ВОСПОМИНАНИЯ М.Г.МИНЦА^*

 

Я любил вас, люди. Будьте бдительны!

Ю.Фучик

 

Говорят, собственную зубную боль нельзя считать несчастьем всего человечества. Но когда зубы болят у всех или, по крайней мере, у многих, трудно сказать, следует ли переносить эту зубную боль в гордом одиночестве, точно так же, как трудно утверждать, что крик боли облегчит страдание других.

Боль, о которой после долгих и мучительных колебаний я решаюсь здесь рассказать, причинил мне гитлеровский плен - боль эта так велика, что для меня навсегда померкла радость жизни и сияние солнца, и если я иногда и радуюсь им, то только со стороны, ибо тело мое и душа не в состоянии больше упиться радостью бытия: им теперь это невмоготу.

Я вполне отдаю себе отчет в том, что участь моя была не более страшной, чем участь сотен тысяч других русских пленных, и страдания и муки, которые я вынес, были уделом многих, так что писать и рассказы-

 

 

вать об этом теперь, когда мир знает всю страшную и гнусную правду о фашистском кошмаре, очень трудно, что бездна страданий и горя, в которое ввергли гитлеровцы миллионы людей и куда после их разгрома с ужасом заглянуло потрясенное человечество, настолько притупили нервы и способность чувствовать, что рассказ мой слишком запоздал, и тем не менее, как я уже говорил, после долгих колебаний я решаюсь его начать.

Я знаю, есть люди легендарного бесстрашия и мужества, есть воля и выдержка, которым можно только благоговейно удивляться, но мне хочется рассказать -и это мне кажется не менее нужным и важным - об обыкновенной участи обыкновенного советского офицера и человека, которому было нестерпимо тяжело и больно, и который не всегда мог вынести эту боль.

Мне вспоминается, как после очередного побега я, согласно существовавшему правилу, должен был подвергнуться экзекуции. Мне полагалось 10 ударов плетью. Говорили, что в конец плети были вделаны свинцовые шарики, и что палач был большим мастером своего дела. После того как с меня стащили брюки, и я ощутил обжигающую боль от первого удара и выдержал эту боль, не крикнув, я с ужасом и отвращением стал ждать второго удара. Однако мастер-палач медлил, ожидание затягивалось и становилось бесконечным, и вот, когда утомленный этим безумным напряжением ожидания удара и боли, я на какую-то долю секунды забылся, последовал страшный второй удар... Так продолжалось каждый раз перед каждым ударом с той только разницей, что напряжение все время нарастало, что мне начинало казаться, что я обезумею и не дождусь этой страшной боли, которая становилась желанной.

 

Я действительно не выдержал, не выдержали истощенные и напряженные до предела нервы. После седьмого удара из меня самопроизвольно пошел кал...

С грубым и довольным хохотом экзекуцию временно прервали. Временно, ибо немецкая аккуратность общеизвестна, и у меня на этот счет не могло быть никаких иллюзий.

Мне не хочется говорить о бесконечном унижении и отвращении к миру, который может быть так бессмысленно гнусен, о том, что невозможно осмыслить и понять, как один взрослый и разумный человек может производить над другим подобные непотребства, об этом много и очень искусно писали люди, которых, возможно и к счастью для них, никогда не били, и которые, может быть, поэтому могут так ярко и велеречиво об этом писать, точно, как пережившему это невозможно найти образы и слова в мутящемся от боли и гнева рассудке.

Так вот. Обыкновенному человеку испытание относительно легкое оказалось не под силу. И тем не менее я знал, на что иду, когда отправлялся в этот побег, равно как знал, что это испытание - детская забава по сравнению с истязаниями, которые выпали на мою долю позднее, когда была разоблачена наша подпольная антифашистская организация. И все-таки я это делал, как делали сотни других моих товарищей.

С тех пор прошло около 16 лет. Многие события и впечатления того времени стерлись в памяти людей, и, казалось бы, незачем снова шевелить отстоявшийся за эти годы осадок горечи и боли. Люди наслаждаются миром и покоем, ревниво и бережно охраняя его от черных сил, произвола и насилия войны, и может быть, не нужно было нарушать этот выстраданный и заслуженный отдых.

 

И потом, мне хочется уяснить, по крайней мере для себя, истоки того чувства, которое объединяет людей различных убеждений, темперамента и умственного кругозора и побуждает их, зачастую слабых и не подготовленных для подвига обыкновенных людей, совершать поступки и действия, которые намного превосходят их силы, побуждают их идти на пытки и зачастую на смерть.

Очень трудно нести бремя, много превосходящее твои силы, которое, тем не менее, нельзя было не взвалить и, уж конечно, ни в коем случае нельзя сбросить; может быть, это гораздо труднее, чем, имея большую силу ума и воли, совершить подлинный подвиг. И так как в наше время мой удел может стать уделом многих, я, обыкновенный человек, хочу рассказать обыкновенным, ничем не примечательным людям о том, какая участь выпала мне, как мне было трудно, и почему я шел этим путем, и мне даже в голову не приходило, что жить можно как-то иначе, хотя невозможно назвать жизнью то бесконечное напряжение всех духовных и физических сил организма далеко за пределами моих возможностей, в котором я находился более трех лет.

Я часто думаю о том, что под пышными и волнующими фразами, в которые облекают из ряда вон выходящее человеческие действия, в конечном счете лежит все то же чувство, которое так глубоко изображено у Лондона в рассказе "Любовь к жизни", - вещи, которую так любил Владимир Ильич Ленин. И, по-видимому, эта любовь, осененная светом человеческого разума, и есть тот источник, которым питает человечество свое вдохновенное творчество в часы созидания и из которого черпает силы для борьбы в часы смертельной угрозы своему существованию.

 

Я не предавался этим возвышающим душу размышлениям на дне клоаки гитлеровского лагеря, не противопоставлял свой высокий интеллект гогочущему идиотизму тюремщиков, а боролся и бежал, когда нужно было спасать жизнь для дальнейшей борьбы, и каждый раз, когда меня ловили, еще во время истязания за совершенное "преступление", обдумывал план нового побега, ибо мой мозг отказывался признать право за кем бы то ни было лишать меня данной мне самим рождением возможности дышать вольным воздухом и греться в лучах солнца, и я считал преступником не себя, а своих гнусных и тупых врагов.

И вот, изможденный после нескольких месяцев пребывания в темном подвале, я стою лицом к стене в ослепительно яркой, залитой сияющим августовским солнцем комнате и смотрю на блики солнца на этой стене и бесконечно радуюсь этому празднику.

Меня привели в кабинет следователя для очной ставки с Генри^* Корнилем - бельгийским коммунистом - руководителем антифашистского подполья иностранной части нашего лагеря в Фаллингбостеле. Я знаю, что ни за что на свете не признаюсь, что знаком с ним, хотя совместная подпольная работа и дружба с этим белокурым высоким человеком с чарующей улыбкой, - одно из самых драгоценных приобретений в моей жизни, а его уважение и симпатия ко мне -предмет особой для меня гордости; знаю, что и он не сдаст и не "расколется", и это наполняет мою душу ликованием и счастьем. Я чувствую огромное удовлетворение от сознания, что наши тупые враги просчитались: они не получат ничего, мы же с Генри увидим друг друга и солнце.

 

И поэтому у меня на душе праздник, а в сердце ликующая радость. Окна за моей спиной открыты настежь, и теплый душистый воздух заполняет до краев комнату, и хотя я очень истощен, мне трудно стоять, я упиваюсь этим необыкновенным ощущением после промозглой сырости темного подвала. За моей спиной звучит милый и очень домашний смех красивой (мне почему-то все теперь кажется нарядным и красивым) девушки-переводчицы, и я возвращаюсь к действительности. Меня охватывает чувство щемящей жалости, смешанной с отвращением к этой красивой гадине, и я с горечью думаю о том, что такое, в сущности милое и бездумное создание служит в этом отвратительном вертепе и даже не отдает себе в этом отчета. Стучат в дверь. Затем входит надзиратель и кто-то еще. Всей спиной я ощущаю Генри, от которого мне сейчас нужно будет отречься, когда мне так хочется броситься на шею и расцеловать этого чудесного и единственного среди окружающих нас врагов друга. Резкий окрик "повернись!" заставляет меня вздрогнуть, но я не поворачиваюсь, чувствуя, что в этот момент я еще не могу совладать с мышцами лица. Приказание повторяют, я медленно поворачиваюсь и прямо перед собой вижу Генри...

 

* * *

 

Это началось на рассвете 7 ноября 1941 года, когда меня извлекли из ледяной воды немецкие солдаты. Речушка была рубежом между немецкой и нашей линиями обороны. К этому рубежу в течение долгих дней мы пробивались из немецкого окружения, о нем бредили в короткие и тревожные минуты сна на привалах, ибо не было для нас другого исхода или пути, как любой ценой пробиться под защиту истекающей кровью

 

матери-Родины и вместе со всем народом отстаивать ее в годину смертельной опасности.

Почти у цели, во время переправы через реку Нара, раненый, я провалился сквозь лед и пока беспомощно барахтался, старался выкарабкаться, ко мне подоспели немцы и поволокли меня в свое расположение. Это случилось в ночь с 6 на 7 ноября, на рассвете, неподалеку от деревни Таширово. Меня заперли в сарай, где содержались люди из прифронтовой полосы: мужчины и женщины, военные и гражданские вместе.

Все было очень обыденно и просто и вместе с тем удручающе страшно неожиданным неправдоподобием. Меня часто потом, когда жизнь бросала в самые гнусные и затхлые закоулки, посещала эта странная мысль, мысль о том, что в жизни самые ужасные вещи до смешного просты и обыденны, и вероятно поэтому гораздо страшнее тех образов, которые у нас с детства формировались под влиянием чтения об этом книг. Меня, например, всегда забавляло, что решетки и запоры в тюрьмах сделаны очень небрежно и плохо (хотя всегда излишне прочно), ибо я представлял себе эти атрибуты насилия как-то совсем по-другому, грозными и внушительными, и я думаю, что их так скверно и неряшливо делают потому, что чаще всего делать это заставляют людей, которые ненавидят насилие, и вот теперь я, например, видел сквозь щель сарая, как по улице ходят немецкие солдаты, выполняя свои обыденные дела; в сарае так же, как и прежде, до немцев, и до моего плена, и может быть, всегда, пахло сеном, и стены сарая, ветхие и тонкие, ни в чем не напоминали тюремных, покрытых мхом каменных стен, и все было обыкновенно и просто, и поэтому никак не укладывалась в сознании мысль о том, что вот нельзя больше встать и пойти куда-нибудь, куда нужно, что невоз-

 

можно даже как-нибудь облегчить себе страдания от ноющих ран, и это создавало впечатление какой-то кошмарной нереальности. Это чувство посещало меня очень часто и потом, и никогда я не мог к нему привыкнуть и примириться со своим состоянием. Вечером меня вызвали на допрос.

И здесь все было не так, как я это представлял и представляют себе люди, не испытавшие такого. Посреди когда-то, по-видимому, жилой, а теперь разоренной комнаты стоял большой стол, за которым сидели немецкие офицеры и пили водку. У меня спросили фамилию (здесь я впервые назвал вымышленную фамилию, с которой потом прожил многие годы), номер части и т.д. Но как только убедились в том, что часть, в которой я служил, давно уже не существует, меня снова отправили в сарай. В сарае мне пришлось провести несколько дней, в течение которых нам не давали ни пищи, ни воды. Люди, мужчины и женщины, многие сутки находившиеся в сарае безвыходно, превратили его в отвратительный хлев. На стук в стены конвой отвечал выстрелами... Наконец, на шестые сутки меня отправили в тыл. Начались бесконечные этапы и лагеря. Сперва на нашей территории, затем в Германии. За это время была дизентерия, был тиф, были "бесконечные смерти умиравших рядом со мной товарищей в "больничных" бараках, еще больше было тех, кого немцы пристреливали по дороге, когда они отставали. Нервное напряжение было так велико, что я даже забыл про свои, легкие, впрочем, в мякоть бедра и в плечо ранения, и раны мои как-то сами собой зажили по дороге. Наконец я очутился в западной Германии.

Нас было 137 человек, когда мы прибыли из шталага Х1-Б на завод "Миаг" в городе Брауншвейге. Это

 

был большой танковый завод, на котором работали в две смены люди, собранные со всех концов Европы. Русских было около 1000 человек, 500 человек утром и почти столько же вечером совершали ежедневно марш в пять километров от лагеря до завода.

Отбрасывая в сторону такие понятия, как гуманность, сострадание, международные нормы и т.д., о которых немцы, очевидно, не имели или не хотели иметь по многим причинам понятия, изучение которых предоставим историкам, меня всегда удивляла их непоследовательность с точки зрения элементарной целесообразности и собственной выгоды. Привезти военнопленного или любого другого врага для работы за тысячи километров обходилось, безусловно, им недешево, и они с этим считались, так как нехватка рабочих рук была огромная, но вместе с тем не принимали никаких мер, чтобы сохранить эту рабочую силу. Вместо этого они доставляли все новые и новые этапы на место умиравших от голода и лишений людей. В этом лагере, где военнопленные были предназначены для работы на одном из важных объектов, они получали суп из... гороховых стручков. Даже мы, голодные и истощенные до последней крайности, не могли проглотить ни одного стручка, да если бы и можно было их глотать, они не могли дать питания организму. И на наших глазах умирали десятки людей.

Откуда берутся у человека силы ежедневно подниматься с нар, строиться, слышать эти окрики, двигаться через весь город в деревянных колодках, врезавшихся в опухшие ноги, и работать целый день под наблюдением надсмотрщиков, а вечером снова проходить через весь город обратно в лагерь? И откуда у таких же людей, только другой национальности, звериная ненависть к этим умирающим людям? Вот наш

 

строй проходит мимо пожилой женщины с тремя детьми. Вдруг дети по команде матери разом поворачиваются к нам спиной, опускают штанишки и показывают свои голые зады. Что руководило женщиной в этот момент? А вот молодой парень, сорвавшийся вдруг с тротуара, подбегает сбоку к строю и ударяет кулаком несколько раз по лицу первого попавшегося военнопленного. Немцы, стоящие в стороне, и конвоиры дружно хохочут. И когда видишь это каждый день, в душе у тебя возникает целый комплекс чувств против людей, которые не только тебя непосредственно топчут ногами, но и против всего мира, который спокойно смотрит на это, не вмешивается немедленно, чтобы обуздать этих варваров XX века. Создается впечатление, что человечество вдруг потеряло себя и в припадке безумия летят в пропасть.

В первые несколько недель у меня сложилось убеждение, что-немецкий народ весь одинаков, что все немцы похожи друг на друга, как две капли воды. И вдруг мое знакомство с молодым токарем Гельмутом, убедившим меня, что я был неправ. Началось с того, что однажды, когда я проходил с тяжелой болванкой на Плечах мимо его станка, он вдруг меня остановил и, оглянувшись быстро по сторонам, сунул мне в руку кусок хлеба. Я был страшно голоден, но не сразу съел этот хлеб, до того поразил меня поступок немца. А когда решился с ним заговорить, мне стало понятно, что не все немцы одинаковы, как и вообще все люди. И еще больше убедился в этом, когда через неделю он познакомил меня в другом цехе со своим дядей, оказавшимся старым коммунистом, а потом еще и еще несколько знакомств с рабочими, подходить к которым я раньше боялся. Сколько было ненависти к этому строю в словах маленького худощавого строгаль-

щика, когда он шепнул мне "наци никс гут" (нацисты плохие). А сколько было гордости в словах старика, дяди Гельмута, когда он рассказывал о своем знакомстве с Калининым и о том, что он слушал речь Ленина.

И вот благодаря этим людям я понял, что в немецком народе еще есть прогрессивные силы, и что они в глубоком подполье готовятся к тому, чтобы в нужный момент сбросить с плеч народов Европы страшное чудовище - немецкий фашизм.

Нельзя целый народ, давший миру столько великих людей и самую передовую идею, превратить в течение нескольких лет в цивилизованных дикарей, какими они мне показались после первых дней нахождения в Германии.

И когда у меня возникла мысль бежать из лагеря, я знал, что мне помогут. И мне помогли. Гельмут принес соль, нож, табак, а главное, показал на территории завода, в каком месте удобно перебраться через проволоку.

В конце июня 1942 года Климов Григорий, Мишка из Куйбышева и я во время работы в ночную смену, перебравшись через проволоку, пошли на восток.

1956-57 гг.