем старик. Вернусь в табор — не узнают!

«Тридцать один, — невольно думаю я. — Когда освобожусь, мне под тридцать будет... Освобожусь... Господи, да неужели я смогу вынести все десять лет? Нет, конечно: Еще и года нет, а уже еле ноги таскаю...»

— Откуда вы родом? — спрашиваю я. — Из Бессарабии?

— «Цыгане шумною толпой по Бессарабии кочуют», — смеется Денис. — Не угадал. Сибиряк я... А вот мой город, — кивает он на противоположный берег... Гляди, какой красавец... Где только не побывал, а лучше не нашел. И в Бессарабии был... Не то!

На другом берегу дымит заводами и фабриками, блестит стеклами домов, звенит, шумит людскими пото-

 

ками столица Сибири—Новосибирск. До него — рукой подать, перемахни через замерзшую Обь — и вот он!

— Каждый переулок, каждый домик знаком. И Ельцовка, и Каменка... Мальчишкой еще все обшарил. А табором тоже здесь кочевали... Эх, было время! — мечтательно произносит Цыган и стукает себя по колену сжатым кулаком.

— Сидите за что?— наивно спросил я.

— Ай, парень! За что может сидеть цыган?.. За лошадей! Гнедых и саврасых, буланых и каурых, белых и вороных, серых в яблоках... Ух, Сережка! Да знаешь, сколько их на свете? Как увижу хорошего коня — не могу пройти мимо. Не успокоюсь, пока моим не станет! Вот так-то! Лучше коня — ничего нет на свете!.. Жить без них не могу...

Мы молчим, не хотим нарушать его мысли, хорошо понимая его. Столько боли и тоски прозвучало в словах...

Прежде чем взяться за очередное бревно, Цыган достает из-за пазухи краюшку хлеба. Мы деликатно отворачиваемся, а он разламывает хлеб на две части, протягивает нам:

— Подзаправьтесь чуток... Урчит, поди, в животе-то?

— Урчит, — соглашается Семен.

— Оркестр, — добавляю я. — А вы?

— Не идет что-то...

Мы проглатываем хлеб, как чайки мелкую рыбешку, благодарим Дениса. Не по-лагерному это... Здесь каждый только за себя. Естественный отбор. Кто мы ему? Случайные знакомые по работе. Взять с нас нечего ни сейчас, ни в перспективе... Но как бы то ни было, хлеб — это замечательно! Согревает не только тело, но и душу. Цыган обрывает наши благодарности:

— Помолчите... Может, и вы когда-нибудь поделитесь. В лагере оно как? Сегодня ты никто, а завтра хлеборез или повар!.. Вот так-то, ребята!

Мучительно медленно тянется время. Сколько уже

 

 

бревен выдолбили, а солнце словно приклеилось к небосводу, стоит на месте.

Заманчиво пылают костры, блаженствуют возле них конвой и надзиратели. Лица раскраснелись от жары. Настроение у них отличное. А с чего ему быть плохим? Здесь не свистят пули, не надо идти ни в разведку, ни в атаку и кричать: «За Родину! За Сталина»! Обед сытный привозили — подзаправились и опять грейся.

Неожиданно Цыган отставляет лом:

— Начальник едет! Часы проверять можно! Всегда в это время. Крутой мужик, в рот ему дышло! Говорят, два пузырька хватит — ни в одном глазу. И драться, сука, любит. С левой всегда бьет, левша, выходит...

Щегольские санки легко несет рослый гнедой жеребец. Идет красивой иноходью, высоко вскидывая тонкие точеные ноги. Летят из-под копыт ошметки снега, разбиваются о передок санок. Майор Званцев, закутанный в волчью доху, откинувшись на спинку санок, подергивает ременные вожжи.

— Хорошо идет! — восхищенно цокает языком Цыган. — Картинка, а не конь!.. Да дай ты ему ходу! Дай!, Видишь, сам просится... Отпусти чуток вожжи, отпусти... Э-э-э... Тебе на ишаках ездить!..

Не доезжая до ближайшего к нам костра, начальник лагеря резко осаживает жеребца. Гнедой чуть приседает, из-под подков летят фонтанчики льда.

— Дурак! — возмущенно сплевывает Цыган. — Кто же так коня останавливает? Загубить можно... Вот, сука, что делает! Это ж тебе не арестант, это сам ветер, а ты его хочешь на вожжах удержать, за проволоку колючую упрятать!..

Майор небрежно бросает вожжи на передок саней, снимает доху, остается в полушубке, подходит к жеребцу, ласково треплет по шее.

Молча выслушав рапорт начальника конвоя, Званцев в сопровождении Мяфы и Шпеня входит в оцепление.

 

Направляется к штабелю выдолбленных бревен. Окидывает пытливым взором, резко спрашивает:

— Почему мало?

— Лед толстый, товарищ майор, — оправдывается Мяфа. — Да и работнички собрались... Вроде копаются, а толку нет...

— Записывайте, кто плохо работает. По приходу в зону — в карцер. Завтра опять сюда, и снова карцер. И так до тех пор, пока норму не выполнят или не сдохнут! Ясно?

— Ясно, товарищ майор! — подобострастно вытягивается Мяфа. И надзиратели, и конвой панически боятся начальника лагеря. Стоит ему сказать слово — и завтра же загремишь на фронт... А это совсем иное, чем. сидеть у костра, клевать носом, слушать анекдоты.

Майор Званцев медленно шел по объекту. Его наметанный взгляд схватывал все и всех. Заключенные, опустив головы, выбивались из последних сил, чтобы показать «трудовой энтузиазм». Иногда он резко поворачивался. Знал, что зачастую стоит ему миновать какого-нибудь работягу, как тут же сбавляли темп: мол, гроза миновала...

Вот и сейчас он резко оглянулся, в два прыжка подскочил к пожилому заключенному в очках и, коротко размахнувшись, ударил. Мужчина рухнул, как подкошенный.

— Показуху делаешь, сволочь? — заорал майор и несколько раз пнул лежавшего человека.

— А вы что смотрите! — набросился он на Мяфу. — От костра ж... не оторвете? Вас это не касается? Вы обязаны, вы должны следить за этим сбродом! С ублюдками справиться не можете?..

Я слушал рвущийся от ярости голос и не мог понять: откуда в этом человеке столько злобы, ненависти? Кому и за что он мстит? Что питает его ненависть? Каким бы он был на фронте, которого в глаза не видел? До вой-

 

 

ны — следователь, помощник начальника тюрьмы, потом начальник. Сейчас командует многотысячным лагерем. Вершит самолично суд правый и неправый...

Между тем майор и его свита были уже в самом дальнем конце оцепления. Кому-то и там досталось, и опять Мяфа получил разгон. Конвойные ото всех костров глазели на начальника. Даже собаки перенесли свое внимание на это крикливое двуногое существо.

В каких-то двух десятках метров от нас нетерпеливо скреб копытом лед гнедой красавец, мотал головой, фыркал, позванивал уздечкой. Валялись на облучке санок ременные вожжи, выглядывала серая доха. Закутаться в такую — любой мороз не прошибет, любая вьюга не страшна! Мечты... Мечты...

— Ну, парни, все, — хрипло прошептал Денис. — Карета подана... Взял бы вас, да уж больно дохлые вы — приморили, суки...

— Бежать? — испуганно и радостно вырвалось у меня.

— Угадал, — усмехнулся Цыган.

— Винтовки, автоматы, — выдохнул Семен.

— Собаки! — добавил я.

— Двум смертям не бывать! Давно момента ждал. Вот он шанец, может, единственный. Мне бы до города, а там — ищи-свищи. Прощевайте... Аллюр три креста!

— Денис, возьми! — вырвалось у меня.

— Нет... Не вытянешь... Прощевайте... Ну, гнедой, выручай!..

Он рассчитал все правильно. Не кинулся бежать со всех ног к санкам. Бегущий человек сразу привлекает внимание, выдает намерения. Главное, ошеломить нахальством, дерзостью. Чтобы ни у кого и мысли не возникло, что такое возможно. Нет, недаром ходил на штрафник Цыган—все прикинул, все рассчитал... Вот и та незримая черта, что отделяет два мира друг от

 

друга. Между ними — смерть. Переступи — откроешь дверь на тот свет...

Я стараюсь охватить взглядом конвойного у костра, гнедого жеребца, запряженного в легкие санки, начальника лагеря и его свиту. Но центром всего был для меня сейчас человек в сером бушлате. Непроизвольно я чуть слышно шепчу:

— Ну, давай... Давай... Чего медлишь? Смелее... Давай, Денис, давай!.. Ну же!.. Ну!

Но он не слышал моих слов, не внимал моим молитвам-пожеланиям. Вот он остановился у самой запретной черты и, не переступая ее, продолжал невозмутимо долбить ломом лед. Не поднимая головы, тихонько свистнул. Жеребец перестал бить копытом, насторожил уши. Раздался второй свист, какой-то особенный, с переливами... Гнедой мотнул головой и медленно, шаг за шагом, пошел к чернобородому человеку...

Когда между ними остались считанные метры, Цыган отчаянным броском, вложив в него все силы, рванулся вперед. Упал в санки, схватил вожжи, что-то гортанно крикнул.

Круто выгнув шею, почувствовав сильную, умелую руку, жеребец всхрапнул и с места взял в карьер. Цыган направил его на ближайшего конвойного. Солдат оторопело вскинул винтовку, но стрелять не стал. Кроме широкой груди скакуна, стремительно надвигающейся на него, он ничего не видел. Беглец был где-то там, за мощным корпусом лошади, в глубине санок. Солдат не выстрелил: то ли растерялся, то ли не посмел, зная, как майор любит коня... Конвоир рванулся в сторону, но не успел — конец оглобли отбросил его на лед. Выпавшая из рук винтовка заскользила по зеркальной поверхности.

Цыган встал на санках во весь рост, крикнул что-то раскатистое, вольное, раскрутил вожжи и огрел ими же-

 

ребца. Оскорбленный красавец рванул так, словно хотел выскочить из оглобель!

Автоматные очереди, винтовочные выстрелы с треском распороли морозный воздух.

— Ложись! — пронеслось разноголосо над оцеплением, и пули засвистели над нашими головами. Мы знали, что при побеге всегда дается такая команда — надо падать и лежать лицом вниз, лежать неподвижно, пока не последует команда встать. Я упал на скользкий лед, прижался к нему, но, как гусак, тянул голову вверх. Тело мое распласталось на льду, а все существо было там, в санках с отчаянным человеком, уходившим на свободу! На волю! Здесь на льду лежали только мои кости, обтянутые шелушащейся в складках, как у ящерицы, кожей...

Нас было более двухсот. И все мы желали удачи Цыгану. Дойдут ли наши молитвы до бога? Услышит ли он нас? Мы так хотели, так просили, чтобы хоть один из нас вырвался из этого ада...

Трещали автоматы, щелкали винтовки. Ухватив тяжелый «ТТ» обеими руками, пулю за пулей выпускал майор. В кого стрелял он? В жеребца? В Цыгана?.. А они были уже далеко! Они уходили! Теплая волна радости захлестнула нас. Оказывается, бежать можно! Риск огромен, но разве свобода не стоит этого?

Неожиданно скакавший во весь опор жеребец словно поскользнулся и тяжело рухнул на лед... Несколько метров он еще скользил по нему юзом, потом замер. Только изредка вскидывал голову. До нас донеслось тонкое жалобное ржание...

Из санок выскочил Цыган, прихрамывая, подбежал к коню, засуетился, стал распрягать. А выстрелы все звучали...

Когда майор, Мяфа, начальник конвоя подбежали к ним, большие с фиолетовым отливом глаза скакуна затягивала мутная пелена. Он храпел и скреб копытами

 

лед. Майор вздохнул и поднял пистолет. Сухо щелкнул выстрел. Гнедой дернулся и вытянулся, словно хотел сделать еще один скачок.

Окровавленный Цыган лежал рядом, перебирая руками густую черную гриву коня. Его борода сливалась с ней и было не разобрать: где она и где грива?.. О чем думал он в эти минуты, о чем вспоминал? Как мальчишкой скакал на лошадях, уцепившись ручонками за гриву? Ни седла, ни уздечек — зачем они цыгану? Они встретились глазами — начальник лагеря и простой конокрад.

— Зачем распрягал? Мог уйти...

— Не должен вольный конь в упряжке подыхать! — вымолвил Денис.

— Сволочь, какого коня загубил, — помолчав, произнес майор.

— Заткнись, падла! — вскинулся Цыган. — Подсчитай, сучий рот, сколько ты людей на тот свет отправил! Тебе что человека застрелить, что коня угробить... Дышло в рот твоей маме, тварь! Чтоб ты подох!..

Плюнув кровавой слюной в сторону начальника лагеря, Цыган отвернулся и, обхватив шею остывающего жеребца, что-то ласково зашептал ему в ухо на своем языке...

Майор медленно поднял отливающий сизой сталью «ТТ». Снова прозвучал выстрел. Цыган дернулся и уткнулся в черную гриву коня.

— При попытке к бегству, — произнес начальник лагеря и продул дуло пистолета...