- 40 -

Андрей ЗИНКОВЩУК

Ну вот и приступили мы к заключительной главе этих моих воспоминаний.

Вернемся на Соловецкий остров. Об этом острове можно писать бесконечно, да вот на память приходят события не последовательно, а так, вразнобой. Какие события вспомнишь, о том и пишешь, пишешь то, что было. Вымысел не может быть рядом с былью, да и свидетелей много. На Соловецком острове, например, меня знали многие. Если еще живы, могут откликнуться те, которые были со мной под одной крышей. Это полковник Полозов, Драбатковский, которого я знал еще во время гражданской войны, в то время он был командиром эскадрона, прокурор Братовцинский на Муксольме, ну и многие другие.

Вот я упоминал про «жердочки». А почему они так называются, это читателю также не безынтересно знать.

На Соловецком острове был особый изолятор. Сажали туда за крупные нарушения, за побег в обязательном порядке. Там коек или нар не было. Вместо них на высоте от пола полтора метра закреплялись жерди. Вот на эти жерди и садились штрафники. Ноги на весу, руки на колени и так двадцать часов. Четыре часа давали на сон. Кормежка: триста граммов ржаного сырого хлеба. Через два дня на третий — черпак жидкой баланды, которую выпивали без ложек. Шесть месяцев здесь почти никто не выживал. Из тысячи один разве. Встречал я такого.

В этом изоляторе надзирателями, также как и в других, были заключенные с дубинками, которыми они забивали до смерти. Я уже писал об этом. Потом жерди сменили досками, но название сохранилось. По-прежнему грозили:

— Что, на жердочки захотел?

 

- 41 -

Об одном упоминании о жердочках человека бросало в дрожь. Одно время я работал десятником. Часто бывал в женском бараке. Как-то женщина спросила меня:

— Ты не тот ли Андрей, который поил нас молоком, когда мы следовали этапом в Анзер? Схож с ним. Другой парень с тобой был, тот хлеб раздавал.

Я отвечаю:

— Все было так как ты говоришь. Только я хлеб разносил, а тот парень поил вас молоком.

— Могла я и забыть. Из всех я осталась в живых одна. Остальные все умерли, дети тоже.

Женщина снова была с ребенком, такой полненький бутузик. Кормили «мамок» в то время хорошо. В комнатах у них было прибрано, постели чистые. Тогда начальство боялось, чтобы на него не было жалобы.

Спрашиваю у мамок:

— Ребят куда будете девать?

— Мы не хозяева своим детям, — отвечают. — Как откормим грудью, так заберут в детские дома. У кого заканчивается срок, забирают с собой на волю. Некоторые отказываются брать своих детей. Их тоже отдают в детский дом.

Спрашиваю:

— Говоришь, что все умерли. Как же ты выжила?

Рассказывает:

— В Анзере нас было две женщины, по национальности молдаванки. Мы между собой разговаривали на родном языке. Повар, который приносил нам баланду, тоже оказался молдаванином. Стал нам помогать. Когда мы приняли человеческий вид, мою подругу возненавидел надзиратель. Увели ее куда-то. А меня, не без участия повара, перевели работать на кухню уборщицей. Так и выжила.

Вскорости я ушел на этап в Ухто-Печорские лагеря. В Ухте, куда мы прибыли, произвола уже не было. В 1932 году немного притихли.

Когда я после Ухто-Печорских лагерей прибыл в Карелию; то попал на строительство гидростанции Тулома. Здесь я встретил парня, с которым сидел в тюрьме. Он мне рассказывал, что был, как и я, на Соловецком острове, но мы с ним там не встречались. Он туда прибыл уже после произвола и был на пункте Филимоново, а я в то время находился в Кремле, как мы называли Соловецкий монастырь. С Соловков их человек шестьсот этапировали на строительство Туломской ГЭС, где мы и встретились. Потом

 

- 42 -

вместе попали в штрафной лагерь. Оттуда он бежал. В тот же день его поймали, судили и снова влепили десятку.

За годы отсидки в лагере меня часто ставили или десятником, или бригадиром. Но не долго я держался обычно на этой работе. Дело в том, что кто не выполнял норму, урезали паек. Чтобы не допускать этого, нужно было приписывать, как мы говорили «туфту заряжать». Вот я и заряжал пока разоблачат. А разоблачат, тогда штрафного не миновать. Иногда отделывался тем, что просто снимут на общие работы. Но я за портфелем десятника не гнался. Я лес пилил даже будучи десятником. Иногда посмотришь на кого-либо из слабых, особенно интеллигентов, подойдешь и сам берешься за лучок (пилили лучковыми пилами) да и свалишь с корня два-три дерева вместо него. Мужик и отдохнет за это время.

Пилил я хорошо, опыт был, среди бригады пользовался уважением, не воображал из себя «бубнового туза», как мы выражались. Наверное, это и помогло мне выжить двадцать лет в условиях лагерей. Ведь лагеря особого назначения ОГПУ не так уж многим отличались от фашистских, хотя я в них и не был, но вместе со мной отбывали срок те, кто знал это хорошо. Их немало было, которые после войны сидели как изменники за то, что были в плену. Они страдали, некоторые сходили с ума.

Как-то я зашел в нерабочий барак, куда прибыл новый этап. В одну половину поместили вновь прибывших, в другой — помещались старожилы, которые не ходили на работу: инвалиды, старики. Подошли ко мне новички, попросили закурить. В бараке послышался не то стон, не то мычание. Мне объяснили, что это один зэк сошел с ума.

На другой день мы узнали, что конвой с вышки застрелил заключенного, который пытался бежать. Как потом выяснилось, это был тот сумасшедший. Ребята его из жалости не выдавали. Ночью он встал, вышел в зону, полез на забор. Его часовой и взял на мушку, как беглеца.

Решил я отважиться написать об одном сверхужасном случае, хотя сомневаюсь, поверят ли люди тому, чему я сам был свидетелем.

Это случилось в 1929 году, вскоре после прибытия нашего этапа на Соловецкий остров. Я работал на осушке болот. Конвой у нас был из заключенных. И вот наш конвоир узнал своего земляка, из одной деревни они были. Конвоир — бывший кулак, а второй — бывший работник по ликвидации кулачества.

Всю семью конвоира вместе с женой, детьми и старыми ро-

 

 

- 43 -

дителями выслали в такие места, где дети и старики быстро умерли. Они с женой бежали из ссылки, приехали домой, чтобы откопать запрятанные перед высылкой золотые монеты. Как ни хоронились от людей, но не убереглись. Поймали их и дали обоим по десять лет Соловков.

Вскоре за какие-то провинности осудили и того, кто выслал конвоира, также на десять лет Соловков. Вот они и встретились. Оба здоровые бугаи и оба не из робкого десятка. Конвоир .как-то обращается к своему недругу:

— Ну что, Степа, пришел час расплаты? По твоей вине погибла моя семья.

Степа в ответ:

— Жалею я, что не имел таких прав, чтобы тебя, гада, расстрелять. Не забыл того, как ты с бедняков шкуру драл.

Мы работали недалеко и слышали этот разговор. Решили, быть беде. И она не заставила себя долго ждать. Конвоир пристрелил Степу, да не насмерть сразу, а ранил его. Когда Степа упал, тот стал носить из проруби воду и обливать его. Льет, да приговаривает: «Это тебе, гад, за детей. Это, гад, за стариков». И плачет сам. Хотя мороз и небольшой был, градусов 12—15, но раненому, истекавшему кровью человеку не хватило сил выжить, хотя часа полтора он боролся со смертью. Двоим из нас десятник приказал вырубить две жерди, соорудить подобие носилок и нести мертвого в лагерь. Конвоир с десятником написали акт о том, что такой-то заключенный напал на конвоира и был застрелен. Нападение было с применением холодного оружия.

Так ли это было — никого не интересовало. Тогда в Соловецких лагерях был массовый расстрел. Да и так люди умирали от жуткого произвола, от голода. Ведь те, кто не выполнял норму — получал жидкую баланду и хлеба четыреста-пятьсот граммов.

Сейчас я, описывая этот случай, рассуждаю: гад сожрал гада, как крокодил жрет маленьких .крокодильчиков. Один выслал односельчанина, сгубил его семью, а тот жестоко расправился с ним. Да только ли с ним одним? Ведь тот конвоир, о котором я рассказал, обозлен был не только на Степана, на весь мир он был озлоблен. Вот и мстил за своих детей, за родителей. И таких были тысячи. Мстили и виновным, и не виновным. Руками таких заключенных, как конвоир, было уничтожено тех же заключенных на одном Соловецком острове тринадцать тысяч за одну зиму 1929/1930 года.

Соловецкий остров один пожрал многотысячную армию заключенных. А ведь это только одно отделение обширных Соловецких лагерей, которые заселяли всю карельскую тайгу.

 

- 44 -

За время 20-летнего заключения я много леса напилил, на многих стройках участвовал. И все они возводились на костях заключенных. Расправа конвоиров со своими недругами — обычное дело. Вот вспомнил еще один подобный случай, что произошел в Карелии в 1937 году. Здесь уже не конвой, а десятник проявил не менее жестокий прием расправы со своей жертвой.

Дело было в тридцати километрах от города Петрозаводска. Наш лагерь занимался заготовкой леса. Делянка, которую мы пилили, находилась рядом с озером. В нашей бригаде работал один мужик, лет сорока из города Ростова-на-Дону. Отбывал он срок за грабеж с убийством. Убил он женщину и ее малолетнего сынишку. Звали этого грабителя Алексей.

Он и его дружки долго следили за квартирой купчика, где было чем поживиться. Когда хозяин уехал по своим делам, они и отправились на свой 'промысел. Ночью, когда хозяева уснули, вынули окно и вошли в квартиру. Алексей убил хозяйку ножом, от ее крика проснулся ребенок, тоже закричал, чем вынес себе приговор — зарезал Алексей и его.

Свидетелем этой кровавой драмы оказался соседский парень, возвращавшийся со свидания от невесты. Как только бандиты ушли, он сразу побежал в милицию и заявил. Собака взяла след и вся эта шайка была схвачена, еще не успев разделить добычу.

На другой день приехал хозяин. Похоронив свою семью — жену и сына, Семен, так звали хозяина, задумал не менее жестокую расправу. Прихватив с собой два пистолета, он пошел в дом грабителя, застал там жену и подростка, сына Алексея, и обоих пристрелил. Забрали Семена в тот же день, дали 8 лет тюрьмы. Но в тюрьме тогда заключенных не держали. Тайга требовала все больше дармовой силы. Попал Семен в тот же лагерь, где отбывал свой срок и Алексей,

Алексей имел переписку со своими родственниками и они ему все описали. Алексей ходил чернее тучи, когда узнал, что Семена тоже осудили на 8 лет, стал молиться, чтобы его направили в наш лагерь. Так оно и вышло.

Алексей сразу Семена узнал. А тот ни разу не видел его и не знал, что десятник Алексей его кровный враг. Иначе не пошел бы на работу, а сразу же заявил начальнику лагеря. В таких случаях начальство принимает меры, чтобы не было трагедии. Семена в тот же день отправили бы в другой лагерь — и дело с концом.

Семена десятник поставил на работу недалеко от себя и подальше от конвоя на вышке, которая была на другом конце нашей территории. Когда конвой занял свое место на вышке, Алексей и направился к Семену. Обладал он могучей силой и надеял-

 

- 45 -

ся взять Семена голыми руками, но просчитался. Купчик, оказалось, был не менее силен. И как только Семен понял, кто перед ним стоит, сразу бросился на Алексея. Они одновременно схватили друг друга за горло и какое-то время так стояли, не шевелясь. Наконец конвой увидел, кричит нам:

— Вы что, олухи, смотрите, разнимите их! Когда к ним подбежали, они уже повалились на траву, продолжая держать друг друга за горло. Мы их растащили. Но они уже были мертвые.

Когда следственные органы узнали, что в лагере ЧП, сразу приехали. Наше начальство получило нагоняй, потому как в нашем лагере содержались только те, кто был осужден по политическим статьям. Наш начальник должен был отправлять уголовников в другой лагерь, если в прибывшем этапе находились такие. Но он этого не сделал и схватил выговор.

Когда мы вечером, после ужина, стали обсуждать этот случай, один зэк и говорит:

— Это, ребята, еще не трагедия. Вот я вам сейчас расскажу случай, почище этого.

Прибыл я этапом из тюрьмы, на восьмое Конш-озеро — так назывался этот лагпункт. Попал на сплав леса. Работа рядом с лагерем, да и полегче, чем на валке леса. Проработали лето на сплаве, на зиму занялись кто чем. Часть наших ходила на лесозаготовку, мы, человек десять, на озере занимались подготовкой к сплаву. Десятником у нас был бывший высланный. Он с места ссылки бежал. За этот побег его судили на 10 лет. Конечно, если бы ему определили статью как за побег, то не судили бы так строго, но ему влепили статью 58, пункт 14, как экономическая контрреволюция.

Зимой прибыл к нам этап человек тридцать. Троих в нашу бригаду определили. Один из них оказался земляком десятника. Он работал в группе по ликвидации кулачества. Звали его Филя. Поставил его десятник сверлить оплотник, сухостойные бревна были на берегу в штабеле. Там Филя и работал,

И вот, однажды, десятник отзывает одного из нас, хорошо ему знакомого, и пошли они к штабелю. Ну, думали, чем-то Филе помочь. А оказалось, они связали бедного Филю и стали его обливать водой. Обливают и приговаривают: «Что, гад, вспомнил. сколько детей осиротил, сколько их умерло в ссылке. Теперь и ты умрешь, сукин сын, как поганый пес, О тебе не будут люди вспоминать с сожалением, как о тех детях, что были тобой высланы вместе с родителями и там погибли в невыносимых условиях.

 

 

- 46 -

Пусть тебя и на том свете бог накажет за твои злодеяния, ползучий ты гад...» Два с половиной часа длилась эта страшная месть, Замерз Филя, умер.

Заканчивая свое повествование, хочу вам, дорогие мои читатели, сказать, что это далеко не все ужасы злодейских расправ, о которых я знаю, но описывать их — это тяжелая работа, тяжелее, чем лес пилить. Каждый из этих рассказов можно написать за один день, но вспоминать приходится неделю и больше, ведь это было более 50 лет назад. Да и при воспоминании этих событий иногда так разболится голова, что бросаешь писать и ложишься отдыхать.

И все-таки, если жив буду, то буду писать еще. А рассказать есть о чем, и эти рассказы попытаюсь пробить в печать. Ведь у нас так мало подобной литературы. Да и те книги про сталинский произвол, если и появятся, то больше они писаны из архивов, а нас, очевидцев, осталось мало. Да и те не все могут писать или не хотят. А люди должны знать правду, какой бы горькой она ни была.