- 7 -

СЛУЖУ СОВЕТСКОМУ СОЮЗУ!..

 

Когда, энергично действуя штурвалом и педалями, я вывел скоростной бомбардировщик из очередной «восьмерки», в СПУ — самолетном переговорном устройстве — раздался густой бас:

— Нормально, курсант Владимиров. Выходите из пилотажной зоны! Следуйте на посадку. Курс 274 градуса...

— Есть на посадку! Курс 274, — четко повторяю я приказ и разворачиваю серебристый СБ в сторону аэродрома.

- 8 -

Вираж получился красивым и грамотным — стрелки приборов, словно приклеенные, замерли на месте. Ровно двигается синяя линия горизонта, плавно перемещаясь слева направо, мерно гудят двигатели, блестящие диски пропеллеров ввинчиваются в голубой простор неба. Я как бы сливаюсь с самолетом. Он чутко реагирует на мои малейшие движения и кажется мне живым существом. Невольно вспомнилось, как «рыскал» он по курсу, «клевал» носом, задирал его вверх, сваливался на крыло, возмущенно взвывал моторами... Кажется, совсем недавно это было, а уже два года пролетело...

Сегодня я сдаю последние экзамены по самому главному предмету—технике пилотирования. В передней кабине с дублированным управлением сидит не лейтенант Осипов — мой инструктор, а старший инспектор учебных заведений ВВС РККА полковник Горобец, высокий, рано поседевший мужчина с упрямо сжатым ртом. Во всех подразделениях ВВС его знали как строгого и принципиального человека, который не терпел расхлябанности, безответственности и обладал безошибочным чутьем в распознавании летных талантов. Рассказывали, что он «резал» курсантов и инструкторов еще на земле, определяя их летную подготовку по тому, как они садились за штурвал. Его уважали и боялись.

Я только что «открутил» инспектору фигуры в пилотажной зоне. Молчит. Не ругает, не хвалит. Только когда закончил программу, буркнул: «Нормально» и приказал следовать на посадку. «Что такое «нормально» в его понятии?» — недоумевал я.

Ложусь на курс 274, прибавляю обороты двигателям, чуть-чуть отжимаю штурвал: за счет снижения хочу набрать побольше скорости. Высоты более чем достаточно. Куда ее беречь? Хотя знаю первейшую заповедь авиации: чем выше, тем безопаснее!

Инспектор признаков жизни не подает, словно его и нет на борту. Может, дремлет, может, совсем уснул.

 

- 9 -

Приходит озорная мысль: встряхнуть его как следует! Нет! Буду действовать, как положено. Как учили...

Еще минут пятнадцать и будет аэродром. Нашу Новосибирскую военно-авиационную школу НВАШ-31 острые языки курсантов других учебных заведений расшифровывают так: Нескончаемая Ванюшинская Академия Шакалов. Мы не обижаемся. А что обижаться, если это горькая правда?

Нескончаемая? Как же ее закончить своевременно, если из-за нехватки бензина день летаем, неделю сидим. Ждем, когда нам 3—4 цистерны железная дорога подбросит. А это—слону дробина. В школе пять эскадрилий!

Ванюшинская?.. Тоже верно — командует школой старый воздушный «волк» полковник Ванюшин. Он еще в гражданскую на «Фарманах» и «Ньюпорах» летал.

Академия?.. Ну, это для юмора. Какая там академия, если срок обучения сокращен из-за войны до двух лет, и осваиваем мы только два типа самолетов: легкий разведчик Р-5 и скоростной бомбардировщик СБ. Они еще в Испании применялись и сейчас безнадежно устарели. «Мессершмитты» их, как орехи, щелкают. Да и какой там скоростной — с новыми двигателями едва четыреста километров выжимает. Ходят слухи, что вот-вот на смену СБ придут новые пикирующие бомбардировщики Пе-2. Ждали их в школе, но нам выпало заканчивать обучение на СБ.

Шакалы?.. Здесь можно поспорить! Правда, кормили нас, как говорится, не ахти... Молодым, здоровым желудкам требовалось больше. Вместо кирзовых сапог носили мы ботинки с обмотками. Летчик в обмотках! Но шла война, и мы не роптали. После окончания школы наши голубые петлицы украшали не лейтенантские кубики, а сержантские треугольники. Выпускали нас в звании сержантов. Отличников — старшими сержантами. Никакого парадного обмундирования — серые

 

- 10 -

солдатские шинели, пилотки, сапоги и сержантское довольствие. Мы не обращали на это внимания. Главным для нас было летать! И быстрее попасть на фронт. Остальное — ерунда!

И еще мы гордились тем, что в стенах нашей НВАШ родилось знаменитое в авиации слово — сачок. Сачковать — значит увиливать от трудностей, объяснялось оно просто: Современный Авиационный Чрезвычайно Обленившийся Курсант! Насчет лени, конечно, не совсем так. Наоборот, мы были Шустрыми, чего бы это ни касалось.

Мы очень любили петь. На вечерней прогулке стонал от наших ног асфальт, а стекла в окнах домов тонко звенели. Песен мы знали мятого, но особой популярностью пользовалась «Стальная эскадрилья». Не было ни одного человека, так или иначе связанного с авиацией, который бы не знал ее.

Неожиданно для самого себя, успокоенный ровным гулом моторов, я замурлыкал:

Пропеллер, громче песню пой,

Неся в простор стальные крылья,

За вечный мир в последний бой

Летит стальная эскадрилья...

«Стоп-стоп! Почему так резко упали обороты двигателей? Винты еле «молотят», тяги — ноль... В чем дело?» —подумалось тревожно.

— Отказ двигателей! — звучит в наушниках голос экзаменатора. — Ваши действия, товарищ курсант?

— Проверяю правильность открытия бензокранов, показания бензомеров... Пробую поочередно запустить двигатели от бортовых баллонов... Если возникает пожар — включаю противопожарную систему, резким скольжением попытаюсь сбить пламя... Если все это не удается—выбираю площадку и сажусь на вынужденную...

 

 

- 11 -

— Идите на вынужденную!

— Есть на вынужденную!

— Действуйте!

Так-так, товарищ полковник, решили подловить меня? По Кулпу — Курсу учебно-летной подготовки — это называется «имитация вынужденной посадки...» С двигателями все в порядке, это вы сами газ убрали... Теперь будете наблюдать, как я выберусь из этой ситуации.

Быстрый взгляд на приборную доску, высота около трех тысяч, можно пропланировать километров двадцать, вполне достаточно, чтобы найти подходящую площадку. Местность хорошо знакомая. Сколько раз приходилось летать здесь и на Р-5 и на СБ, все изучил и запомнил. Вглядываюсь в широкую ленту Оби, переплетение дорог, деревушки и поселки. Поблескивают рельсы железной дороги. По дыму из трубы паровоза определяю направление ветра. Это важно, на посадку надо заходить против ветра — меньше пробег будет...

Бомбардировщик неуклонно тянет вниз. Чтобы сохранить скорость, приходится все время отжимать штурвал от себя. Высота катастрофически падает...

Ага, вот кажется то, что нужно, — большой луг, покрытый изумрудной травой. Докладываю:

— Справа по курсу в районе станции Коченево большой луг. Длина примерно два километра...

Полковник словно воды в рот набрал. А может, СПУ отключилось и он не слышит меня? Бывает такое...

Высота еще большая, а луг — вот он, наплывает на крыло. Выполняю маневр захода на посадку, доворачиваю в створ по центру луга и, выйдя на прямую, ввожу самолет в резкое скольжение. Левую педаль до отказа, штурвал — вправо.

Отпустив левую плоскость, бомбардировщик со свистом несется к земле. Главное сейчас — не потерять

 

- 12 -

скорость, тогда неминуем штопор и полный крах... И парашют не поможет — высота слишком мала...

Ну, что же ты молчишь, товарищ старший инспектор? Уже пора и шасси выпускать. Знаю, что об этом нужно докладывать, но вы же сами сказали мне, чтобы я действовал! Вот я и действую. Сейчас главное высоту рассчитать, чтобы коснуться земли в самом начале луга.

Щелкнув замками стопоров, выпускаются шасси. На приборной доске вспыхивают две зеленые лампочки — порядок!

Стремительно несется навстречу земля. Все ближе и ближе. Так, еще чуть-чуть... Еще...

Осторожно тяну штурвал на себя, выравниваю машину, и вот СБ всеми тремя точками касается земли... Я, как говорится, «притер» самолет. Даже самому не верится... На какой-то миг всплывает в памяти книжка «Хочу быть летчиком», прочитанная в детстве. И вот я стал им! Заветная мечта осуществилась!

Бомбардировщик, подпрыгивая и переваливаясь с боку на бок, стремительно катит по лугу к высоченным соснам, что оцепляют его.

«А вдруг канава, рытвина, большой камень?» — проносится мысль, но я тут же отгоняю ее. Я верю, все кончится хорошо.

Выдерживаю направление пробега. Тут зевать нельзя, тем более на незнакомой площадке, того и гляди в сторону поведет. Слегка подтормаживаю. Все!..

Тишина, только слабо лопочут двигатели, работая на малом газу.

— Отлично, курсант Владимиров, — басит в наушниках полковник. — И расчет, и посадка...

— Товарищ полковник, — вырывается у меня, — у нас в группе, знаете...

— Знаю! — усмехается он. — Вся ваша группа давно готова на фронт... Так что ли?

— Так точно, товарищ полковник!

 

- 13 -

— Потерпите. Через несколько дней будет приказ о присвоении званий и отправке на фронт. Сначала в запасные авиаполки, там потренируетесь немного и по боевым частям... О Пе-2 слышали?

— Пикирующие, конструкции Петлякова? А как же!

— Вот на них будете воевать. Отличная машина! Ждут вас, ребята, на фронте. Очень нужны вы там. Он помолчал, вздохнул и деловито произнес:

— А теперь заруливай на край луга, разворачивайся и давай на взлет... Только в конце пробега чуть подорви, площадка-то маловата... Справишься?

— Справлюсь, товарищ полковник!

— Действуй, курсант Владимиров! Звать-то как?

— Сергеем.

— Давай, Сережа!

Взревев моторами, серебристый СБ с бортовым номером «12» идет на взлет. В конце луга резко беру штурвал на себя, сделаю подрыв», и на какой-то миг мне кажется, что колеса шасси задевают за кроны сосен... Но это уже там — позади… Впереди — голубой простор!

Авиашкола расположена на окраине небольшого городка Бердска, что в сорока километрах от Новосибирска в сторону Барнаула. Вокруг березовые рощи, сосновые леса и величавая, медлительная Обь. Движение по ней большое: снуют юркие катера, проплывают белоснежные теплоходы, работяги-буксиры тянут грузные баржи и плоты, коптят голубое небо черными шлейфами дыма. Меднокорые сосны окаймляют заливные луга, близко подходят к реке, стараются заглянуть в ее воды величественными кронами.

Все это хорошо видно с высоты. Я не могу передать то изумительное чувство, которое охватывает меня, когда моим рукам подчиняется стальная птица, когда так прекрасно все вокруг — душа поет и ликует и ра-

 

- 14 -

дость переполняет меня. Счастье? Да, самое настоящее!

Тихонько напеваю: «Любимый город в синей дымке тает...». А в мыслях то и дело возвращаюсь в далекое детство. Школа, авиамодельный кружок, аэроклуб, первые полеты на милом У-2, прыжки с парашютом, заповедь, определившая всю мою дальнейшую жизнь, из книжки Н. Боброва «Хочу быть летчиком»: «От модели к планеру, от планера на самолет и испытание мужества путем прыжка с парашютом — вот путь пионера и комсомольца, желающего стать воздушным бойцом Страны Советов!»

Я прошел этот путь! И полковник Горобец справедливо оценил мои сегодняшние успехи «на отлично». И я радовался осуществившейся мечте. А впереди — фронт! Боевые вылеты в тыл врага. Держись, проклятая немчура!

Вот и авиашкола. Рубленные из толстенных сосен казармы, учебные корпуса, столовая, двухэтажный штаб, мастерские, подсобные помещения; самолеты на стоянках, аэродром. Все это стало таким привычным и дорогим за два года. Чувство легкой грусти охватывает меня — скоро эти милые места останутся только в памяти.

— Товарищ полковник, разрешите заход на посадку? — спрашиваю в СПУ.

— Посадку разрешаю. Расчет с прямой.

— Есть расчет с прямой, — отвечаю я и заваливаю машину в глубокий вираж.

Приземляюсь точно на три точки у белого полотнища посадочного «Т». Бомбардировщик, поднимая облако пыли, погромыхивая фюзеляжем, катится в конец посадочной полосы. Подтормаживая и действуя секторами газа, сворачиваю на нейтральную полосу и, лихо прокатив по ней, заруливаю на стоянку, открываю фонарь кабины.

 

- 15 -

Механик нашего самолета, которого все курсанты зовут Дядьжень, хотя он по званию техник-лейтенант, показывает мне большой палец. Его широкое лицо расплывается в улыбке. Я приветливо поднимаю руку и спрашиваю по СПУ:

— Товарищ полковник, разрешите заглушить двигатели.

— Глуши, Владимиров, глуши, — одобрительно грохочет бас полковника.

Резко увеличиваю обороты и стукаю по лапкам магнето. Двигатели, взревев, начинают затухать. Из блестящего диска пропеллеров постепенно вырисовываются (Отдельные лопасти. Вращаются все медленнее. Наконец, замирают совсем.

Выбираться из кабины не опешу. Робость какая-то появилась. Боюсь. Копаюсь с привязными ремнями, осматриваю приборы. Краем глаза вижу, как полковник быстро и ловко выскакивает из кабины, отдает Дядьжене парашют и направляется к ожидающим его командиру эскадрильи капитану Глубокову, командиру отряда старшему лейтенанту Мищенко, моему инструктору лейтенанту Осипову. Что-то оживленно говорит им. Я замечаю, как они посматривают в мою сторону.

Выбираюсь из кабины на плоскость, скатываюсь на землю.

— Ну как? — заговорщицки спрашивает Дядьжень, помогая отстегнуть парашют.

— Не знаю.

— Раз улыбаются, значит полный порядок, — подбадривает механик. — Давай, Серега, полный вперед!

Четко печатая шаг, подхожу к командирам:

— Товарищ полковник, разрешите получить замечания!

Старший инспектор внимательно, словно видя впервые, разглядывает меня и неторопливо отвечает:

 

- 16 -

— Замечаний нет! Отлично летаете, курсант Владимиров! От лица службы объявляю благодарность!

— Служу Советскому Союзу! — прерывающимся голосом произношу я и продолжаю держать; руку у шлема, ее словно привязали к нему. Хочу опустить, а она не слушается.

— На вынужденную шел, не растерялся, — смеется полковник, — а здесь вся смелость исчезла. Спасибо, курсант Владимиров! Молодец!

Я жму протянутую жесткую руку и смущенно шепчу:

— Спасибо!..

Руку мне жмут все: командир эскадрильи, командир отряда, инструктор. Не очень разговорчивы мои учителя, далеки от излишних эмоций, но в их крепких мужских рукопожатиях я ощутил и чувства благодарности, что не подвел начальство, и удовлетворения, что их труды не пропали даром. Все они летали со мной и каждый буквально по крупице передавал знания, опыт, мастерство.

Потом меня поздравляют техники, механики, мотористы и первый среди них невозмутимый Дядьженя. Они тоже переживали за меня, и я благодарен им. Я знаю, чем угодить Дядьжене, поэтому говорю:

— Ну, Дядьжень, регулировка изумительная, как часы. Двигатели — закачаешься, чуть сектора двинул — поволокли, не удержишь!

— Готовил-то кто? — горделиво отзывается механик. — Что вы стоите без нас, «помазков»?

«Вечно грязный, вечно сонный «помазок» авиационный», — вспоминаю я курсантскую частушку, но вслух не произношу, боясь обидеть Дядьженю.

Инструкторы научили нас летать, а «помазки», как зовут в авиации механиков, мотористов, прививали любовь к машине.

 

- 17 -

Самолет — это не только серебристая птица, скользящая в голубом небесном просторе. Это тяжелая, грязная, изнурительная работа. Это — трубопроводы и приборы, гидравлика и вооружение. Это тысячи гаек и контргаек, люков и лючков, капотов и тяг. Это кнопки и рычаги, тумблеры и штурвальчики, тормоза и жалюзи, ремни и замки. И за всем этим надо следить, регулировать, тщательно чистить. Летали мы с грунтовых площадок. Густое облако пыли постоянно стояло над взлетно-посадочной полосой. Когда после двухсменного летного дня самолеты заруливали на стоянку, на них было страшно смотреть... Старые, дорабатывающие свои моторесурсы двигатели подтекали маслом, водой, бензином. Все это смешивалось с копотью и пылью, превращалось в черную липкую массу. Она облепляла двигатели, плоскости, шасси, фюзеляж, хвостовое оперение. Вместе с техниками и мотористами мы скоблили, мыли, драили, чистили, протирали самолеты, готовили их к полетам. От ядовитого этилированного бензина трескалась кожа рук, машинное масло глубоко въедалось в трещины и отмыть их было невозможно... Мы были похожи на чертей, когда, согнувшись в три погибели, лезли под капоты еще горячих двигателей, закоулки фюзеляжей, запускали руки в люки плоскостей и шасси. Но я не помню случая, чтобы кто-то из нас возмутился, роптал... Мы любили эти старые учебные машины — ведь они поднимали нас в небо!..

В «комнате», так называлось небольшое пространство на старте, обозначенное флажками, меня окружили ребята, кому еще предстояла встреча с полковником Горобцом и его коллегами из экзаменационной комиссии,

Колька Гусельников, мой однокашник и земляк, с размаху хлопнул меня по плечу:

— Ну и каков результат?

 

- 18 -

— Ты еще спрашиваешь? — удивился Володька Каминский. — Да у Сережки всегда на уровне...

— Слышь? — спросил Сашка Юртаев, мой сосед по казарме. — Матерится полковник сильно или обходится без мата?

— Чтобы полковник да не матерился? — удивился кто-то. — Ну ты, Сашка, даешь! Мат в авиации по восходящей идет: чем выше звание, тем забористее.

— Полковник за весь полет два или три слова сказал, — успокаиваю я ребят. — Ив управление совсем не вмешивается...

— Почему так долго летали? — интересуется курсант Алексеев. — На пилотажку тридцать минут дают, а вы почти час мотались?

— Имитацию вынужденной посадки сдавал... Прошлись над площадкой и по газам?

— Черта с два... Садились на луг... Возле станции Коченево...

— Взлетал кто? Ты или сам полковник?

— Я... — Ну и как?

— Взлетел! Только, знаете, показалось, что колесами сосны царапнул...

— А он сказал что-нибудь?

— Нет...

— Конечно, показалось... Полковник за это шкуру бы спустил, — заметил Колька Гусельников. Не обратив внимания на слова друга, я таинственно сообщил:

— Через пять дней выпуск! А на фронте на Пе-2 летать будем!

Сколько радостных событий ожидало нас: присвоение званий, новое обмундирование с сержантскими треугольниками в петлицах, получение летных свидетельств, но самое главное? — назначение в действую-

 

- 19 -

щую часть. Два года мы мечтали об этом, и наконец-то мечта осуществляется...

...Проселочная дорога пролегла среди поля цветущей гречихи. Широко во все стороны раскинулось розовое море, легкий ветер волнами пробегает по нему, и тогда оно меняет свой цвет: становится то темным, то, наоборот, ярко высвеченным. По этому своеобразному морю плыли корабли — тени от небольших облаков, что изредка появляются в синем августовском небе. Тени-корабли стремительно скользят по земле, пересекают дорогу, перебираются через березовые рощи, скрываются за горизонтом. И ничто не может остановить их...

Стоит тишина, только с аэродрома доносится приглушенный рев авиационных моторов. Кажется, огромные шмели бьются об оконное стекло, стараясь вырваться в бездонный простор неба...

В штаб авиашколы меня вызвали с полевого аэродрома по телефону. Сказали — немедленно. Большую часть пути проехал на попутном бензовозе. Теперь вот шагаю по проселку. Идти тяжело. Густое облако пыли, поднятое сапогами, тянется вверх. Ветра абсолютно нет. Струйки пота медленно стекают из-под пилотки, пересекают лоб, тянутся к щекам. Тыльной стороной ладони я стираю пот, учащенно дышу, тороплюсь.

А в голове сотни мыслей — что случилось? Зачем понадобился? Может, из родных кто-то приехал? Все экзамены сдал, до приказа три дня, так в чем же дело? Теряюсь в догадках...

Вот и штаб. Поднимаюсь на второй этаж, захожу к дежурному, докладываю:

— Курсант первого отряда 5-й эскадрильи Сергей Владимиров прибыл по вызову!

Дежурный — старший лейтенант с красной повязкой на рукаве—какое-то время смотрит на меня, потом приветливо произносит:

— Вольно, курсант Владимиров...

 

- 20 -

— В чем дело, товарищ старший лейтенант? — расслабившись, недоуменно спрашиваю я.

— Не знаю, — не по-уставному разводит руками старший лейтенант. — Майор Тереншаев из особого отдела тебя вызывает. Может, родственники у тебя в оккупации остались? — Сибиряк я...

— А репрессированных нет?

— Нет, товарищ старший лейтенант...

— Ну, не знаю, что там у них… Иди выясняй, 17-й кабинет...

В небольшой комнате с зарешеченным окном сидит худощавый майор с морщинистым лицом и цепким взглядом. Я знаю его. Он изредка заходит в казарму курсантов, молча прислушивается к разговорам, неожиданно появляется на аэродроме, о чем-то беседует с механиками, инструкторами. Угощает папиросами. Заходит в столовую, бывает на кухне. Большинство курсантов не обращают на него внимания — ходишь, мол, ну и ходи! Кое-кто, наоборот, ищет его общества...

Я вытягиваюсь:

— Товарищ майор, курсант Владимиров из первого отряда пятой эскадрильи по вашему приказанию явился!

— Вольно... Здравствуй, Владимиров!

— Здравия желаю, товарищ майор!

— Садись! Говорят, что ты все экзамены на отлично сдал? Даже полковник Горобец хвалил... Молодец, курсант...

— Служу Советскому Союзу! Товарищ майор...

— Так-так... Значит, служишь? Ну-ну... В аэроклубе тоже, кажется, полный порядок был?

— Люблю я авиацию, товарищ майор. Если уж учиться, так по-настоящему, с душой.

— С душой, говоришь? Ну-ну, курсант. А вот у нас другие данные имеются…

 

- 21 -

— Какие данные, товарищ майор? — недоумевай я и чувствую, как заныло непонятной болью, застучало сердце.

— Дело на тебя заведено, Владимиров... По обвинению в измене Родине.

— Чего? — переспросил я.

— Я же сказал, изменник ты, курсант. На какой-то миг мне показалось, что пол закачался, а стены кабинета поплыли в стороны. Майор говорил что-то еще, но я ничего не слышал.

— Что вы сказали, товарищ майор? — тупо повторил я, когда слух восстановился.

— Я говорю, что это только пока обвинение, а доказательствами займется прокуратура Сибирского военного округа. Мы тебя отправим к ним.

— Как отправим? Товарищ майор, через два дня выпуск, отправка на фронт, присвоение званий... Как же так? Товарищ майор, — заторопился я. — Вины за мной нет, честное комсомольское... Да я за Родину жизнь отдам!

— Тогда что же беспокоишься, Владимиров? Разберутся во всем...

— Разрешите обратиться к начальнику школы полковнику Ванюшину или комиссару Пеняеву...

— Они в курсе...

— Но, товарищ майор... — снова пытаюсь я что-то объяснить, убедить. Я настолько поражен невероятным обвинением, что из горла вырываются только бессвязные слова, мысли разбегаются. Я растерян и никак не могу понять: майор шутит или это правда и все происходит со мной. Я знал и читал о людях, которых судили за предательство интересов народа. Но я же не враг. Что за измена? О чем он говорит?

Майор снял трубку телефона, набрал номер;

— Рымаренко, ты готов? Вещи, говоришь? Сейчас... — повернулся ко мне:

 

- 22 -

— Вещи у тебя есть?

— Какие? — переспрашиваю я.

— Личные.

...Фотографии, письма родных и любимой девушки, пара книг, платочек, правда, не синий, а желтый, его с выпускного бала храню, заветная тетрадка с первыми стихами. Но какие это вещи? Дорогие сердцу реликвии.

— Нет у меня вещей, — отвечаю на вопрос майора. Он снова кричит в трубку:

— Да все на нем: сапоги да трусы, штаны, майка, гимнастерка, пилотка — по формуляру. Шинель, говоришь? Ну что ж, валяй. Получи в каптерке, потом на пятую эскадрилью спишешь... Шинель ему положена!..

...Упругий ветер, пропахший перегретой смолой, бьет мне в лицо. Серая лента асфальта вьется среди деревьев и мне кажется, что они упираются вершинами в синее, по-осеннему высокое небо. Вот, грохоча выхлопами, низко над шоссе проходит бомбардировщик, идущий на посадку. Нарастает гул другого. Жизнь в авиашколе продолжается. И никому нет дела до меня.

В кузове трехтонки у кабины притулился хмурый парень, это мой сопровождающий, или конвоир Рымаренко. Замечаю, что кобура особиста расстегнута, через плечо болтается планшетка, в которой лежит серый пакет — мое «дело». Рымаренко клюет носом, видимо, не спал ночью. Я смотрю на него и думаю, а что если... Один бросок — и все! Пистолет он не успеет достать, шофер ничего не услышит, да и какое ему дело до того, что происходит в кузове? Спрыгнуть на ходу через задний борт — ерунда! По обеим сторонам дороги густой лес... Прихвачу с собой планшет и ТТ, рвану на какую-нибудь станцию, скажу, что отстал от своей части. Сейчас на фронт десятки эшелонов идут, запросто уеду... затеряюсь в миллионном потоке. Если и схва-

 

- 23 -

тят, не страшно — отправят в Штрафную роту, но все равно буду воевать! В авиацию пробьюсь. Летчики нужны...

Но подавляет все эти планы самая главная и бескомпромиссная мысль: зачем бежать, если я ни в чем не виноват? Ведь майор сказал, что это только обвинение, его доказать надо! А что доказывать! Я ж ничего не сделал. Снова и снова прокручиваю в памяти небогатую событиями жизнь. Не было в ней ничего противозаконного, если не считать мальчишеских драк и набегов на чужие огороды...

Следователи военной прокуратуры—люди опытные, должны разобраться. Обидно только, что от ребят могу отстать. Через два-три дня они на фронт двинут! А я? Но все равно, думаю, дней через пять, ну, пусть — десять, отпустят...