Глава IV.
МОЯ ВСТРЕЧА С СЕМЕНОМ СЕМЕНОВИЧЕМ БЕРЛЯНДОМ.
(Знакомство произошло 6.11.1941 г., смерть 21 мая 1970 г.)
С горечью я думаю теперь,
Сколько было на пути потерь...
М. Светлов
Будто было когда-то обещано это:
Ненасытные руки твои,
Ветер, запах волос, запах позднего лета,
Скорбный голос, любовною скорбью согретый
Темный воздух последней любви.
Давид Кнут
Где-то тихо тикали часы, эхом отзываясь в тишине больничных коридоров. В этот час, когда все вечерние процедуры с больными были уже закончены и свет пригашен, только одна лампочка излучала свет на столике у ночной дежурной сестры.
А я, как и вчера, как и много дней назад, все сидела у его постели и немигающими глазами, полными тоски и ужаса, смотрела на него, с кем рядом прошел такой большой отрезок моей жизни.
Вот уже скоро четыре месяца, как бессменно, день и ночь, я несу эту вахту около него, ловлю его дыхание, его вздохи. Почти четыре месяца на моих глазах этот большой, сильный, крепкий человек, любимый мой мужчина деградирует и превращается в ничто.
Сейчас вся моя жизнь переключилась на этот уход за ним, уход с полной отдачей всей души и сердца, за человеком, которому уже никогда не будет суждено встать.
Я смотрела на его высохшую грудь, на которой всегда засыпала, устав от забот и тревог целого дня, смотрела на его руки, которые, как тонкие плети, лежали вдоль его тела, и думала, что уже никогда, никогда не суждено этим рукам обнять и защитить меня от всех житейских невзгод.
Больничная ночь пугает своей тишиной. Только изредка эта тишина прерывается стонами из палат, или чей-то голос зовет: «Няня, няня, сестра, сестра, ну хоть кто-нибудь»…
Сюда в больницу я пришла тогда, когда кругом было белым-бело, все было занесено снегом - 25 января 1970 года.
На окне палаты причудливо был разрисован фантастический узор, а за окном был виден лес, весь в белом убранстве, как в сказке. Через несколько дней меня вызовет врач из палаты и скажет приговор. Из больницы домой я уйду одна. Неизвестно было только время. И вот наступила другая пора. Уже по-весеннему стало пригревать солнце. От причудливых узоров очистились стекла окон, а в открытую форточку вместе с дыханием весны доносилось щебетание птиц. Природа оживала. Казалось, все живое сейчас начнет тянуться к свету и теплу. Стоя у окна, я видела, как деревья покрывались молодой листвою, как зеленела трава. Земля, освободившись от зимних оков, дышала и давала жизнь всему живому - земному.
Как я любила это время года. Раньше с приходом вес-. ны я всегда ждала какого-то чуда, хотелось в него верить.
Я думала, что на этот раз «не для меня пришла весна»... И вся моя жизнь с тем, кто лежал здесь рядом, умирающий на больничной койке, вся жизнь с ним, с первого знакомства, пронеслась в моей памяти!
....Был зимний февральский вечер 1941 года. Неожиданный телефонный звонок нарушил тишину этого вечера.
«Слушаю Вас», - сказала я, - «Вы Юдифь Александровна?» - «Да». - «Вы мне очень нужны. Я привез Вам привет от Вашего друга из Львова и дал ему слово повидать Вас», - раздался в трубку совершенно незнакомый мне голос.
«Сегодня я не могу, у меня болен ребенок, позвоните как-нибудь в другой раз». «Нет, нет, это возможно только сегодня, так как завтра я уезжаю в Ленинград».
Мне было тогда 27 лет. Это еще тот возраст, когда все новое притягивает к себе небывалой силой, когда впереди (несмотря на все пережитое) так много еще неизвестного и неизведанного.
«Ну что ж, приходите только в 10 часов вечера, когда я уложу ребенка спать», - сказала я. Ровно к 10 часам вечера в парадную дверь раздался звонок и вошли двое молодых людей. Кто из них был он, я поняла сразу. Улыбка, озарившая его лицо, молниеносным теплом отозвалась в моем сердце. Познакомившись со мной, он назвал себя Петей.
Вечер прошел в непринужденной обстановке, в веселой беседе за стаканом чая. Потом он сел за пианино, поиграл. Села и я, начала играть и петь. Пела в то время модный романс «Я встретил вас...»
Романс оказался вещим! Потом часто мы вспоминали знаменательность того вечера и того романса.
Время подходило к 12 часам ночи. И вдруг так называемый Петя предложил мне и моей подруге Гале, (которая в тот день оставалась ночевать), поехать в ресторан.
«Что Вы», - сказала ему я, - «во-первых, у меня больной ребенок, а к тому же время для меня не ресторанное». Они поднялись уходить. Товарища его звали Борис Веселов, и, как я поняла, они вместе холостяковали. «Можно мне позвонить Вам?» - спросил он. «Вы же уезжаете в Ленинград», - сказала я. Потом выяснилось, что в Ленинград уезжал не он, а Веселое. Мы остались одни вдвоем с Галей.
Ночью острая боль пронзила мне горло. Я заболела. Заболела тяжело. Утром вызвала врача. Пришла Нина. Врач пришел, посмотрел горло, взял мазок на дифтерию.
От мамы пока скрывали мою болезнь. Нине я рассказала о вчерашнем визите «Пети». Она сразу сказала мне: «Дифа, это Семен. Его почерк». Вскоре он позвонил по телефону. Подошла Нина. Сказала, что я очень заболела, отчитала его за розыгрыш. Он хотел немедленно приехать. Она не разрешила, так как понимала, что вечером придет Лиля, и его встреча с Лилей была нежелательна. Наутро позвонил врач из поликлиники и сказал, что у меня дифтерия, что за мной приедет перевозка и отвезет в больницу. Пришлось вызвать маму, так как не с кем было оставить Лесика. Мама отвела Витусю и Ирочку к моему лучшему и самому верному другу - Дине Лошак, а сама приехала ко мне. «Боже», - думала я, - «как некстати моя болезнь».
Однако, вопреки всем правилам, для меня моя болезнь оказалась «кстати». Он, «Петя», снова позвонил. На этот раз к телефону подошла мама и сказала, что у меня дифтерит, что меня увезут в больницу, что ко мне нельзя, что его она вообще не знает.
Тут уж Нина была вынуждена маме моей все рассказать.
Узнав по телефону, что со мною, он, несмотря на запрет мамы, тут же приехал и до 4-х утра ждал «перевозку».
Как выяснилось позже, уходя от меня с Веселовым, он ему сказал: «Эта женщина будет моей женой».
А дальше все события развивались с быстротою кинематографа.
В больницу он привез меня вместе с мамой, проведать меня он приходил по нескольку раз на дню. Каждый раз я получала от него письма по 15-20 страниц, в которых мне
описывал, не скрывая, всю свою легкую жизнь этакого баловня судьбы, которому в жизни все давалось легко и просто. Однако в одном из первых же писем ко мне он признался: «После встречи с Вами возврата к прошлой моей холостяцкой жизни быть не может. Вы, и только Вы, должны быть со мною рядом». В первом же письме в больницу ко мне он написал: «Я не тот, за кого я себя выдал. Я Семен Семенович Берлянд, работаю в Наркомате Черной Металлургии заместителем начальника и главным инженером Главного Транспортного управления, Вы больны дифтерией, а у меня более тяжелая болезнь: заболел любовной горячкой».
Читая все его письма в стенах больницы, письма, полные признания в любви с первого взгляда, которая захватила его с неимоверной силой, я думала, что уж очень он меня идеализирует, совсем не зная. И однажды, в ответ на шквал его любовных излияний я ответила ему трезвым письмом.
«Милый мой, - писала я, - не скрою, что этот шквал признаний не оставил меня безразличной и поколебал когда-то принятое решение, несмотря на все возможности, остаться одной. Но вы ведь совсем не знаете меня, не знаете, кто я? Я далеко не баловень судьбы. С 18-летнего возраста за мной по пятам идет горе. Первый брак, кроме большой радости чистой любви, принес мне много горя, которое сразу обрушилось на мои еще не окрепшие детские плечи. Вы занимаете такое общественное положение, что, думаю, Ваш роман со мною ни к чему Вам. В моей семье все репрессированы: мой муж, муж сестры и сестра, а я чудом уцелела. Моя семья - мое приданое - это мои трое детей (мой сын и две девочки сестры) и совершенно потерянные от горя -мать и отец».
И пошли в ответ мне письма, письма, полные любви и предвкушения будущего счастья. «Мне все равно, сколько детских кроваток будет стоять в нашем доме, чем больше - тем лучше», - писал он. - Мне нужны Вы, и все, что дорого Вам, для меня будет свято».
Боже мой, воспоминания теснят грудь и сейчас, когда я сижу у его больничной кровати, у кровати того, кто некогда писал мне все это. Боже ж мой, сколько черемухи было за тот месяц, что я пролежала в больнице.
Из больницы я выписалась его женой. Мама, узнав, что я собираюсь за него замуж, примчалась в больницу и умоляла меня не делать этого.
«Разве тебе плохо с нами?» - писала мне она. - «Ты ведь его совсем не знаешь». «Мамочка», - отвечала я ей, - «в форточку замуж выйти нельзя, я ведь в больнице. Вернусь, тогда все обсудим, как бы ни было, я останусь всегда такой для вас всех, как была». (Это слово я сдержала).
И вот я, которая привыкла всегда подставлять свое плечо, вдруг почувствовала, что есть плечо, на которое и я смогу опереться.
Выписали меня из больницы неожиданно. В больничном коридоре был мой первый поцелуй с ним.
Однако война, обрушившаяся на нашу страну, подвела черту под покой, так внезапно сошедший ко мне, и под покой всей страны.
Шла трудная война, трудная военная жизнь. Трудности, переживаемые нами в тылу, конечно, не сравнить было с тем, что было на поле боя.
В это же военное время, в 1942 г. умерла моя единственная сестра, не дожив до своего освобождении всего шесть дней. Умерла не на поле боя, а будучи невинно осужденной.
Война уносила иногда сразу нескольких детей из семьи. Это было страшно, но тому было оправдание. То была славная смерть на поле битвы за освобождение родной земли. А тут была бессмысленная и никому не нужная смерть.
И какое счастье, что в те страшные минуты жизни у меня рядом был друг, друг, которого суждено было мне сейчас терять....
Здесь, в больнице, исполнилось 29 лет моей жизни с ним. За все эти годы я ни разу не слышала его повышенный голос.
На молчаливых уступках, на полном доверии, на большом уважении друг к другу была построена наша жизнь. Климат в нашем доме был для всех легок и доброжелателен.
Конечно, были и обиды, и очень большие обиды. Но это была моя личная жизнь. Да, я относилась к нему со всей нежностью много испытавшего человека, но я не понимала в то время, как я должна была быть благодарна судьбе за каждую дарованную нам минуту, я не понимала, что надо было жить с сознанием того, что эти минуты могут оказаться последними. Я жила целиком, открытая для него.
К сожалению, мы не понимаем, как это редко бывает, - не осознаем счастье и очень поздно спохватываемся, когда его теряем.
Впереди предстояло встретиться лицом к лицу с одиночеством, а ведь «мы можем задыхаться от тоски, тонуть и выплыть. Но в этом море всегда должны остаться островки. Ложась в кровать, нам нужно перед сном знать, что назавтра просыпаться стоит, что счастье, пусть хоть самое простое, пусть тихое придет к нам завтра в дом». (К. Симонов)
Так сидела я в тихий вечерний час около его больничной кровати, и мысли вереницей теснились в бедной, вконец измученной голове.
Счастливые, радостные минуты воспоминаний возвращали снова и снова к неизбежно подползающему страшному концу.
А он лежал рядом, совсем безмолвный, с закрытыми глазами, с отрешенным выражением лица. Думал ли он о чем, понимал ли что?
Так и ушел он от меня в небытие, ни словом не обмолвившись... Как страшно! Как страшно терять. Как бесконечно жаль его. Сердце стынет от мысли, что это конец. И как суметь до конца своих дней сделать так, чтобы «при тяжелых утратах и когда тебе трудно, казаться улыбчивым и простым - самое высшее в мире искусство». Сумею ли? Дай-то Бог...
Уже после смерти Семена Людочка мне принесла записки, которые я вела сидя у него в палате, около него умирающего. Прочитала их - стало страшно...
Но в следующей главе вернусь к тому светлому времени, которое было отпущено прожить с этим бесконечно дорогим мне человеком. Итак...