Духовное пробуждение

В начале тридцатых годов в Омске была большая церковь баптистов, состоявшая из 800 членов (город насчитывал в то время около ста тысяч жителей). Верующие еще до революции построили большой каменный молитвенный дом^[1] на высоком берегу реки Омь, разделявшей город на две части (город соединяли два моста через Омь, называвшиеся Деревянным и Железным). В июне 1935 года молитвенный дом баптистов был конфискован, в нем разместили конную милицию. Тогда верующие стали арендовать для богослужений небольшой дом на окраине города, за вокзалом, но это продолжалось всего несколько месяцев, примерно до декабря 1935 года.

В городе была еще община евангельских христиан, состоявшая из 200 членов, они собирались отдельно от баптистов, их молитвенный дом был закрыт в феврале 1937 года. Власти окончательно запретили какие-либо собрания верующих: и баптистов, и евангельских христиан, и в те годы были арестованы почти все пресвитера, дьякона и проповедники в Омске, более 50 человек. В предвоенные годы верующие собирались тайно, маленькими группами по пять-десять человек в разных частях города: почитают Слово Божие, помолятся и разойдутся. В городе к тому времени были закрыты и все православные церкви, их было более десяти. Некоторые церковные здания были взорваны, другие превращены в жилые помещения или склады.

Наступил 1943 год, и в Омске неожиданно была открыта православная церковь, которую стали посещать многие люди, в том числе и военные: солдаты и офицеры. Летом 1943 года верующие ЕХБ стали по воскресеньям открыто собираться на богослужения, сначала по 15-20 человек, а затем и в большем количестве, и власти их не тревожили. К началу 1944 года в городе было уже несколько групп, по 30-50 человек в каждой, собиравшихся на богослужения в пяти или шести разных местах. Вернувшись в Омск из поселка

Катышка, мы с мамой также стали посещать собрания (бабушка с дедушкой и Гиной переселились к тому времени в Киев, к тете Надежде, маминой младшей сестре).

Летом 1944 года несколько групп объединились, и собрания стали проводить в одном месте на окраине города. Транспорта не было, мы ходили на богослужения пешком. Путь в несколько километров никому не казался долгим: жажда слышания Слова Божьего была очень большой. Для меня каждое собрание открывало новые, светлые горизонты христианской веры. На собраниях было много молодежи, в основном, из семей верующих, но приходили и неверующие: соседи и знакомые. Мужчин было значительно меньше, чем женщин: одних арестовали еще до войны, и они не вернулись из тюрем, другие находились в армии. Проповедовали, в основном, старички. Раньше, когда еще не был отнят молитвенный дом, эти малограмотные братья были просто слушателями, но теперь, когда проповедники и служители церкви были в узах. Господь призвал их к служению Словом. И как хорошо они проповедовали, с какой верой и искренностью ободряли церковь, особенно жен и детей узников, указывая на пример Христа, пострадавшего и умершего за нас. Как убедительно эти простые братья, иногда по слогам читавшие Евангелие, свидетельствовали, что истина только во Христе, горячо призывая молодежь и подростков отдать свои сердца Господу.

Братья-старцы побуждали в своих проповедях молиться за узников, ставя в пример их верность Господу, и церковь была как одно целое с теми, кто страдал за Слово Божье. У некоторых верующих еще сохранились старые журналы «Гость», «Вера», «Христианин», «Баптист». «Баптист Украины», в которых жизнь евангельско-баптистского братства была подробно отражена на пожелтевших от времени страницах (все эти журналы были закрыты в середине 1929 года). Иногда по вечерам молодежь и пожилые члены церкви собирались у кого-нибудь дома и вместе читали статьи из старых журналов, рассматривая фотографии братьев-служителей, перенесших гонения за веру еще в царское время, до революции. Также со страниц журналов на нас смотрели и братья, брошенные в тюрьмы и лагеря уже в наши дни, в тридцатые годы. Старые члены церкви, лично знавшие многих братьев-узников, рассказывали нам о них, вспоминая дорогие подробности их жизни и служения.

Когда в собраниях раздавался призыв отдать свое сердце Господу и посвятить жизнь на служение Ему, первыми выходили вперед с покаянием молодые люди и подростки — дети узников.^[1] Обращений к Господу было много, особенно среди молодежи. Беседы с но-

вообращенными и подготовка к крещению началась весной 1945 года, когда было проведено несколько членских собраний и избраны служители церкви (хотя человек десять-пятнадцать молодежи были крещены еще летом 1944 года). К весне 1945 года в Омске организовались две церкви: городская, преимущественно русская, с проповедями и пением на русском языке, а за Иртышом, тоже в черте города — немецкая, хотя были там и русские. В немецкой церкви служение проходило на немецком и русском языках. Отношения между церквами были братские и дружественные.

В конце 1944 года я заявил о своем решении следовать за Господом в воскресенье на вечернем собрании. Еще на утреннем богослужении я хотел встать и сказать: «Я не могу жить без Христа! Я хочу полностью отдать сердце Ему», но какой-то внутренний страх мешал мне открыто заявить о своем желании. Хотя я не мог сдержать слез раскаяния, и сердце мое сокрушалось, напоминая все плохое, что я успел сделать за свои 16 лет, а Господь протягивал ко мне Свою любящую руку, — на утреннем собрании я не решился сделать этот шаг.

После собрания я вернулся домой, в сердце шла борьба. Я стал молиться, раскаиваясь перед Господом, и в моей душе наступил удивительный мир и радость — я получил уверенность, что я спасен. Вечером на собрании брат-гость из Москвы в конце проповеди сделал призыв: «Кто хочет отдать свое сердце Господу?» И тогда я встал и громко сказал: «Братья и сестры, помолитесь за меня: я хочу служить Иисусу всю свою жизнь! Он — мой личный Спаситель и Господь!» После меня со слезами раскаяния вышли вперед еще несколько молодых братьев и сестер. Пресвитер нашей церкви Петр Аникеевич Саяпин призвал церковь к молитве. В маленьком тесном помещении собралось в тот вечер более 150 человек: все встали на ноги, а мы склонились на колени. Я не мог спокойно молиться, слезы душили меня. Молились вслух и другие кающиеся, а затем все собрание молилось за нас. На душе у меня был праздник, сердце ликовало: дорогой Иисус, я теперь Твой навеки!

5 июня 1945 года я вступил в вечный завет со Христом, приняв водное крещение в сибирской реке Омь В воскресенье ранним утром, когда только начало рассветать, большая группа верующих отправилась далеко за город. Когда мы пришли на место крещения, то увидели широко разлившуюся реку в поросших высокой травой берегах. На сердце было празднично: вся природа, все живое радовалось жизни, солнцу, наступившему лету. Это с особенной остротой чувствуется в Сибири, где так резок переход от долгой студеной зимы к жаркому, хотя и короткому лету. Так и душа человека — после мертвящего холода неверия вдруг воскресает к новой жизни во Христе, обретя в Нем источник веры, добра и света. Радовались в

 

этот день все верующие, стоявшие на берегу, и особенно те, кто вступал в завет с Господом. Несколько братьев вошли в воду и расчистили от камышей место для крещения.

Мама шепнула мне перед тем, как я вошел в воду: «Как бы радовался сегодня отец, если бы он был здесь с нами! Этот день — один из важнейших в твоей жизни. Сколько я молилась об этом Господу!» Я чувствовал всю ответственность этого момента: мне было почти 17 лет, я вступал в вечный завет со Христом перед многими свидетелями, стоявшими сейчас на берегу реки и тихо певшими. Среди них была и мама, которая дала мне жизнь. Сколько она молилась о том, чтоб настал этот день, сколько трудилась над моим духовным пробуждением! И теперь, взволнованная и счастливая, мама стояла у истока моей духовной жизни. Я с радостью думал о том, что свидетелем этого дня было и безоблачное небо, за голубой далью которого ликовали сейчас ангелы, радовался Господь Иисус Христос и все небесные жители!

Нас, крещаемых, было около сорока человек, в основном, молодежь. Мы стояли на берегу реки, одетые в белые одежды, и по очереди, с внутренним благоговением и трепетом, входили в воду. Крещение нам преподавал пресвитер церкви Петр Аникеевич Саяпин, только что вернувшийся из пятилетнего заключения. После крещения мы возвратились в город: нас было около ста человек, мы с пением шли по проселочной дороге, а потом по городским улицам. И никто нам не запрещал — это было время краткой свободы.

Война только кончилась, и весь народ радовался окончанию этой ужасной кровопролитной бойни. В городе было много солдат, вернувшихся с войны домой, много радости, счастливых улыбок, песен. Чувство облегчения и свободы переполняло и наши сердца: верующие понимали, что это наш Господь, Великий Миротворец, смилостивился над народами, истерзанными войной, и мы прославляли Его за это. В городе мы зашли в один дом, где жили верующие, и там братья-служители возложили на нас руки и совершили молитву, а затем мы первый раз в жизни участвовали в вечере Господней, вспоминая Его крестные страдания за наши грехи. Потом все спели гимн «В час, когда труба Господня», который наш пресвитер очень любил:

В час, когда труба Господня над землею прозвучит,

И настанет вечно светлая заря.

Имена Он всех спасенных в перекличке повторит,

Там по милости Господней буду я!

Я пел и думал: «Какое счастье, что и я буду на этой перекличке, где предстанут миллионы миллионов спасенных Иисусом Христом от вечной гибели, и где Самим Господом будет названо имя каждого из нас!» Этим гимном обычно заканчивалось каждое богослужение в нашей церкви, все с воодушевлением пели его Также все любили

 

 

проповеди Саяпина: главной темой его проповедей было второе пришествие Иисуса Христа и готовность к встрече с Ним.

Эти годы были периодом особого духовного подъема в братстве евангельских христиан-баптистов как в Сибири, так и по всей стране. В течение лета в Омске было проведено несколько крещений, преимущественно молодежи. Принимали крещение не только выросшие в христианских семьях, но и наши друзья и знакомые, прежде далекие от Бога. К осени 1945 года в нашей церкви было уже 600 членов, все не вмещались в жилом доме, из которого перед воскресными собраниями выносили всю мебель, оставляя в большой комнате только стол, покрытый красивой скатерью. На столе лежала Библия с крупным шрифтом, так как проповедникам-старцам было трудно читать мелкий шрифт. Собрания продолжались обычно три часа, проповедовали три-четыре проповедника. На богослужениях пел хор, пели и общим пением, приходило так много народа, что все вынуждены были стоять.

В деревнях вокруг Омска раньше были большие церкви баптистов, но теперь, после многих лет гонений, осталось по две-три семьи верующих. Остальные были или арестованы и высланы, или сами переехали в другие места Омская церковь решила взять на себя духовное попечение над уцелевшими группами верующих и стала посылать своих проповедников в эти деревни. Вскоре во многих местах начались регулярные богослужения. Сначала на собрания приходило по пять-десять человек, потом начали приглашать соседей, а также охладевших верующих, и через короткое время эти собрания посещали уже 50 и более человек. Господь действовал на сердца людей, многие каялись и обращались к Богу. Крещение новообращенные из этих групп принимали в Омске, и все мы радовались возрождению церквей в деревнях.

Хотя в то время нашу общину в Омске органы власти и не признавали, но мы были признаны Христом, Он был Главой нашей церкви. Служение было основано только на Слове Божьем, проповедовалась вся Библия, совершались молитвы за узников, и церковь материально поддерживала семьи узников. Все внутрицерковные вопросы об избрании служителей или принятии новых членов церковь решала на членских собраниях. Весть о Христе омская церковь несла во многие места: не только в деревни, расположенные недалеко от города, но и в таежные лесные поселки далеко на севере. Церковь жила жаждой благовестия, поставив в основу своего служения заповедь Христа: «Идите, научите все народы...» (Матф. 28: 19-20). Мы слышали, что большое духовное пробуждение переживают верующие и в других районах страны: на Украине, в Белоруссии, на Кавказе, в центре России, в Средней Азии, где во время войны возродились тысячи церквей. Часто после

 

собрания зачитывались письма и передавались приветы от верующих из разных мест.

В начале 1945 года стало известно, что в Москве организован Союз евангельских христиан и баптистов, и его руководящий центр был назван Всесоюзным Советом евангельских христиан и баптистов (ВСЕХиБ. но через год «и» было убрано). ВСЕХБ провозгласил себя руководящим центром^[1] Союза баптистов и евангельских христиан в стране, объединив общины прежде самостоятельных союзов: евангельских христиан и баптистов (оба союза были родственными, и имели одно вероучение). Стало также известно, что ВСЕХБ был образован по указанию и с одобрения властей, и в руководство вошли около десяти видных деятелей из двух прежних союзов (большинство из них были только что освобождены из уз).

Весной 1945 года один из служителей ВСЕХБ посетил нашу церковь в Омске. Пресвитер по просьбе приехавшего служителя собрал для беседы группу верующих, около тридцати человек, среди которых были и жены узников. Маму тоже пригласили. Брат-гость, известный духовный работник Союза баптистов в Сибири, в тридцатые годы был арестован, отбывал заключение в северных лагерях, а год назад был освобожден из лагеря. И вот теперь подробно рассказывал, при каких обстоятельствах его освободили, и как был организован Всесоюзный Совет. В конце 1944 года в лагере, где он отбывал заключение более семи лет, его внезапно вызвали в кабинет оперуполномоченного и сказали: «Вы сейчас освобождаетесь и должны сразу же, не заезжая домой, ехать в Москву по этому адресу, — и работник НКВД дал ему адрес молитвенного дома евангельских христиан. — Вот вам справка об освобождении, вот деньги на билет. Спешите, вас ждут в Москве и там объяснят, что делать дальше!»

Когда он прибыл в Москву и явился по указанному адресу, то застал там братьев Жидкова и Карева из бывшего Союза евангельских христиан. «Будем начинать работу, — сказали ему братья. — Власти разрешили нам открыть Союз, но только объединенный: евангельских христиан и баптистов, так как власти против существования двух отдельных союзов». Через несколько дней в Москве собралось совещание, на котором присутствовало около сорока пресвитеров и проповедников из Москвы. Ленинграда. Украины, Белоруссии и других

мест. Был избран (вернее, принят заранее намеченный властями) состав членов Всесоюзного Совета евангельских христиан и баптистов. Было также принято решение приступить к регистрации общин ЕХБ. Приехавший служитель подытожил: «Вот и вам в Омске необходимо обратиться к местным властям по вопросу регистрации».

— А что будет с теми, кто все еще находится за веру в лагерях? — задал кто-то вопрос.

— Этот вопрос мы не решаем, — уклонился от ответа служитель.

— В лагерях — тысячи наших братьев по вере, там наши мужья. Ставите ли вы перед правительством вопрос об освобождении всех узников-христиан?— задала мама вопрос.

Приехавший промолчал. Кто-то еще спросил:

— Неужели вы, братья, собравшись на совещание в Москве, были удовлетворены тем, что только вас освободили? А до остальных узников вам дела нет?

И тогда при всеобщей тишине приехавший служитель сказал:

— Там, в лагерях, нет наших братьев! Там сидят только контрреволюционеры! ^[1]

Многие заплакали, больше вопросов не было, и на этом разошлись, а в ноябре 1945 года омская церковь была уже зарегистрирована. Но нам не вернули старого молитвенного дома, хотя верующие просили об этом местных властей. Для собраний предложили помещение на окраине города, на территории психбольницы. Это был большой деревянный барак в очень запущенном состоянии: окна разбиты, двери сломаны, деревянные полы в ужасном виде, стены и потолок грязные. За две недели мы привели помещение в образцовый порядок, изготовили кафедру и около сотни длинных прочных скамеек, а также высоким деревянным забором отгородили молитвенный дом от территории психбольницы.

И вот в начале декабря 1945 года наступил день открытия: более 600 человек разместилось в помещении молитвенного дома, были проповеди, молитвы, пение — много радости! За последние два года в церкви появилось много молодежи, стройно пел хор из семидесяти человек. Мама тоже пела в хоре, у нее был хороший альт. Хором руководил регент с Украины, из Запорожья, который в начале войны был эвакуирован в Омск со своим заводом. Регенту было около 40 лет, верующим он был уже лет двадцать. Музыкально одаренный, он подобрал в церкви людей с хорошими голосами и создал сильный хор. (К сожалению, в моей памяти не сохранилась его фамилия. Помню только, что звали его Гришей, и хористы очень

 

любили его за мягкий характер и любовь к музыке. Между собой они ласково называли его «Хва», так как он, будучи украинцем, произносил ноту «фа» с украинским выговором: «хва».)

Я тоже пел в хоре и очень дорожил этим, хотя мой путь в ряды хористов был непростым. После крещения мне хотелось служить Господу, но я не находил в себе каких-либо способностей и очень из-за этого переживал. С детства я был робким и застенчивым, на людях больше молчал. Даже когда в собрании пели гимны общим пением, я старался петь как можно тише, так как мне казалось, что я пою неправильно. И только наедине с собой, в лесу, в поле или дома, я отводил душу и пел громко, уверенно. Мама старалась помочь мне преодолеть застенчивость: «Не отчаивайся, я верю, что ты еще много потрудишься на ниве Божьей! Почему бы тебе не попробовать петь в хоре? Даже если сначала не будет получаться — не страшно, поучись, потренируйся! Наши хористы чуткие и понимающие: никто над тобой смеяться не будет!»

Однажды после собрания ко мне подошли регент и два хориста. Один из них, Павел Григорьевич Ковалев, пел басом и играл на скрипке. Его очень любила молодежь. Второго звали Кондратий, у него был сильный, низкий бас, его называли Иерихонская труба. Регент сказал: «Георгий, приходи в хор, начинай петь! Братья тебе помогут. Не смущайся, твой музыкальный слух постепенно разовьется». Брат Кондратий предложил: «Будешь петь вместе со мной басом. Для начала я буду петь тебе на ухо, а ты старайся взять ту же ноту, что и я. А когда попадешь на правильную ноту, то пой как можно громче! Не собьешься! И тогда у нас в хоре будет уже не одна, а две Иерихонские трубы! И все стены неверья падут!»

Павел Григорьевич добавил: «А я буду сидеть возле тебя с другой стороны и буду петь тебе на другое ухо! Но это только первые несколько недель. А потом ты и без нашей помощи будешь правильно петь, вот увидишь!» Регент тоже одобрительно улыбнулся, и вдруг запел: «До - ре - ми - хва - соль - ля - си - до-о-о!» Брат Кондратий и Павел Григорьевич, подхватив гамму, пропели ее на низкой октаве. «Ну, а теперь, Георгий, давай и ты вместе с нами!» Братья встали рядом со мной, регент впереди. Он взмахнул руками, и мы запели. Так началось мое участие в жизни церкви, и в первый день служения в новом молитвенном доме я уже пел в хоре.

В день открытия молитвенного дома молодежь рассказывала стихотворения, много пели, собрание продолжалось около четырех часов. Я прочитал тогда в собрании свое первое христианское стихотворение «Моя душа». (Стихи я писал давно, с раннего детства, но это было первое стихотворение, написанное после обращения.) Свое стихотворение я знал наизусть, но все равно сильно волновался в первый раз стоя за кафедрой перед такой массой народа.

 

МОЯ ДУША

Моя душа дни долгие стенала

Под бременем пороков и грехов,

И с робостью сознанье призывала:

«Освободись от дьявольских оков!

 

Но я был глух. Лелеял я иное:

Хвалы и славы гордый идеал.

Мир, обольщая, предлагал порою

Нечистых грез отравленный бокал

 

И я б погиб, как гибнут миллионы.

В цепях страстей, с проклятьем на устах,

С сожженной совестью,

                с Творцом непримиренный,

С тоской бездонною о светлых небесах.

 

О участь жалкая: влачить существованье

Вдали от Бога, проклиная свой удел!

И мучиться вовеки от сознанья,

Что мог спастись, и сам не захотел.

 

Но добрый Бог всесильною рукою

Снял с моих глаз неверья пелену.

Мои дела предстали предо мною

И я узнал греховности цену.

 

Голгофский крест — источник возрожденья,

Всю жизнь мою навеки изменил!

Душа поет бессмертный гимн спасенья,

Она полна избытком новых сил.

 

Любовь Христа так ласкова и нежна

Как тихих вод вечерняя волна.

И оттого покоем и надеждой

Моя душа воскресшая полна!

Каждое собрание было праздником для нас, церковь переживала духовный подъем, постоянно звучали призывы к покаянию, многие отдавали сердца Господу. Но через несколько месяцев после регистрации власти вызвали на беседу руководящих братьев и потребовали прекратить молитвы за узников, не вспоминать о них в проповедях, а также прекратить библейские молодежные разборы. Представители власти прямо сказали.

 

 

— В тюрьмах сидят враги народа, враги советской власти!

Кто-то из братьев робко возразил:

— Но в тюрьмах сидят и наши братья-верующие! Они не политические, а сидят за веру в Бога, и мы должны о них молиться!

Тогда уполномоченный по религиозным культам заявил:

— За подобные антисоветские разговоры о ваших братьях-заключенных мы имеем право сегодня же отобрать у вас молитвенный дом и регистрацию!

Братья замолчали, а уполномоченный продолжал давать указания: прекратить поездки проповедников омской церкви по деревням, не организовывать новых церквей. «Вы что, миссионерской деятельностью занялись? Новые церкви решили создавать?! Это запрещено! Перестаньте молодежь привлекать в ваши ряды! Молодежь — наша, советская!»

Вскоре после этой беседы, на очередном богослужении кто-то, как обычно, во время общей молитвы стал молиться вслух о страдающих в узах братьях. Собранием руководил помощник пресвитера Павел Григорьевич Ковалев. Вдруг он перебил молящегося громкой молитвой с кафедры. Всем стало очень неловко. После собрания членов церкви попросили остаться, и Ковалев объявил: «Братья и сестры, за заключенных молитесь дома, а здесь, в молитвенном доме, нельзя!» Кто-то возразил: «Но это неправильно, не по Евангелию! В тюрьмах — наши братья по вере!» Тогда Павел Григорьевич пригрозил: «С нас снимут регистрацию и отнимут молитвенный дом!» Все растерянно замолчали. Я с недоумением смотрел на Павла Григорьевича: что с ним произошло?! Он мне всегда казался искренним и мужественным братом, я знал его с детства: Павел Григорьевич был племянником Александры Ивановны Семиреч, у которой мы жили, он часто бывал в ее доме, и я сам не раз слышал его беседы о Боге, молитвы за узников. И вот теперь — такое заявление!

После собрания многие говорили друг другу: «Вот она, регистрация! Была воля, да сами пошли в неволю. И это только начало, это еще цветочки, а будут и ягодки!» Через год в церкви была запрещена христианская работа среди молодежи, включая и разбор Библии, почти прекратились поездки проповедников по деревням. Но эти уступки не спасли омскую общину от закрытия: в 1949 году власти отобрали у верующих молитвенный дом и сняли регистрацию, а в начале 1950 года Павел Григорьевич Ковалев был арестован и провел пять лет в узах. Омская церковь, снова нерегистрированная, продолжала усердно служить Господу и молиться за узников, в том числе и за Павла Григорьевича. В 1961 году Павел Григорьевич был вторично арестован, как проповедник незарегистрированной церкви, и четыре года провел на ссылке в Иркутской области.

        В Омске в начале 60-х годов было около десяти небольших нерегистрированных баптистских общин, которые регулярно со-

вершали служение в жилых домах в различных районах города. Дух служения был евангельский, и верующие считали, что лучше испытывать гонения, но сохранить свободу во Христе. Однако среди верующих Омска нашлись те, кто в 1964 году согласились снова зарегистрироваться, и в Омске образовались две церкви: одна — регистрированная, и другая — незарегистрированная, гонимая церковь.

Посетив Омск в 1965 году, я встретился с Павлом Григорьевичем на собрании незарегистрированной общины ЕХБ. Он очень обрадовался нашей встрече, стал вспоминать:

— А помнишь, как мы с Кондратием учили тебя петь?

— Помню, — ответил я. — Спасибо за помощь! А как брат Кондратий, жив ли еще?

— Да, жив и посещает собрания!

— А как с вопросом регистрации? Как вы его теперь понимаете? — спросил я.

— Регистрация на законодательстве 1929 года — это петля! Это не только контроль со стороны государства, но и отступление от заповедей Господних — так я теперь понимаю.

Я еще до нашей встречи слышал, что в 1950 году брат Ковалев специально ездил в Москву с ходатайством к правительству о возвращении регистрации, отнятой у омской общины, и теперь решил уточнить:

— Павел Григорьевич, а правда ли, что вы писали личное письмо Сталину по вопросу возвращения регистрации и ездили с этим письмом в Москву?

— Да, было такое дело, был такой грех, — смущенно улыбаясь, ответил он. — Когда у нас в 1949 году отняли молитвенный дом и лишили общину регистрации, мы написали несколько писем правительству с просьбой вернуть регистрацию, но ответа не было. Тогда несколько наших братьев решили кого-то послать в Москву с письмом лично к Сталину. Выбрали меня. Это было в начале 1950 года. Когда я приехал в Москву, то сначала зашел в канцелярию ВСЕХБ и рассказал братьям Жидкову и Кареву о нашей омской церкви. Я просил их помочь восстановить регистрацию и вернуть молитвенный дом, но они только развели руками и сказали: «Ничем помочь не можем. Сейчас во всей стране закрывают церкви. И в Москве никто вам не поможет, вопрос регистрации решают местные власти, а не Москва!» Кто-то в Москве посоветовал мне направить личное письмо Сталину, но конверт не заклеивать, а зашить белыми нитками. Такое письмо, сказали мне, никто кроме самого Сталина не посмеет распечатать, он сам такие письма читает и, возможно, будет положительный ответ. Так я и поступил: положил наше письмо в конверт, зашил его белыми нитками и опустил в почтовый ящик на

 

главпочтамте в центре Москвы, а сам сел в поезд и спокойно поехал домой, в Омск. Через трое суток на вокзале в Омске меня уже ждали работники КГБ: они зашли в вагон, предъявили мне ордер на арест и отвезли в тюрьму. Пять лет мне тогда дали. Вот что значит зашивать письмо Сталину белыми нитками, видно, надо было красными зашить!» — улыбнулся брат Ковалев.^[1]

Осенью 1945 г. в деревне Усовке Марьянского района, в 50 км от Омска, во время богослужения во вновь возродившейся церкви ЕХБ были арестованы трое верующих: Мария Кирилловна Лебедева, хозяйка дома, где проводились собрания, Анна Харлампиевна Варнавская и Козлов (имя и отчества его я не помню). Варнавская и Козлов, члены омской церкви, посещали эту деревню с целью проповеди Евангелия. Брат Козлов, незадолго до этого вернувшийся из госпиталя, где он лечился после ранения на фронте, ревностно проповедовал Евангелие в деревнях вокруг Омска. В тот день он был арестован и осужден на 5 лет лагерей, причем судья не обратил внимания на то, что Козлов был участником Отечественной войны и имел серьезное ранение.

Варнавская Анна Харлампиевна. за год до этого вернувшаяся из заключения, была также арестована в тот день и осуждена на 5 лет. Арестовали и хозяйку дома Марию Кирилловну Лебедеву, одинокую сестру в возрасте 65 лет, которая на прощание сказала друзьям: «Я в тюрьме не буду! Скоро буду дома, на Небе, и увижу моего Господа!» И действительно, когда всех троих везли из Марьяновского района в арестантском вагоне в омскую тюрьму, она скончалась по дороге на руках у Анны Харлампиевны. Когда в 1965 году я посетил Омск и встретился с Анной Харлампиевной, седой жизнерадостной старушкой, она мне рассказала о тех днях: «Нас с Марией Кирилловной везли в одной камере «Столыпина» со станции Марьяновка в Омск. Прямо на моих руках в арестантском вагоне она и умерла. Я стала звать конвой, просила дать лекарство или хотя бы кружку воды, но у них ничего не было. У нее было очень больное сердце. Перед смертью она все повторяла: «Скоро я буду с Иисусом на Небе! А в тюрьме я не буду!»

В конце 1945 года в Омске был арестован проповедник Герасим Григорьевич Ковалев, старший брат Павла Григорьевича Ковалева. Герасим Григорьевич посещал верующих в деревне Усовка и в других местах, проповедуя о Христе, и за это был арестован. Таким образом атеистическая власть вела борьбу с духовным пробуждением в Сибири: как методом регистрации, контроля и административных запретов проповеди о Христе, так и путем открытых гонений и арестов.

В начале 1946 года маму несколько раз вызывали на беседу в МГБ. Власти интересовались жизнью церкви и особенно молодежи, служением каждого проповедника. Мама отказалась дать им какие-либо сведения о жизни церкви, а также, хотя ей и угрожали арестом, наотрез отказалась ходить на вызовы в МГБ. Тогда в феврале 1946 года работник МГБ сам пришел к нам. Помню, кто-то постучал, и я вышел открыть дверь. На пороге стоял незнакомый человек лет сорока.

— Здесь проживает Лидия Михайловна Винс? — спросил он меня.

— Да, здесь, — ответил я.

— Мне нужно с ней побеседовать, — сказал незнакомец и, не спрашивая разрешения, прошел в квартиру.

— Лидия Михайловна, мне нужно с вами поговорить! — заявил незнакомец прямо с порога, оглядываясь на меня.

— Мне не о чем с вами говорить! — решительно ответила мама. Я стоял в нерешительности, не понимая, что происходит.

— Почему вы не являетесь на наши вызовы? — спросил он у мамы.

— Я уже вам ответила, что мне не о чем с вами говорить! — повторила она.

— Разрешите присесть? — спросил незнакомец, направляясь к столу. Мама подвинула ему стул, и он сел. Мама села напротив.

— Я еще раз прошу вас оставить меня в покое, — повторила мама.

Незнакомец выразительно посмотрел на нее и отчеканил:

— Вы последуете за вашим мужем в отдаленные места, если откажетесь от бесед с нами!

Мама встала и стремительно подошла к нему. От неожиданности он вскочил.

— Я не пойду ни на какие беседы с вами! Я не стану предавать верующих! Берите меня, арестовывайте, расстреливайте — так и передайте вашему начальству! А сейчас немедленно покиньте мою квартиру и забудьте сюда дорогу!

И мама решительно распахнула входную дверь. Незнакомец стал угрожать, но мама твердила одно:

— Уходите из моего дома! Немедленно!

— Мы вас арестуем! — закричал он.

— Арестовывайте, делайте, что хотите! Но я — христианка, и не стану на путь предательства!

Незнакомец вдруг изменил тактику и заговорил спокойнее:

— Тише, тише. Лидия Михайловна, успокойтесь! Никто вас не собирается арестовывать. Просто мы хотели с вами побеседовать, узнать, нет ли скрытых врагов народа среди верующих.

 

— Еще раз вам говорю: уходите из моего дома» Ищите врагов народа в другом месте, а не в церкви. — Мама подошла вплотную к незнакомцу и указала на дверь — Уходите!

Наконец он ушел. Мама устало опустилась на стул: «Они никогда мне этого не забудут, никогда не простят, что я выгнала их работника. Но я не могла поступить иначе! Я не могу изменить Богу. Твой отец поступил бы так же, я уверена!» И она заплакала, обняв меня за плечи. Действительно, больше незнакомец к нам не приходил, и маму не вызывали на беседы в МГБ, но в доме у нас поселилась тревога, мама стала задумчивой, молчаливой. Вскоре она мне сказала: «Я очень боюсь, что ты останешься круглым сиротой — меня могут арестовать, как папу. Я много молилась и пришла к выводу, что мы должны поскорее уехать из Сибири как можно подальше: в Киев, к моей сестре Наде, к бабушке с дедушкой. И если меня там арестуют, то хоть ты останешься с родными».

Мама поделилась своими мыслями с Александрой Ивановной Семиреч. «Да, ты должна уехать, и как можно скорей!» — посоветовала Александра Ивановна. И в марте 1946 года я уехал в Киев, а через несколько месяцев туда же переселилась и мама. Осенью 1946 года, уже в Киеве, маму вызвали по поводу ее очередного заявления-запроса в управление НКВД с просьбой сообщить о судьбе мужа. Сотрудник МГБ сообщил ей: «Ваш муж, Винс Петр Яковлевич, был осужден в 1937 году за антисоветскую деятельность на 10 лет лагерей без права переписки. Сообщаю вам, что Винс Петр Яковлевич умер в местах заключения».

— Вы не могли бы мне сказать, когда он умер, причину его смерти и где он похоронен? — спросила мама.

— Этого я не могу вам сказать, а сообщаю только тот факт, что он умер. — ответил сотрудник МГБ.

Этой печальной вестью мама поделилась со мной. «Прощай, отец! До встречи в Небе! Я хочу быть таким же, как ты — верным Богу и любящим Его!» — с такими мыслями я воспринял весть о мученической смерти отца. Мне в то время было 18 лет, я учился в железнодорожном техникуме и все свободное время проводил с друзьями из церкви. Примерно в то же время я в первый раз проповедовал.

В 1946 году в Киеве было три общины евангельских христиан-баптистов: самый большой молитвенный дом, вместимостью на 600 человек, был на улице Ленина, второй, на 400 человек, на улице Жилянской, и третий — на Спасской, вместимостью на 200 человек, где я был членом церкви. Пресвитером нашей общины был Коржов Наум Малахович, брат лет шестидесяти, добродушный и искренне любящий Господа. В церкви было около 150 членов, и человек трид-

 

цать молодежи. Я быстро подружился с молодыми братьями и сестрами, меня пригласили в хор. У нас проходили утренние и вечерние собрания по воскресеньям, и в среду вечером. По вторникам молодежь собиралась в молитвенном доме на библейские разборы, которые проводил Коробченко Анатолий Павлович: он много внимания уделял нашему духовному воспитанию и возрастанию в вере, и мы очень любили его.

В октябре 1946 года наш пресвитер Наум Малахович подозвал меня после собрания и сказал: «Пора тебе, Георгий, начинать проповедовать!» Хотя для меня его предложение было большой неожиданностью, я согласился, и на воскресном утреннем собрании проповедовал на место из Священного Писания Иоанна 3: 16 о Божьей любви и подвиге Иисуса Христа ради нашего спасения. Проповедь была короткой, минут на пятнадцать. В тот в год произошло несколько знаменательных событий в моей жизни: мне исполнилось восемнадцать лет, я в первый раз проповедовал, и мы с мамой получили сообщение о смерти отца в лагере.^[1] Тропою верности Господу прошли многие герои веры, в том числе и мой отец, и о них сказано в Слове Божьем: «Поминайте наставников ваших, которые проповедывали вам Слово Божие, и, взирая на кончину их жизни, подражайте вере их» (Евр. 13: 7).