- 15 -

Первые впечатления

Мама любила вспоминать годы своего детства и ранней молодости:

Первое, что я помню — это жаркий летний день, когда солнце немилосердно печет, и нет ни малейшего ветерка, тишина стоит полная — послеобеденное время в воскресенье в городе Благовещенске на Дальнем Востоке, где мы жили. Я вышла на улицу нигде ни души, тишина и безлюдье кругом — казалось, весь город отдыхает до вечернего молитвенного собрания. Это было в 1911 или 1912 году, еще во время царской власти.

Я с четырех или пяти лет уже ходила на детские собрания, которые устраивали каждое воскресенье после обеда с двух до четырех часов. Молитвенный дом был близко от нашего дома. Кто меня водил на эти детские собрания? Очевидно, я ходила с моими старшими братьями Петром и Николаем. Детские собрания проходили исключительно интересно, детей в воскресной школе было очень много. У нас была особая книжечка, она называлась «Манна», из нее мы выучивали «золотые стишки» из Библии. А еще были картинки цветные, я это очень хорошо помню. Помню картину «Добрый самарянин»: ее вешали на кафедре, и одна из учительниц воскресной школы рассказывала нам о добром самарянине и указательной палочкой водила по картине. Это были такие нужные для нас уроки о доброте, милосердии и сострадании. Так Господь учил нас с детских лет не проходить мимо страданий других, не быть равнодушными. Уроки воскресной школы проходили исключительно интересно и жизнерадостно. Все мое детство было связано с жизнью церкви. Члены благовещенской церкви были какие-то особенные очень простые, приветливые и добрые, жили скромной жизнью, без особых претензий, почти все были на одном материальном уровне.

Мой отец Михаил Михайлович Жариков умер рано, в возрасте 35 лет. Это случилось в 1916 году, он работал тогда на городской мельнице рабочим. Когда умер отец, нас у мамы было пятеро все маленькие, самой младшей, Надежде, было всего 9 месяцев. Наша мама зарабатывала на своих деток шитьем одежды. Старшему брату Петру было 15 лет, и он поступил учеником в слесарную мастерскую. Мы жили в доме дедушки Жарикова, папиного отца, все ютились в одной комнате и мама, и дети. Но вскоре после смерти отца умер и дедушка.

В 1918 году революция докатилась и до Дальнего Востока. В то время мне было 11 лет, и мы все еще жили в дедушкином доме. Время настало страшное утром в город заходили «белые», а вечером «красные», или

 

 

- 16 -

наоборот. И не знаешь, кто пришел, а они требовали от жителей города ответа за кого вы — за белых или за красных? Я помню, тогда в городе шла страшная перестрелка, прямо на улицах расстреливали людей. Мама решила избавить нас, детей, от этих опасных пуль, которые летели прямо через окна домов. Она отправила нас в деревню к бабушке Дуне, своей маме (дедушки Абрама Пименовича уже не было в живых). Дело было зимой. Приехал за нами дядя, младший брат мамы, и мы сели в сани. Мама нас хорошо одела меня, брата Николая и младшего брата Анатолия. Старший брат Петр остался в городе, он уже ходил на работу. Мы ехали недалеко, за 50 километров. Реку Зею переезжали с большими опасениями: река широкая, ее только сковало льдом, и мы по тонкому еще льду переехали на санях на другой берег. Моста через Зею в районе Благовещенска тогда еще не было. Несколько месяцев мы жили в деревне, там было спокойнее, не было сражений и выстрелов. Мы вернулись домой уже весной, а школы не работали, шла революция.

Наши тети, родные сестры умершего отца, решили продать дом и все, что было во дворе. Там у нас был садик, в котором росли маленькие полудикие груши и очень много черной смородины (мама только два года, как посадила ее, и это был первый урожай, которого мы, дети, ждали с нетерпением). Был у нас и огород, овощи всегда были свои. И вот наши тети решили нас, сирот, лишить всего этого, все продать, а нам дать часть денег. Они договорились с одним человеком о плате и взяли у нового хозяина 5 тысяч рублей, а на другой день была перемена денег, и эти деньги уже не имели ценности. Тети говорили тому человеку: «Это не деньги, это пустые бумажки!» Но он ответил: «Вы мне продали, и теперь это мой дом, я его хозяин!»

Новый хозяин потребовал, чтобы все мы тут же выбрались из дома. Я помню, какой плач был тети сильно плакали, что они ничего не получили от продажи дома и должны были его освободить. Наша мама была очень молчаливая и кроткая, она принимала все молча. Тети уехали на новую квартиру, и мы тоже должны были вскоре освободить дедушкин дом. Новый хозяин временно поселил нас в сарае во дворе. Это был очень старый деревянный сарай, чуть-чуть еще державшийся Наши тети, когда уезжали из дедушкиного дома, просили нового хозяина: «Не прогоняй Машу с детьми из дома! Отдели ей хотя бы четвертую часть, ведь она — вдова с детьми Куда она пойдет из дедушкиного дома? Где ей жить? Не бери грех на свою душу, не выгоняй сирот!» Но новый хозяин сказал: «Этот дом весь теперь мой! И двор мой, и сарай мой! Через неделю чтоб ваша Маша со всеми детьми освободила сарай! А где она жить будет — это не мое дело!» Через три дня после этого в городе опять переменилась власть пришли красные. Они вывели этого человека на улицу и здесь же, около дома, расстреляли. Это было страшное время! У этого убитого человека остались жена и дети.

Наша мама целый месяц с утра до вечера бегала по городу и все искала для нас новую квартиру. У нас еще была корова, наша кормилица мама доила ее, и мы пили молоко, а часть молока мама продавала, чтобы купить нам хлеб. Каждый день рано утром мама выгоняла корову на пастбище, а вечером встречала. На пастбище за городом паслось большое стадо коров, там была сочная трава, и был пастух, который охранял это стадо и водил на водопой к речке. За это ему владельцы коров платили сколько-то денег. Но один раз, к нашему великому горю, корова потерялась Глу-

 

- 17 -

бокой ночью мама бегала по всему городу, спрашивала о корове, искала ее. Наконец, только к утру, нашла ее и привела домой.

Но главный вопрос был где нам жить, куда деваться? И вот, один добрый человек имел кузницу, он подковывал лошадей, а во дворе у него был маленький ветхий домик с тремя крошечными комнатами и кухонькой. Домик был очень сырой. Этот человек был знаком с нашей семьей и знал нашу нужду. Он встретил как-то маму и сказал: «Маша, занимай эту избушку. Будут у тебя деньги — заплатишь мне, а не будет — Бог с тобой, не обеднею». И мы перебрались в этот домик. Мама много работала она шила наволочки и простыни для магазина на продажу. Ходила она также белить дома и стирать белье у богатых людей. Стирки были большие и все на руках и воду выносить, и выливать, и греть. Богатые люди требовали, чтобы качество работы было хорошее. Стирали обычно один раз в месяц, стирка продолжалась два-три дня белья было много, а стирать надо было вручную с мылом на стиральных досках, тогда еще не было стиральных машин. Страшно тяжелая работа! Мама в 6 часов утра уже уходила на работу, а нас оставляла одних.

Старшие мои братья, Петр и Николай, тоже работали. Летом они были погонщиками лошадей в деревне сидят верхом на передней паре и погоняют лошадей, а хозяин идет за плугом. Они были погонщиками у маминых братьев. Осенью они привозили нам из деревни продукты муку, масло подсолнечное, картофель. Зимой старший брат Петр работал в механической мастерской, там же он и жил у хозяина. А второй брат, Николай, жил и зимой, и летом в деревне. Я помню, как оставалась с младшим братом и сестрой одна. Мне было 11 лет, когда мы перебрались в избушку у кузнеца. После меня по возрасту — младший брат Анатолий, лет семи-восьми, а самой младшей сестре Надежде было годика полтора-два. Эта девочка была такая интересная все уходит куда-нибудь, а я ее ищу. Недалеко от нас милиция была, так вот в милиции и найду ее, а потом забираю домой.

А мама все на работе с раннего утра до 10 часов ночи. Я оставалась одна с детками, а еду мне трудно было из большой русской печи доставать. А часто и нечего было кушать. В подполье (погреб такой внутри дома) крышку с утра откроет мне мама, так как крышка была тяжелая и мне ее не поднять, и уходит на работу. И там, в подполье, была наша пища редька, лук, морковь. Все это мы доставали и ели, и часто это была наша единственная еда на весь день. Вечером я пораньше укладывала детей спать, а сама сидела и ждала маму. Мне было страшно в этом домике темно, электричества не было, и вот я, затаив дыхание, ждала, когда придет мама. Я научилась узнавать ее шаги, когда она еще далеко по улице шла (в городе были деревянные тротуары, и я ее походку сразу же по слуху узнавала). И тогда радостно, весело на душе становилась мама возвращается! Казалось — все горе ушло, все страхи исчезли! Мама приходила уставшая, но обязательно что-нибудь приносила нам покушать. А на другой день ей опять рано надо было идти на работу.

Помню, когда мама уходила на работу, мы хотели ей сделать что-нибудь приятное. Однажды мы наш медный самовар начистили порошком (порошок этот делали из кирпичей терли их друг о друга, а потом кирпичным порошком чистили самовар, и он блестел, как золотой! А еще мы брали песок и чистили деревянные табуретки, они были некрашеные, и табуретки становились такими белыми, красивыми. Мы часто мыли полы, убирали в доме, чтобы мама пришла, и ей радостно было, что так чисто у

 

- 18 -

нас в доме, что все у нас хорошо! Так протекала наша жизнь. По воскресеньям мы утром ходили на собрание, потом днем в воскресную школу, а вечером опять на собрание. Мама одевала нас в красивую воскресную одежду, мы ее очень берегли и носили только в собрание.

Зимой я училась, я пошла в школу с восьми лет. Сначала я училась в специальной городской женской школе, где ученицы носили форму (это было еще до революции, в царское время). В школе православный батюшка всегда перед занятиями молитву читал. Потом, когда я подросла немножко, я перешла в среднее учебное заведение. После смерти нашего отца, мне с девяти лет приходилось помогать маме зарабатывать деньги я вышивала белье. Мама научила меня красиво вышивать а также вязать шерстяные носки, чулки, перчатки, рукавицы, шапочки. А еще мама научила меня специальным крючком вязать кружева (тогда это было очень модно.) Все это мама продавала. Я помню, ручная вязка дорого стоила три рубля, а это были большие деньги в то время. Такую же сумму платили и за мои вышивки. Я была рада, что могу помочь маме своим детским заработком. Но наша мама давала нам также возможность и время для игры мы бегали, играли в мяч, в лапту — всему свое время, каждый день нашей жизни размеренный был.

В центре города были постоялые дворы, что-то вроде гостиницы, где были также семейные квартиры. Мама сшила мне фартук матерчатый с вырезом вокруг шеи и специальными гнездами для бутылок с молоком четыре бутылки спереди и четыре сзади ставились в эти гнезда. И я должна была рано утром, еще до школы, отнести молоко на постоялый двор — там у нас были постоянные покупатели. Это было очень далеко от нашего дома, около часа пешком в один конец. Конечно, я по-детски шла быстро. Это было в 1918 году, когда японцы оккупировали Дальний Восток. У японцев были красивые крупные лошади, на которых они, вооруженные, постоянно разъезжали по городу. Японцы очень нагло себя вели: помню, один раз утром, людей нет, пустынно так, а я иду через городскую площадь спешу до школы разнести молоко. А японец вооруженный на лошади наскакивает на меня и шашкой размахивает, пугает меня, а сам хохочет. А я, помертвевшая от страха, в сторону шарахаюсь. Это был такой ужас! А японец смеется, а лошадь его прямо так на меня и наступает. На следующее утро я со страхом подходила к этой площади, но японца на лошади уже не было.

Что я еще помню? Плохо одета я была, когда в школу ходила на мне была какая-то женская кофта (с маминого плеча), у которой плечи свисали мне чуть ли не до локтей. Но училась я хорошо. Я помню, с первых классов кроме самых высших отметок, пятерок, я других не получала. Мы были очень бедные, и я не могла покупать хорошие тетрадки, как многие другие. А у меня была простая линованная бумага, которую покупала мама, из нее я шила себе тетради и в них готовила уроки. У других детей были красивые тетрадки. Однажды у нас была письменная контрольная работа, и учитель русского языка взял наши тетради для проверки к себе домой. И вот, когда я пришла в школу на следующий день, дежурный по классу раздавал тетради с оценками за контрольную работу. Приносит дежурный и мне тетрадь, но я ее не узнала и говорю: «Это не моя тетрадь!» Тетрадь была в красивой синей обложке, а внутри лежала картинка, прикрепленная к обложке узенькой розовой ленточкой. Тогда подходит к моей парте учитель и говорит: «Это тебе мои дочки сделали в подарок!» А

 

- 19 -

в тетрадке на первом листе, где была моя контрольная работа, стояла оценка «5». Да, Господь еще, видимо, с детства подготавливал меня, чтобы впоследствии, уже в старости, я могла грамотно писать заявления и петиции в защиту гонимых верующих на моей родине.

Я очень любила математику. У нас в школе практиковалось следующее иногда соединяли два параллельных класса, и учитель математики писал на доске условия задачи. Мы это условие переписывали себе в тетрадь и каждый молча решал. Часто задачи были трудные, но я их быстро решала, мне математика легко давалась. Учитель вызывал меня к доске, а я стеснялась выходить, одежда на мне была страшно бедная, просто ужасная, и для меня это было мучительной пыткой — выходить перед всеми к доске. Но учитель, видимо, понимал это и меня подбадривал: «Ничего, ничего! Выйди, реши, покажи!» И я выходила и на «отлично» делала работу. Но я до сих пор помню то чувство стеснения, которое я испытывала из-за своей бедной одежды. Что-то ужасное было также и на моих детских ногах очевидно, мамина старая обувь. Но никто из нас в семье не смел пожаловаться нашей матери она тяжело работала, чтобы нас одеть и прокормить, мы это хорошо понимали и помогали ей, кто чем мог.

Каждое воскресенье, когда мы с мамой шли на собрание в церковь, это было для нас большим праздником. В двенадцать лет я отдала свое сердце Господу и в числе тридцати других молодых верующих приняла, водное крещение, это было в 1919 году. А с пятнадцати лет я уже трудилась в воскресной школе — была одной из тридцати учительниц детской воскресной школы. В нашей церкви все было очень хорошо организовано воскресную школу посещали около 300 детей, занятия проходили каждое воскресенье с двух до четырех часов дня.

До приезда на Дальний Восток Якова Яковлевича Винса и избрания его пресвитером нашей церкви, ответственным за воскресную школу был Иван Федорович Саблин, которого мы все очень любили. Но тогда мы еще не были разбиты по классам согласно возрастам был только общий урок для всех в воскресной школе. А когда Яков Яковлевич стал пресвитером, все дети были распределены по классам согласно возрасту, мальчики и девочки занимались отдельно. При молитвенном доме была библиотека, там была собрана всевозможная христианская литература для детей, подростков, молодежи и взрослых. Мы могли брать книги домой, а потом опять возвращать в библиотеку. Христианская литература тогда была в большом количестве почти у каждого верующего была своя личная Библия или Евангелие. У меня тоже была своя Библия, которую впоследствии, уже в тридцатые годы, у меня отобрали при обыске.

Когда Яков Яковлевич Винс приехал в 1919 году в Благовещенск, на Дальнем Востоке был период сильного духовного пробуждения с многочисленными обращениями к Богу Когда пресвитер в заключение собрания обращался к присутствовавшим: «Кто из вас желает принять Христа в свое сердце?», то сначала выходили один, два, три человека, а потом все больше, так что все проходы занимали кающиеся. Бывали собрания, когда до пятидесяти человек выходило с покаянием. Заканчивая собрание, Яков Яковлевич просил остаться для беседы всех покаявшихся в тот день, а также интересующихся посетителей. Он еще просил остаться проповедников и молодежь, чтобы беседовать с покаявшимися и приближенными. Таким образом, после вечернего собрания не расходились часто до 10 вечера в одном углу большого зала еще шли беседы, в другом углу уже

 

- 20 -

пели: «Радость, радость непрестанно!» вместе с раскаявшимися, в третьем углу были группы, в которых еще молились, каялись, просили Бога о прощении грехов. Затем все опять собирались вместе, и пресвитер молитвой заканчивал собрание, предлагая всем, у кого еще остались вопросы, в любое время заходить к нему домой для дальнейших бесед.

После каждого воскресенья, в понедельник и в другие дни, многие приходили для бесед с пресвитером. А потом он представлял их на братский совет церкви, где их испытывали, проверяя, имеют ли они возрождение от Духа Святого, или еще только на пути к этому. Затем всех возрожденных представляли церкви на членском собрании. Церковь выслушивала подробное свидетельство каждого о его покаянии и желании служить Господу, и затем церковь принимала решение о том, кто готов принять крещение. Обычно через воскресенье принимали крещение в баптистерии по тридцать-пятьдесят человек, церковь быстро возрастала численно, духовное состояние было бодрое и радостное. Так проходил этот период евангелизации и сильнейшего духовного пробуждения.

Во дворе молитвенного дома был парк и тополиная аллея, а в середине парка — лужайка, и там стояла крытая беседка со скамейками. Летом после вечернего собрания в беседке играл духовный оркестр, и никто из верующих не уходил домой все выходили в парк и сидели на скамейках, беседовали. Там же был и пресвитер, и молодежь. Городские жители, услышав, что оркестр играет христианские гимны, тоже приходили, слушали, задавали вопросы. Члены церкви с ними беседовали и приглашали приходить на собрание, послушать проповедь о Христе.

Воскресные школы на Дальнем Востоке просуществовали до лета 1926 года. В 1925 году я уехала во Владивосток учиться в медицинском техникуме. Когда летом 1926 года я приехала домой на каникулы, то воскресная школа при нашей церкви была уже закрыта, запрещена властью. Какова же судьба руководителей воскресной школы? Иван Федорович Саблин был старшим учителем воскресной школы примерно до 1920 года, потом он трудился благовестником в районе железнодорожной станции Бочкаревка. Он был очень прямолинейным, без всякого лукавства, у него была верная, любящая Бога жена. В 1931 году Иван Федорович Саблин был арестован, и в лагере на севере умирал от тяжелой работы и от цинги. Когда его освободили из лагеря через несколько лет, он сначала жил в Новосибирске, а оттуда переехал в Семипалатинск, где и умер в глубокой старости. До самой смерти он продолжал проповедовать Евангелие.

После Саблина, примерно с 1920 года, старшим учителем воскресной школы был Русаков Василий Семенович (он также был дьяконом благовещенской церкви). В 1931 году Русаков был арестован и выслан в город Бийск в Алтайском крае. Через два года власти разрешили ему вернуться в Благовещенск. Однако, его вскоре снова арестовали, и после окончания второго срока уже не отпустили домой, но вместе с семьей отправили в ссылку на север, в Нарымский край. Там он получил скоротечную чахотку и умер.

С 1925 по 1927 годы я училась во Владивостоке в медицинском техникуме. Помимо учебы мне нужно было работать, чтобы прокормить себя, заработать на одежду, обувь и оплатить стоимость общежития. После занятий я работала в техникуме уборщицей нужно было каждый день вымыть деревянные полы в двадцати классах и протереть все скляночки у провизора в кабинете. Я была очень занята.

 

- 21 -

Наступили рождественские каникулы, был канун Рождества 1926 года (у нас на Дальнем Востоке еще сохранились рождественские и пасхальные каникулы в первые годы советской власти). Можно было бы и мне дней на десять поехать на каникулы домой, в Благовещенск, но это стоило больших денег, которых у меня не было. Мама также не могла мне помочь, наша семья была бедная. И вот все студенты разъехались на рождественские каникулы, а я все еще занималась уборкой помещений в техникуме и мне так горько стало, что я осталась одна во всем общежитии, что я даже заплакала. Когда я кончила уборку, было восемь часов вечера. Магазины уже были закрыты, все праздновали Рождество, а я осталась одна и даже без еды (во Владивостоке в студенческом квартале обычно до 10 вечера были открыты продуктовые магазины, но в праздники они закрывались раньше). А у меня не было даже хлеба, одни только сухари, а студенческая столовая тоже была закрыта на праздники.

Неожиданно в тот вечер ко мне в общежитие пришла Евдокия Пономарева, она трудилась среди сестер на христианской женской работе. Я ее знала давно Пономарева была намного старше меня, она была одинокой, семьи у нее не было. Сестра Пономарева посещала бедных, одиноких, нуждающихся в ободрении, и всем несла утешение, старалась помочь, чем могла. Когда она приезжала на съезды в Благовещенск (мне тогда было лет 12 или 13), я смотрела на нее с восхищением и думала: «Когда вырасту, тоже буду как она работать или в старческом доме, или в детском приюте!» Для меня она была христианским примером для подражания. В тот вечер Пономарева выглядела очень усталой перед этим она посещала какие-то семьи во Владивостоке. И теперь она пришла ко мне, чтобы разделить со мной рождественский вечер, а мне даже нечем было ее угостить. Мы достали кипятка в кочегарке (в общежитии не было кухни) и ели сухари, запивая их кипятком, пели рождественские гимны и много беседовали. Я была рада ей несказанно, а Пономарева переночевала у меня и на другой день уехала.

Дня через три после Рождества, еще во время каникул, в техникум пришел провизор, один из наших профессоров. Он зашел ко мне и спрашивает: «Ну, как желудок после праздничных обедов?» Я ему рассказала свою историю о сухарях и кипятке, а он говорит: «Ничего! Когда я учился в Москве, то на одно Рождество у меня был только черный хлеб с чесноком!» И он весело рассмеялся. Этот профессор был небольшого роста, старенький и очень добрый, и был большим специалистом своего дела лучшие медики Владивостока приходили к нему консультироваться в отношении лекарств.

Во Владивостоке церковь баптистов была численностью до 250 членов, и в воскресные дни я посещала их собрания. Здесь же, во Владивостоке, я познакомилась в 1926 году с Петром Яковлевичем Винсом, который только что приехал на Дальний Восток из Америки. Наше знакомство произошло на молодежном съезде баптистов. Молодежь нашей церкви знала, что приехал сын Якова Яковлевича, что он закончил баптистскую семинарию в Америке и хорошо говорит по-русски, и всем нам было очень интересно с ним познакомиться с русским братом-американцем! Мое первое впечатление — аккуратный, подтянутый молодой человек в очках (а в те годы на Дальнем Востоке очки были редкостью) приветливый и простой в обращении, и совсем не «важный американец», как мы себе представляли.