ВЕРХНИЙ АТ-УРЯХ

Несколько грузовых машин, заполненных заключенными, с Двумя вооруженными бойцами на каждой, тронулись в путь. Новые хорошие дороги сменились строящимися, на которых работали такие же заключенные, как и мы, под конвоем.

Прииск Верхний Ат-Урях, был изрезан целой системой водоотводных каналов и канав. Нагромождение высоченных отвалов промытых "песков", высокие, похожие на лыжный трамплин промывочные приборы, разведочные шурфы. Много открытых

забоев, в которых трудились бригады заключенных, вооруженных кайлами, ломами, лопатами и тачками. Добывали пески, в тачках отвозили на эстакады, под которыми стояли небольшие вагоны, запряженные лошадьми. Наполненный грунтом вагон лошадь тянула на промывочный прибор по рельсовой дороге. конце смены, поздно вечером производилась выемка немытого золота, которое в специальных запломбированных банках отправлялось под охраной в золотоприемную кассу прииска. Вся долина была окружена высокими сопками. На производственной площади разбросаны несколько приземистых построек: кузница плотницко-ремонтная мастерская, контора участка. Вдали от производственной зоны — поселок вольнонаемных "вохровцев" и в стороне от него лагерный пункт с разнокалиберными бараками, палатками, всевозможными службами. Все это окружено колючей проволокой и вышками.

Я был определен в забойную бригаду Уберия, грузина по национальности. Бригада состояла в основном из грузин. Я сразу обнаружил, что в бригаде нет товарищеской спайки. Большинство подхалимствовали перед бригадиром, боялись его не меньше ротного или нарядчика. Он вел себя словно царь и воинский начальник, по любому незначительному поводу распускал руки.

В одном бараке жили две бригады — наша и бригада Раджабова, состоявшая из казахов. Я получил место на втором ярусе. В каптерке мне выдали две наволочки — матрасную и подушечную, которые я на участке набил опилками, простыню и суконное одеяло. Был самый разгар промывочного сезона. В 5 утра подъем. Баланда, проверка, построение на работу. С 6 утра до 6 вечера тяжелый труд в забое с тачкой и кайлом, короткий перерыв на обед.

Мне определили шестьсот граммов хлеба, которых явно не хватало не только при тяжелом физическом труде, но и просто для человеческого существования. Поэтому я не удивился, увидев поздно вечером товарищей, толкавшихся возле лагерной кухни у свалки отбросов и копающихся в мусорных ящиках в надежде найти головку селедки, горбуши или еще что-нибудь съедобное. Я и сам стал отыскивать какие-либо объедки на этих

свалках. Мы обзавелись консервными банками, из которых сделали котелки, чтобы вечером перед отбоем отварить в них найденную селедочную голову, а если таковой не найдется, просто вскипятить воду, заварив ее горелой коркой.

Система оплаты труда на Колыме была более "прогрессивной", чем в Бамлаге. Подсобные рабочие с повременной оплатой получали 700 граммов хлеба и трехразовую баланду из овсяной крупы. Забойщики были на сдельщине. Выработка 100% нормы оплачивалась пайкой-"восьмихаткой"^*, от 100 до 125% — килограмм хлеба, три раза в день баланда и в обед дополнительная овсяная кашица, от 126 до 150% — внекатегорийное питание, что фактически означало 1200 грамм хлеба и баланды от пуза. Получающие такой паек могли быть спокойны за свое существование. Но добиться высокого процента выработки было далеко не просто. Зная об этом, я изо всех сил старался, работая на тачке, достигнуть 126%, чтобы со следующей декады перейти на внекатегорийное питание: в этом я видел свое спасение. Я был одним из самых молодых и сильных в бригаде, имел некоторый опыт работы на тачке во время пребывания в Бамлаге, поэтому первые дни я гонял тачку, заполненную грунтом, на 80—100 метров бегом, так что мои два напарника в забое не успевали до моего возвращения накапливать и набрасывать грунт в следующую тачку. Я радовался своему успеху, так как работал с большей производительностью, чем многие другие бригадники, и уверенно ожидал "внекатегорийки". Но, к сожалению, мои ожидания не оправдались. Уберия, закрывая наряды, провел меня траповщиком, то есть занимавшемся устройством трапов и их уборкой. Вместо "внекатегорийки" а начал получать семихатку^* с трехразовой баландой. Меня это сразило, так как я был голодный, "на пределе". Я обратился к бригадиру с просьбой объяснить случившееся. В ответ услышал такую ругань, такие угрозы, что спасовал. Сил для физического сопротивления у меня уже не было. Кроме того, я, единственный ев-

рей среди грузин, поддержкой и симпатией с их стороны пользовался. В то время до меня еще не дошло, что жизнь держится на трех китах: "мате, блате и туфте".

Меня охватило смятение. Ведь я всего два с лишним находился в лагере, а уже неуклонно превращался в "доходягу Отношение ко мне бригадира изменилось к худшему, он не распускал руки, придирался к малейшему моему упущению работе. Однажды он меня сильно избил, когда я при подъеме эстакаду завалил тачку. Я не находил выхода из положения, видел, что бригадиры, нарядчики и "придурки" все были повязаны одной веревочкой.

Получив однажды освобождение от "лепилы" по болезни на два дня оставшись в бараке, я узнал от нарядчика, что на мое имя получен перевод на 100 рублей. Добившись разрешения от начальства, я отправился в бухгалтерию за деньгами. Здесь я подал заявление с просьбой выдать мне перевод. Предложив мне подождать, бухгалтер-расчетчица пошла в кабинет главного бухгалтера подписывать документ. Немного погодя мне предложили зайти к нему. Главный бухгалтер Я.И. Цукерман очень любезно предложил мне присесть и начал неожиданный для меня разговор: "Миндлин Захар Борисович, работающий в Магадане, не ваш ли брат?" Получив отрицательный ответ, он очень мягко и доверительно заметил: "Вы напрасно меня чуждаетесь и остерегаетесь, Михаил Борисович. Если брат ваш, с которым я давно знаком по совместной работе, не знает, что вы здесь в таком положении, то я могу ему об этом сообщить. Хотите, можете написать ему. Что касается денежного перевода, то я вам сейчас оформлю 50 рублей, а дней через 10—15 снова обратитесь непосредственно ко мне, и я организую выдачу остальных денег. Вот вам записка к заведующему ларьком для вольнонаемных, он отпустит вам продукты на эти деньги. Что касается Захара Борисовича, то не беспокойтесь, я его не подведу, а о вас сумею дать ему знать".

Горячо поблагодарив этого человека за участие и помощь, я поспешил получить деньги и воспользоваться запиской в ларек. Записка возымела магическое действие: мне отпустили буханку

черного хлеба, масла, целую рыбину-горбушу и немного овсяной крупы. От такого неожиданного богатства можно было растеряться. Измученный голодом, я не в состоянии был удержаться от соблазна и, присев невдалеке от бухгалтерии, разделался с буханкой хлеба весом в три килограмма. Остатки своего богатства я затолкал за пазуху и медленно направился в зону. Два дня "освобождения" прошли в радостном чувстве сытости. Горбуша с овсянкой крепко меня поддержали.

В лагере особых событий не происходило, если не считать участившихся "шмонов" — повальных обысков в бараках, при построении, на разводе и на вахте при возвращении с работы. Трудно сказать, что искали, но каждая железка, карандаш, чистая бумага, одежда не лагерного образца беспощадно изымались. Старики говорили, что приближается праздник Октября и поэтому теперь "шмонами" замучают. Бывало, ночью вдруг команда:

"Быстро построиться, с нар ничего не брать!" Тут же староста, ротный, нарядчик и несколько надзирателей набрасываются на нас, стаскивают за ноги, щупают, переворачивают все на нарах, а после такого погрома не успеешь собрать барахлишко, как стучат в рельсу — подъем. На работу идешь как пьяный — шатает от голода, от нервного напряжения, от издевательств со стороны лагерных "придурков" и бригадиров. Что происходило на белом свете, никто в лагере не знал: ни газет, ни радио не полагалось. Всякие слухи, проникавшие с "вольного стана" через пятые-десятые лица, искажали истинный смысл происходивших в стране и за рубежом событий. Только пущенная кем-то "параша" (слух), что к октябрьскому празднику ожидается амнистия, охотно воспринималась всеми заключенными — от вора-рецидивиста до обладателя всех пунктов и параграфов (от 1 до 14) 58-й статьи.

Зима. Накануне годовщины Октябрьской революции морозы достигали 25—30 градусов. Всем нам выдали валенки, ватные брюки, шапки-ушанки и ватные рукавицы. Прекратилась промывка песков, стали строить небольшие зимние приборы тепляки", куда на тачках вывозили мерзлые пески и производили промывку. Началась "вскрыша торфов" — освобождение золотоносных песков от пустых грунтов. Эта очень трудоемкая

операция выполнялась долгое время исключительно ручным способом: в мерзлом грунте ломами пробивали вертикальные и горизонтальные бурки, заряжали их аммоналом и взрывали. После этого бригада разбивалась на звенья по два-три человека и начиналась погрузка совковыми лопатами грунта в короба, установленные на деревянных санях. Потом вывозили на себе заполненные грунтом коробы в специально отведенные отвалы. Расстояние до них составляло 100—150 метров, причем градус подъема с каждым днем увеличивался. Короба вмешали до 0,12 кубометра. Некоторые заботливые бригадиры для облегчения труда прокладывали снежные и ледяные дорожки от забоя до отвала: чем лучше за ними ухаживали, тем легче и скорее продвигались короба с грунтом, тем больше вывозилось кубиков, тяжелее становилась у работяг пайка, легче было просуществовать. К сожалению, таких заботливых бригадиров было немного.

В бригаде Уберия я так мучился, что чуть было не превратился в "доходягу". Я решил во что бы то ни стало перейти в другую бригаду. С большим трудом мне удалось это сделать. Пришлось "дать на лапу" нарядчику из первой посылки от Машеньки, содержавшей большую банку топленого масла.

Я перешел в бригаду Алексея Бобровникова — прекрасного организатора, чуткого товарища, заботившегося об облегчении труда членов своей бригады. Одновременно он умел найти правильный подход к начальству — от нарядчика и нормировщика до начальника участка и даже прииска. Каждый, кто попадал в бригаду Бобровникова, считал себя счастливым и спасенным от голодной смерти. Алексей жил и работал не только для себя, но и ради благополучия людей. В его бригаде воровство было явлением исключительным, чего нельзя было сказать о многих других бригадах, где воровали все — от пайки хлеба до портянок. Бригада Бобровникова по своему составу была интернациональна. Первое время я чувствовал себя на новой работе беспомощным щенком, старающимся тянуть лямку явно не по силам. Хотелось жить, а за жизнь нужно бороться. Вначале я сильно отставал от многих работавших в бригаде, по ночам ревел от бессилия, но не жаловался, а тянулся изо всех оставшихся сил.

Алексей меня понял без слов. Он поручил мне самую легкую — посыпать снегом дорогу для коробов, заливать ее водой во время обеденного перерыва, приносить вместе с дневальным обеды в забой, а по нарядам проводил забойщиком на большую пайку. И за 15—20 дней я окреп, встал на ноги, начал работать наравне с другими и даже лучше некоторых. Я тянул короба на отвал и зарабатывал большую "горбушку" безо всякой "туфты". Морозы крепчали: 45—48—50 градусов. Можно только удивляться выносливости человека. В такие морозы нельзя останавливаться — сразу обморозишься, спасение в работе. Очень мучительно переносились ночные смены при частых густых туманах. Загружая в короб грунт, не видишь напарника, работаешь на ощупь. Я не помню, чтобы освобождали от работы при морозах, даже при 57 градусах. Градусник находился на вахте, поэтому мороз определялся без него, по звуку собственного дыхания — трещит, значит, есть пятьдесят.

В первую зиму на Колыме насмотрелся я много страшного, трудно было сказать, что ужаснее — голод или мороз, издевательства или тяжелый подневольный труд. Лагерная больница была забита обмороженными. У многих отхватили пальцы на руках, на ногах. Носы почти у всех были прихвачены, У многих, особенно у грузин, армян и казахов, были отморожены члены. Оправиться в забое было поистине мучительной процедурой. Попробуйте быстро на морозе управиться с ширинкой, чтобы не прихватило руки или что-нибудь понежнее. Тяжело и сейчас писать об этом.

В лагере появились ОП (оздоровительные пункты), специальные бараки, куда направлялись товарищи из больницы — там не давали залеживаться. После развода на работу "доходяг" из ОП конвой выводил на "прогулку" в сопки, где они заготавливали дрова и на плече приносили их в лагерную зону для отопления кухни, больницы и других помещений. Снабжать дровами бараки должны были те, кто в них жил. Поэтому бригадам приходилось ранним утром, перед работой в забое, отправляться на сопку заготавливать дрова, а после работы приносить их в зону. Некоторые бригадиры организовывали звенья из трех че-

ловек, которые за два рейса привозили больше дров, чем вся бригада. Норму на работе за это звено выполняла бригада.

Бывалые лагерники говорили: если выдюжишь первую колымскую зиму, значит, выдержишь весь свой срок. Я понял, насколько это верно, ибо в первую колымскую зиму многие товарищи погибли от холода, голода и непосильной работы. Новых этапов зимой не было.

Мне повезло. По распоряжению начальника 4-го участка формировались четыре звена по три человека в каждом для подвозки строительного леса, из которого плотники делали сани и короба. В одно из звеньев попал и я. Рано утром все четыре звена под конвоем отправлялись за 6—8 километров в сопки, чтобы заготовить трехметровые бревна толщиной 16—20 сантиметров, которые к концу дня следовало подвезти на участок. Безо всякой иронии это была "блатная работенка".

Запряженные в сани, мы медленно тащились через "вольный стан" и поднимались на довольно крутую сопку, всю заросшую стлаником — зимой стелющимся по земле низкорослым кедровником, из хвои которого готовили специальный настой против цинги. На самой вершине останавливались. Мороз здесь был значительно крепче, чем в низовье. Мы разжигали большой костер из сухого стланика, рассаживались, готовили кипяток. Старший по конвою грозно предупреждал о последствиях перехода запретной зоны, и мы приступали к работе. На противоположном склоне сопки росли лиственницы. Вооруженные пилами и топорами, мы заготавливали по 24 бревна на звено, после чего вытаскивали их на себе, укладывали на сани, крепко перевязывали веревками. С сопки, вцепившись в сани, спускались с ветерком — тут требовалась сноровка, уменье пользоваться самодельными тормозами, чтобы не разбиться. В моем звене были поляк Стасик Кохманевич, студент, и украинский колхозник Анцибор, человек огромного роста и силы. У него были ампутированы четыре пальца на правой руке — он их в свое время отморозил.

Остаток зимы до мая я работал "возчиком леса". Этот период вспоминается как наиболее светлый в моей лагерной жиз-

ни. Мы быстро приспособились к новым условиям работы. Нагрузив сани, мы прихватывали большую вязанку дров — сухого стланика, который обменивали у хозяек на "вольном стане" на хлеб, крупу, горбушу и даже махорку. Все это мы предусмотрительно "заначивали" в укромных уголках на сопке. Наш отдых у костра дополнялся котелками рыбного супа, сваренного из накопленных продуктов. Стасик стал специалистом по сбору брусники, которую ловко извлекал из-под снега. Она была сочная и сладкая, нам доставляло огромное удовольствие пить с ней чай. Угроза голода миновала, начали появляться другие человеческие интересы. В беседах у костра мы рассказывали друг другу о своей жизни, семьях, читали редкие письма от родных и мечтали о наступлении более светлого времени для себя. Часто к нашему костру подъезжали другие звенья дрововозов, завязывалось знакомство, а там и разговоры. До полной откровенности было далеко, опасались "стукачей". За зиму, что нам посчастливилось отработать на "извозе" стройматериалов, мы все поправились, физически окрепли. Наше бодрое настроение омрачалось только при возвращении в зону, где все начиналось и кончалось издевательствами над нами.

К весне 1939 года я достаточно физически окреп и закалился так, что 12—14-часовой ежедневный напряженный и тяжелый труд в забое переносил как крепкая лошадь. Паек я получал "внекатегорийный", "стахановский", зарабатывал за один день три дня зачета. Нужно сказать, что введенная система зачетов сильно подхлестывала нас, ибо каждый стремился приблизить окончание срока и добиться скорейшего освобождения. Многим, в том числе и мне, слесарь участка "по блату" вмонтировал в ось тачки шариковый подшипник, отчего моя "машина" бегала скорее. Отсюда и повышенный процент выполнения норм, паек и зачеты.

Жизнь в лагере тянулась однообразно, один день походил на другой. Поэтому постараюсь описывать только те случаи и события, которые наиболее запечатлелись в моей памяти, может быть, и не совсем в последовательном порядке.

До нас дошли обнадеживающие слухи о прошедшем в январе 1939 года Пленуме ЦК партии, на котором говорилось о перегибах в связи с "разгромом" право-левацких и троцкистских элементов. По лагерю пошла гулять "параша", что из тюрем выпустили всех "политических", что начнется массовый пересмотр дел... Эти слухи подняли настроение. В это время я встретил на прииске Володю Карлинского, которого привезли из Биробиджана с 15-летним сроком за КРТД. В Биробиджан он был мобилизован ЦК партии на хозяйственную работу (в Москве мы работали в одном районе). Володя рассказал мне, что его вызывают на пересмотр дела в Москву. Тогда я решил дать ему коротенькую записку моему брату Зае, который работал в Магадане. В записке я просил Заю помочь ему чем можно. Володя же дал мне слово, что если у него все кончится благополучно, он обязательно зайдет к Машеньке и расскажет ей все обо мне. Впоследствии я узнал от Маши, что Володю освободили. Он заходил к ней, но был немногословен. По ее предположению, это объяснялось тем, что он застал в квартире у Машеньки двух незнакомых мужчин, расположившихся в комнате по-домашнему. Он не знал, что моя мама устраивала командировочных из Ленинграда квартирантами к Маше, что было для нее большой материальной поддержкой. К сожалению, я больше ничего не слышал о Володе Карлинском.

В 1939—1940 гг. на Колыме произошло резкое ужесточение лагерного режима. Появился РУР (рота усиленного режима), в которую заключенные попадали за малейшие нарушения. РУР представлял собой зону в зоне. Всеобщий произвол, творимый теми, кто имел власть над заключенными, — от лагерных "придурков" до высокого начальства, — в этот период достигал "высшей точки". По лагерю распространился слух, что это результат руководства начальника Севвостлага Гаранина, по распоряжению которого расстреливались без суда и отправлялись на "Серпантинку" (тюрьма особого режима на Колыме) сотни заключенных. Правдивость этих слухов подтверждалась многочисленными фактами, нередко на утренних разводах зачитывались приказы лагерного начальства о расстрелах за "контррево-

люционный саботаж", выражавшийся в намеренном выводе из строя тачек, коробов, инструментов, отказе работать и т.д. Усилился конвой, сопровождавший бригады на работу. Участились случаи жестокого избиения ослабевших заключенных, не выполнивших норму. Бригады, не выполнившие план, оставляли в забое до тех пор, пока они его не выполнят, а это означало, что они возвращались в бараки чуть ли не в полночь. Моральная подавленность и физическая изнуренность приводили к частым случаям самоубийства. Вешались по ночам в лагерных уборных, переходили запретные зоны, намеренно подставляя себя под пули конвоиров. Все это квалифицировалось как "попытки совершить побег .

О такой "звериной" борьбе за существование мне не приходилось читать даже у Джека Лондона. Как выстоять? Как найти в себе моральные и физические силы, чтобы все это пережить? Борьба с воровством в бригадах принимала форму зверских убийств. За украденную корку хлеба человека хватали за руки и за ноги, высоко поднимали и с силой сажали на задницу, отчего он, с отбитыми внутренностями, через несколько дней "отдавал концы".