Предвоенные годы

 

Борис Князевский

 

С чего начать писать о войне и Сопротивлении? Пожалуй, с моих встреч с Борисом Александровичем Князевским, просто Борисом, как мы его тогда называли.

Не помню, по какому поводу были мы с Иришей в гостях у ее сослуживицы, участнице Белого движения чуть ли не с самого Ледового похода и примыкавшей, кажется, к самым крайним кругам РОВСа⁸². Это была середина 30-х годов, и был я тогда еще активным младороссом. И вот, странно, почему именно у этих людей встретился я с показавшимся мне симпатичным, еще молодым эмигрантом, возвращавшимся в Россию с женой и пришедшим попрощаться со своими старыми друзьями. Фамилии его не помню - кажется, что-то похожее на Афанасьев или Астафьев. По-видимому, он состоял в Союзе Возвращения⁸³. Какой-то у нас состоялся тогда разговор, оставивший в памяти приятное впечатление, в результате которого он спросил меня, не желаю ли я познакомиться с молодым советским инженером, находящимся в это время в Париже по делам торгпредства. Я охотно согласился. Встреча состоялась в кафе возле памятника маршалу Нею. Сперва поговорили втроем, потом мы остались с Борисом вдвоем. А того возвращенца я больше не видел и ничего о нем более и не слышал. С чего началась и как завязалась беседа с Бори-

 

сом, я не помню, но мы понравились друг друга и решили встретиться еще. Любопытно, что я его спросил, не опасается ли он со мной встречаться, а он задал мне подобный же вопрос, что меня удивило. Разговор был абсолютно «чистый», без всяких недомолвок или намеков. С первого же раза мы как-то определили каждый те позиции, на которых могли строиться нормальные взаимоотношения. Меня знакомство интересовало, конечно, с младоросской точки зрения - это была первая встреча с советским инженером, видимо, коммунистом (так оно и оказалось); можно было и продемонстрировать наше сочувствие стройкам пятилеток, успехам советской авиации и техники, укреплению обороноспособности и прочим достижениям по принципу «все национальное наше», и проверить наши идейные и программные установки, и открыть диалог с «новым человеком» оттуда, и опробовать свою собственную силу в споре на политические темы. Все это я постепенно и развернул в ходе последующих бесед. После первой встречи Борис позвонил мне на работу и Мукомольную Школу, и мы встретились снова, еще приятнее, чем в первый раз. Этому, видимо, очень поспособствовала моя фамилия - Борис оказался учеником дяди Бори и очень тепло о нем отзывался. От него я узнал, что дядя Боря «имел неприятности» и был сослан.

Кроме того, как москвичи, мы быстро нашли общих знакомых, и естественно упали как-то сами собой перегородки, отделявшие советского человека от эмигранта. Выходило вполне по-младоросски: «Ни белые, ни красные, а русские!». Я, конечно, уже теперь не могу воспроизвести тех встреч и разговоров, тем более в их реальной последовательности. Но помнится, что мы довольно быстро сдружились и перешли даже на «ты»; и хотя каждый из нас какие-то мысли и намерения держал про себя, наши разговоры носили прямой и достаточно откровенный характер, без экивоков. Вышло так, что Борис как раз занялся покупкой кое-какого мукомольного оборудования, технологического и лабораторного. Я его пригласил в Ecole de Meunerie^*, подробно ознакомил с методами работы и аппаратурой, кажется, посетил с ним какую-то крупную мельницу. Словом, наши отношения приобрели и дружественный, и деловой характер. Затем я познакомил его с Отфиновским, и у них завязались отношения еще более тесные, чем со мной, ибо и тот, и другой были настоящими инженерами высокого класса (я все же не инженер, в прямом смысле этого слова). В то время Атфик жил со своей жгуче-черной корсиканкой где-то на улице Вожирар, и Борис стал к ним ходить. Он, между прочим, воз-

 

намерился учиться пилотажу, и Атфик ему это устроил. У нас он никогда не бывал — Ириша не хотела (и до сих пор не очень-то хочет!). Борис приезжал и уезжал, иной раз перерывы были большие, но потом снова раздавался звонок по телефону, и мы вновь садились где-нибудь в бистро за столик и толковали о России, о всех тогдашних мировых событиях. Когда мы с Атфиком открылись ему, что мы младороссы - в первый же период нашего знакомства или позднее - я не припомню. Но уже с первых же встреч мы начали спорить, сперва слегка, потом и яростнее. Ведь надо вспомнить - середина 30-х годов - очень было горячее время: процессы шли один за другим. Я не раз припирал Бориса к стене. Надо сказать, что в наших отношениях мы поставили ему непременное условие: не просить у нас ничего, что могло бы скомпрометировать нашу лояльность к Франции: это касалось, главным образом, Атфика, работавшего конструктором у Кодрон-Рено⁸⁴. Со своей стороны, я ему собрал богатый материал по мукомольному делу, много фирменных каталогов, технологических схем мельниц и крупных заводов. Атфик тоже делал, что мог. Борис вел себя всегда вполне корректно и только под самый конец несколько перешел условленные границы. После долгого перерыва Борис снова появился и был очень удивлен, узнав от меня, что я ушел из младороссов. Был 1936 или даже 1937 год - шла испанская война, Гитлер уже набирал силу, черные тучи войны сгущались над миром, судьба России, которая не могла не быть ареной борьбы, волновала нас. И вот тогда-то и произошел между нами знаменательный разговор. Перед этим как-то раз Атфик пожаловался мне, что Борис на него напирает и просит что-то такое, чего Атфик дать не мог.

— Поговори с ним, - сказал он мне. - Борис нарушает наш договор и ссылается вдобавок на тебя: «Саша бы мне не отказал, дескать».

Я рассердился на Бориса и подготовился к решительному объяснению. Помню очень хорошо: мы встретились в темноватом пустом бистро на улице Вожирар. Я высказал Борису наше неудовольствие и объяснил ему наше отношение к Франции, которой мы многим обязаны, мы не пойдем на подлость по отношению к ней, мы об этом его предупреждали, мы пойдем ее защищать, если это не будет против России и так далее. Борис мрачнел и тоже рассердился:

— А если Франция будет с нами воевать, прямо или косвенно, тогда что вы будете делать, патриоты? Вот уже идет война в Испании - там ясно, кто где. Война накатывается и на нас - не сегодня, так завтра. А когда ставится вопрос конкретно - помочь нам решить важные технические задачи, так

 

вы на попятный! Какие же вы патриоты! (Ну, если буквально не так говорил Борис, то в этом роде и в этом духе по существу и по форме).

В этих словах была реальная правда о двусмысленном положении русского человека за границей, если он внутренне связан с Россией: в какой-то момент своей жизни, или Истории, ему надо выбирать, куда становиться - это он начинает остро ощущать при угрозе войны и еще острее, когда война уже наступила. Вот по этому чувствительному месту и ударил Борис. По всему судя, он считал нас за честных людей и вел себя сам соответственно; это был человек нашей общей культуры. Тем больней мне были его упреки. Я подозвал официанта и попросил бумагу, чернила и перо, которые всегда имеются в любом бистро. Я написал записку приблизительно такого содержания: «Мы против коммунизма и диктатуры ВКП(б) в России. Но если случится война, то я и мои друзья будем на стороне советской власти бороться против врагов России и будем стараться, где бы мы ни находились, сделать все возможное для победы». И подписался.

— Вот возьми и передай, куда сочтешь нужным, если хочешь.Борис прочел и выразил изумление:

— А ты не боишься такую бумажку мне давать?

— Нет, возьми и делай с ней, что хочешь.

С этим мы и расстались вполне дружески. Больше я в Париже Бориса не встречал... (А как я потом узнал, Борис в это же время переживал бурный роман с испанкой, бежавшей от Франко. Собирался на ней жениться, но не вышло! Мудрая испанка не захотела ехать в Советский Союз...)

 

Скачок в двадцать пять лет. Прошла война, прошли тюрьма и Воркута. Москва, начало 60-х годов. Папу уже давно лечил доктор Гинзбург, живший сперва на Кропоткинской и переехавший затем в Измайлово. Он сумел найти подход не только к папиному организму, но и к его психологии и быстро ликвидировал желудочные неполадки. В его врачебной манере, в отношении клиентов, были любимые назидательные примеры. Так, о действиях желудка он говорил: «Что делает хорошая хозяйка с печкой? Она с самого утра выгребает из нее золу, вычистит как следует и только тогда вновь затопит!». Говоря о запорах при наличии геморроя: «У вас вот такой замок в заднем проходе!» - и при этом разводил руки на требуемое расстояние до пятидесяти сантиметров (как рыбак, показывающий размер рыбы). Женат он был на русейшей, московской, видимо, купчихе, с поразительно красивым лицом, несмотря на пожилые уже годы. По всему было видно, что это счастливейшая пара - до

 

старости. Уже несколько лет, как он знал всех нас и иной раз лечил, но никогда он о своем gendre^* не говорил. А как-то раз неожиданно сказал мне:

— Вы знаете, мой зять, оказывается, вас хорошо знает, он встречался с вами в Париже.

— ??

— И был бы очень рад вас видеть!

— Но как его фамилия, имя?

— Князевский Борис Александрович, он живет в квартире рядом снами. Он преподаватель МЭИ и директор Измайловской подстанции.

— Господи! Вот неожиданно-то! - воскликнул я пораженный, - непременно поеду, хоть завтра.

— Поезжайте.

На следующий день вечером я звонил в дверь квартиры Князевского. Открыл сам Борис.

— Саша! Дорогой!

И мы обнялись.

— Да... Вот это встреча через двадцать пять лет! А помнишь наш последний разговор в бистро на Вожирар?

— Конечно, помню. Все знаю - обещание свое вы выполнили.

— Как могли.

Познакомил он меня со своими женой и дочкой, сели мы за стол и подвели итог жизни за двадцать пять лет. Был он очень приветлив и ласков даже, но непосредственности, которую я запомнил от тех встреч, я как-то уже не нашел. Может быть, возраст был уже не тот, или не было уже «магии» встречи эмигранта с советским человеком, или с другой требовательностью подходил я к людям после Воркуты, по-иному они мной просматривались. Может быть, оброс он плотной кожей советского преуспевающего технократа из партийной интеллигенции. Но внутреннего контакта как-то не получилось. Конечно, вспомнили об Отфиновском, о котором он говорил очень тепло, как о друге, и был поражен моим рассказом о том, как покончила с собой его красавица корсиканка, которую он хорошо знал.

Но говоря об Отфиновском, Борис мне сказал:

— А ведь он тогда оказал большую услугу нашим авиаконструкторам. В то время они не могли решить вопроса убирающихся в фюзеляж шасси - это была тогда еще новинка. И Юра дал мне ряд ценнейших указа-

 

ний, которые помогли найти правильное решение. Это имело большое значение как раз в предвоенные годы.

— Я этого не знал, но вот что я вспоминаю. Во время моего следствии мне показалось, что Офтиновского, о котором, естественно, говорилось, как-то поставили отдельно - его не включили в список младороссов. Может это быть?

— Может быть, все может быть, — ответил Борис как-то неопределенно.

— Да, - добавил он, - страшное было время, ведь и я чуть не загремел, - но в подробности не вдавался, а так, между прочим сказал.

— Ведь когда меня допрашивали, я часто думал - упомянуть мне о тебе: может быть, это мне поможет? И хоть очень наивен я был в то время, все же какое-то верное чувство мне подсказало - не надо. О людях здесь - ничего говорить не надо.

— А что это за младороссы? - спросила жена Бориса, с немалым удивлением слушая наш разговор.

— Это были русские фашисты, - пояснил с простотою Борис. И добавил: - Они готовы были и со Сталиным мириться, лишь бы только всех евреев из правительства убрать!

— Да-а-а, - с некоторым ужасом и недоумением произнесла жена.

— Нет, - вмешался я решительно, - это уже неправда. Антисемитизму нас никогда не проповедовался. И фашистами в том понимании, которое стало обычным, мы тоже не были. Мы были монархистами и, прежде всего, патриотами.

— Да, вы были патриотами, правда. И честными, хорошими людьми, на меня это произвело тогда большое впечатление.

Когда года два-три назад в Москву приехал Атфик, я ему рассказал про Бориса, он был очень удивлен:

— Давай, мы ему позвоним по телефону! - и я их соединил.

Они свиделись как старые друзья. Потом Борис ездил с женой в Париж - они и там встречались, и вообще между ними установились прекрасные отношения, намного более теплые, как мне кажется, чем со мной. Видимо, действует еще та обстановка, которая тогда была: Париж - Москва. А для наших с ним отношений (Москва - Москва) она уже не действует - надо бы что-то другое. Как говорится, оказались мы из «разных колхозов».

В прошлом году Борис оказал мне большую услугу: через него я получил список около двухсот бывших учеников дяди Бори. Сам же он уклонился выступать и... даже не пришел на юбилейный вечер в МВТУ⁸⁵: «Как

 

раз было партийное собрание, никак не мог, очень жалел». Но и с моей стороны какая-то кислинка есть - одно время он мне звонил, приглашал, я как-то тянул, не шел навстречу. Книгу «Против общего врага»⁸⁶ я ему, тем не менее, подарил с такой приблизительно надписью: «Дорогому Борису в память о парижских встречах, которые как бы предшествовали нашему с Юрой участию во французском Движении Сопротивления».

И в этом нет неправды. Но не Борис вызвал наши настроения, а суть в том, что в связи с ним они так проявились^*.

Командировка в Германию

 

Переворачиваю страницу. К тому времени относится и моя поездка в Германию, в начале 1937 года. Рассчитав, что по льготному железнодорожному тарифу (тогда существовавшему) можно дешево объехать Германию, я уговорил Нюре и директора оформить командировку с целью ознакомиться с мукомольным делом у немцев. Эта поездка открыла мне глаза на многое. Как важно видеть своими глазами! Правда, нужно, чтобы глаза видели. К счастью, они видели, и виденное запомнилось.

Как только я переехал французскую границу, сразу же оказался в другом мире. Мало того, что эти две страны, рядом расположенные, резко отличаются друг от друга по всему; они как бы (и именно в силу этого) прямо друг другу противоположны! А тут я встретился не просто с Германией, которую хорошо все же знал, а с гитлеровской Германией в полном своем развитии, которую еще не знал. И ощущение было совершенно определенным - попал во вражеский стан! И благодушный пацифизм французов, при всеобщем милитаризме немцев - показался мне безумием. И как переменилась Германия с тех пор, как я в ней жил! За какие-то несколько лет! Я поразился - с какой быстротой может измениться облик страны и народа. В 20-х годах это была в общем-то мирная страна, в которой можно было приятно жить, пользуясь всеми положительными чертами немецкой культуры в целом и в каждой отдельной части страны. Конечно, и тогда чувствовалось подземное бурление; конечно, не-

 

мецкий национализм и шовинизм часто себя проявляли, и пузыри зловонных газов то тут, то там прорывались на поверхность и лопались. Нет лучше книги, чем «Три товарища» Ремарка, чтобы почувствовать дух той эпохи и привлекательные стороны той Германии. Я думаю, что такие быстрые изменения возможны у любых народов, не достигших полной зрелости в культуре и цивилизации, когда где-то под верхним «культурным» слоем живут еще варварские активные силы. Стоит только их призвать к действию и организовать (о, это немцы умеют лучше всех), и черная горящая лава вырывается на поверхность. Народ все тот же, но власть захватили другие люди, к ней тянутся миллионы других рук, которые раньше были заняты скрытным грубым делом; культурный слой залит, облик страны мгновенно меняется. В Германии не произошло революции, а только переворот, но переворот преосновательный. Собственно, все достаточно полно выражено тем, что фон Гинденбург уступил (с поклоном) власть Гитлеру... который, грубо говоря, был выразителем настроений и чаяний всего немецкого хамства, гнездившегося в особенности в средних слоях - так называемых «лавочников»: им тоже захотелось стать средневековыми баронами на чужих землях! О, как это не похоже на французскую революцию, да и на нашу тоже. Томасу Манну лучше всех удалось глубинным плугом пробороздить немецкую «землю» во времени, в пространстве и внутрь. Немецкое сознание, возбуждаемое немецким же неудовлетворенным аппетитом, всегда мучили упущенные исторические возможности. Поэтому их политический пафос и мышление в основном были направлены не вперед, а назад («ностальгия прошлого»). В этом корень исторической катастрофы Германии, никогда не оказавшейся способной выйти из пределов «Deutschland, Deutschland uber alles!»^* - самым тупым гимном на земном шаре.

Когда после Франции я окунулся в немецкую стихию, то сразу же неизбежность войны показалась мне очевидной. На улицах, повсюду царствовал организованный хам, облаченный в коричневый мундир, с повязкой на руке, с кинжалом на заду.

 

Мне трудно теперь точно вспомнить маршрут моего путешествия, но, глядя сейчас на карту, припоминаю, что я, видимо, направился во Франкфурт на Майне, где осмотрел две крупные мельницы. Затем поехал в Штуттгарт. Там я намеревался навестить Иду Оберлендер (нашу бывшую хозяйку по Берлину), с которой очень дружили мои родители. Она была

 

актрисой, а потом вышла замуж за барона фон Бернуса, слывшего мистиком, алхимиком, и вообще удивительно странного человека, намного ее старше. Я снял комнату в дешевеньком привокзальном отеле и отправился к фон Бернусам с визитом. Они были предупреждены о моем приезде, встретили меня необычайно тепло и радушно, потребовали, чтобы я немедленно перебрался к ним, и отправили не то шофера, не то лакея в мой подозрительный отельчик за чемоданом.

Вся обстановка была вполне аристократическая: особняк, вышколенная прислуга, вензеля и гербы и прочее. Сам барон действительно произвел на меня странное впечатление, хотя со мной был очень мил. Низенький, седенький, худенький, с большой головой, уходящей лысым конусом вверх, мутными голубыми глазами и загадочно-отвлеченным выражением чуть порочного породистого лица. У него, кажется, была какая-то фирма, не то лекарств, не то еще чего-то. В общем, я понял, что он принадлежал к категории лиц, умеющих хорошо совмещать высокие материи с коммерческими делами, что немцам вообще свойственно. И он, и она ужасались наступившим режимом и не предвидели ничего отрадного в будущем. Однако, Верочка, гостившая у них примерно в это же время, сказала: «А все-таки я видела, как тут же передо мной у Бернуса изо лба выросли тевтонские рога: нет-де у нас другого выхода, как война—с одной стороны красная Россия, а с другой красный Народный фронт⁸⁷ во Франции!» Да, выход получился великолепный!

У них была маленькая беленькая дочка, похожая на отца, с нервными болезненными глазами на взрослом лице - тоже нечто от маленькой феи... Поздно вечером сам барон со свечкой в руке отвел меня на ночлег в какую-то дальнюю комнату. Я лег в огромную кровать, устланную простынями с баронскими вензелями, и, задув свечу, погрузился в средневековый сон. Какой-то маг и волшебник, Калиостро. С таким мужем жить невесело. Пожалел я Иду!

После этого я поехал в Мюнхен и сразу же заявился к нашему другу Паракену (Paraquin), из французских гугенотов, ставшим, как многие из них, потомственным немецким военным. И вот эти два, казалось бы, несовместимых корня, в нем были тесно переплетены. По внешности типичнейший француз: темные волосы, сухая голова, тонкий, с горбинкой нос, хорошая простая манера держаться. А выправка военная, чисто немецкая - как палку проглотил, и сидя, и стоя. Но французская кровь сказалась и в его сознании. Окончив войну в чине полковника, кажется, Генштаба (Obertsleutnant), он совершенно отошел от своей касты, был близок к Шпенглеру, проникся левыми, пацифистскими тенденциями.

 

Он очень, однако же, рассердился, когда я, по неведению, написал на конверте письма к нему, вместо Obertsleutnant - Oberleutnant (старший лейтенант).

Жил он анахоретом в маленькой уютной квартирке в районе Schwaben, со своей абсолютно молчаливой, совершенно незаметной матерью, которую я видел только за обеденным столом. Прислуживала им тоже пожилая, молчаливая, очень достойная горничная. Еда была немецкая - мало, невкусно, чопорно. Кабинет его был весь до потолка уставлен книгами - он еще был и ориенталистом, увлекался Индией. Познакомил его с родителями Шмидт-Рольке, с которым он был в близких дружеских отношениях еще с давних времен. Но Шмидт-Рольке был правых убеждений, и Паракен в этом плане его ругал и от него отмахивался. Шмидт-Рольке дружил с родителями еще с Москвы, где он находился в начале 20-х годов при немецком посольстве, и с тех пор их дружба все укреплялась. Шмидт-Рольке продолжал служить в Министерстве иностранных дел и часто бывал у нас, стал просто близким другом, и мы все его очень любили, как прекрасного, доброго, умного человека. При его типично прусской внешности (всегда что-то от Фридриха II - тонкий нос, глаза несколько навыкате), он внутренне был тонким, мягким, гуманным и очень культурным человеком широких взглядов. Дружили с ним в равной мере, но по-разному, и папа, и мама. Такова была цепочка отношений, связавшая нас с Паракеном, у которого я часто бывал в мои студенческие годы.

Надо сказать, что как раз в день моего приезда в Мюнхен( было воскресенье), Гитлер должен был произнести какую-то «историческую» речь, об этом много шумели, всюду были развешаны огромные красные полотнища с черной свастикой, улицы были полны нацистами, царили такое напряжение и возбуждение, что мне не раз приходила в голову мысль: не собирается ли Германия объявить войну? И как я тогда отсюда выскочу, вернусь во Францию? Вот в таком-то наэлектризованном состоянии я и пришел к Паракену. Он принял меня как друга, был вне себя и в ярости от всего происходящего. Ругал последними словами и Гитлера, и национал-социализм, и всю националистическую Германию, доведшую страну до такого положения; был очень (больше меня гораздо) настроен просоветски. Я думаю, что если бы ему, бывшему полковнику кайзеровской армии, тогда предложили вступить в Красную Армию - он без колебания согласился бы!

Речь Гитлера, сопровождаемую фанфарами и прочим воинственным аккомпанементом, мы прослушали у него. Репродуктор буквально раз-

 

ламывался от треска истерических воплей! Слава Богу, войны еще не было, но в том, что она будет, и скоро, сомнений больше быть не могло. Паракен предсказывал великое крушение Германии и возлагал больше всего надежд на Советский Союз. Он оказался во многом прав. Это было мое последнее свидание с Паракеном. Что с ним сталось во время войны? Не знаю. Наверное, теперь и в живых-то больше нет, как и Шмидта-Рольке, у которого здоровье было плохое.

Из Мюнхена я съездил во Фрейзинг, где учился, навестил своего бывшего профессора по генетике и селекции - милейшего чудаковатого, доброго человека, старого холостяка, говорившего тоненьким голосом, но строгого экзаменатора. Он в свое время дал мне рекомендательное письмо к коллеге профессору Шрибо (Shribaux) в Париже, который и устроил мне работу во Французской мукомольной школе. Здесь тоже меня приняли, как близкого человека, и оставили ночевать. Профессор уже был в отставке, как почти все, у которых я учился - всех разогнали по политическим мотивам, его, в частности, как убежденного католика. Нместо них всюду насаживались партийцы. Он производил впечатление затравленного человека, выкинутого из академической жизни, ушедшего в себя. С ужасом глядел он на происходящее вокруг и даже дома говорил полушепотом. Так, нигде среди своих бывших знакомых я не видел даже сочувствующих нацистскому перевороту и режиму.

Далее я направился в Лейпциг, где находился филиал крупнейшей швейцарской машиностроительной фирмы Бюлер и К°, и в Дрезден, где намеревался посетить известную немецкую мукомольную школу.

В фирме Бюлер мне показали одну или две новые мельницы, а на сам завод допустить отказались, с извинениями, правда, под тем предлогом, что они изготовляют не только мукомольное оборудование, но и другое, к которому доступа нет... понимай, военное. Такая «комбинированная» продукция (мирная и военная) практиковалась почти во всех крупных машиностроительных фирмах, даже иностранных (первая покрывала вторую). В Мукомольной школе (типа техникума) меня приняли на границе любезного (какой-то там русский француз!). Ректор или куратор вызвал к себе, видимо, местного шефа студенческой партийной организации. Войдя в кабинет, этот «студент» лихо по-солдатски грохнул каблуками, выбросил вперед руку под утлом в 45 градусов от вертикали и произнес сакраментальное «Хайль Гитлер!» и еще что-то совершенно нецивильное. Скучным голосом тот ему предложил показать мне школу и объяснить, что к чему.

 

— Яволь, — резанул он и, повернувшись на каблуках ко мне, предложил следовать за ним.

Мы обошли мрачное заведение, показавшееся мне скорее казармой, чем техникумом: всюду щелканье каблуками, резкие движения, грубые реплики. Вот такую молодежь из среднего слоя они взяли целиком в руки - это уже готовые солдаты: чуть подучить и в бой! Господи! Хоть бы французы это увидели! Ведь не поверят ни за что по рассказу. Ничего я там полезного не узнал, кроме отвратительного и страшноватого. В угрюмом отеле, где я ночевал, на ночном столике рядом с лампочкой лежала книжица «Mein Kampf»^*. Перелистал ее и заснул, почувствовав себя вполне во вражеском стане.

Показалось, что за мной следят. Может быть, воображение, но и вполне возможно. Кажется, именно здесь случилось типичное происшествие. Зашел я поужинать в какой-то ресторан или пивную. Посетителей обхаживал какой-то субъект, продававший лотерейные билетики на укрепление Рейха. Билетики были завернуты трубочками и лежали ворохом в корзине, повешенной на шее у продавца. Все брали и, как я заметил, ничего не выигрывали. Наконец, субъект подошел и ко мне. Я вежливо отказался. Тогда он нагло вытащил из-за корзины большую картонную свинью и выставил ее мне, сказав при этом что-то очень недвусмысленное в мой адрес. Все присутствующие это видели. Я ощутил ярость и ненависть ко всему окружающему. Это было типично немецкое хамство, но официально утвержденное теперь. Вот в таких-то настроениях я и добрался до своих, до Берлина. Конечно, от бесед с мамой и папой настроения не могли измениться; все их друзья были настроены так же мрачно. Некоторые уклончиво говорили: «Es ist ein Mann aus dem Volke"»^**. Из дальних знакомых только зубной врач, русский немец Меньшель оказался ярым национал-социалистом, но с ним я не встречался.

Посетил я Берлинский институт зерна и имел несколько дельных разговоров по специальности. Профессор Моос, с которым я уже и раньше был знаком и который хорошо меня знал по литературе (некоторые наши с Нюре работы печатались и в его журнале «Getreidewesen»^***), вид имел более надменный, чем раньше - все его лицо, разукрашенное традиционными шрамами, выражало превосходство немецкой нации. Молодые сотрудники - в том же стиле. С двумя из них я вышел на улицу пос-

 

ле работы. Что делалось во Франции, их совершенно не интересовало - только и услышал презрительное замечание, что в Париже много борделей и уличное движение не регулируется! Но вот что было страшно интересно: мы пошли с папой на массовое собрание в Шпортпаласт (Дворце спорта), где на огромном митинге должен был выступить сам Геббельс!

Пришли мы туда заранее и заняли места где-то высоко на ярусах. Но видно все было отлично. Оркестр играл военные и партийные марши. Все места, конечно, заняты, в партере полно форм, ближе к трибуне - преимущественно коричневого цвета. В проходах повсюду стоят чуть ли не навытяжку SA и SS⁸⁸. Везде красные полотнища со свастикой. Наконец, зазвучала особенно торжественная музыка, все встали с вытянутыми руками (и мы, увы, тоже: куда тут денешься, попробуй только не встать - вытащат тут же со скандалом, а то еще и изобьют!), и началось шествие со знаменами (Fahnenzug) из глубины зала, через весь партер, к эстраде. Долго это длилось, и все немцы и немки стояли с окаменелым выражением лиц. Наконец появился, прихрамывая, щупленький юркий Геббельс, и вся толпа завыла: «Хайль! Зиг!». Кажется, еще и пели что-то. Геббельс дал знак садиться и начал говорить. Это было пространное выступление самого вульгарнейшего порядка, с анекдотами и шутками, с употреблением грубейших выражений и жестов под вкус публики, которая шумно выражала свое одобрение. Запомнилось, что когда говорил он об англичанах, сидящих на своих колониях, то даже почти повернулся задом к публике, присел и похлопал себя по ягодицам. Немцы пьянели от чувства своей мощи, и комплекс их неполноценности превращался в свирепую лютость и безмерное высокомерие, в звериный шовинизм. Толпа бурно рукоплескала умной и хитрой обезьяне. Да, это была хорошая очередная настройка немецких мозгов. Когда под звуки духовой музыки мы вышли из огромного павильона, на улице весело и с удовольствием строились шпалерами коричневые SA и черные SS - молодые ребята с семнадцати до двадцати пяти лет - будущие воины «Великого Германского Рейха»! Война, война, неминуемо война. Вот ту, прямо на глазах, она вылезала из огромного, чудовищного яйца, снесенного культурнейшей европейской страной, родившей Гете, Бетховена, Вагнера, Канта, Ницше... и даже Карла Маркса и Энгельса.

Обратный путь

 

Прожив с неделю в Берлине, я пустился в обратный путь через Брауншвейг, Дуйсбург, Кельн и Бельгию. В Брауншвейге - фирма Мнаг; в

 

Дуйсбурге - фирма Брабендер; в Кельне - старая гувернантка папы; в Брюсселе - Шмидт-Рольке, где он - консулом.

В Брауншвейге меня встречает сын представителя Мнаг во Франции, мой бывший ученик в Мукомольной школе. Здесь я уже имею больше доступа на огромный завод, который изготовляет, конечно, не только мукомольное оборудование, а еще многое другое. Все на полном ходу, ходим по многим цехам. Немцы трудятся вовсю, со свойственными им дисциплиной, четкостью, организованностью и добросовестностью. Где-то мне показывают огромные установки или машины для авиационной службы Советского Союза. Еду смотреть новоустановленную мельницу средней производительности - мельник встречает меня очень нелюбезно, как немцы умеют (француз вообще не принял или бы принял любезно). Но не в этом заключался интерес виденного. Пробыл я там дня три или четыре. А на второй день, через этого молодого человека, бывшего ученика нашей школы, меня пригласил на ужин один из директоров предприятия. Шикарная, большая квартира или особнячок. Прекрасная, богатая обстановка. Сам хозяин среднего роста, коренастый, с широким лицом, обильно изукрашенным шрамами - «героическая память» о Мензурах, боевых (Schlagende) студенческих корпорациях. Прическа немецкая, короткая, только сверху оставлены волосы, как раз для пробора. Жена белобрысая, довольно еще миловидная deutsche Frau^*.

Перед ужином небольшая беседа в кабинете о том, о сем, кто я, да почему, да отчего. Хозяин охотно и много рассказывает про современную Германию, и видно по всему, что он сам или национал-социалист, или, во всяком случае, вполне сочувствующий. Тем более мне интересно: вот, наконец, я беседую со сторонником существующего режима. Садимся за стол. Тут входят два мальчика, один беленький - в маму, другой брюнетик — в папу. Подходят ко мне здороваться.

— Сделайте господину хороший Гитлер-грусс (гитлеровское приветствие), - говорит им, несколько иронически, папа.

Мальчики тут же щелкают каблуками, вытягивают руки и громко отчеканивают:

— Хай ль Гитлер!

Я понимаю, что нахожусь в гостях у настоящего Parteigenosse (партийца). Немецкая еда не запоминается, если она уж не очень нехорошая. Обслуживала горничная, но обращались к ней просто, демократично. Пить кофе и коньяк перешли в гостиную. Хозяин был со мной вполне

 

любезен, так как хотел таковым казаться. Я старался побольше слушать и расспрашивать, хотя он интересовался и положением во Франции, и Россией. О Советском Союзе он говорил как о большой опасности для Германии, и живо описал, как красный воздушный флот не сегодня - так завтра будет совершать над ними губительные рейды.

— Так зачем же вы выполняете советские поставки?

— Так сейчас надо, - ответил он, придав своим словам многозначительность и таинственность.

Я старался ему объяснить, что сейчас в России происходят большие перемены во внутренней политике, что идет разгром старой большевистской гвардии, что это должно будет сказаться и на внешней политике. Но нет. «Красная опасность» была, видимо, его излюбленной формой, и он развивал ее свободно перед русским эмигрантом. Я не особенно пререкался, желая узнать побольше. Не помню, конечно, как шел разговор, но запомнил общее впечатление - война на носу. Только он хотел показать, что не на запад они глядят, а на восток, на восток. При разговоре о расовой проблеме он достал несколько солидно изданных книг, где, между прочим, показывалось, что евреи еще с древних времен занимались скотоложством и прочими извращениями (даже с иллюстрациями древних надписей, рисунков и тому подобного). По сути дела, немцы подошли к расовой проблеме псевдонаучно (от биологических, генетических предпосылок) и вполне материалистично. Если путем селекции и правильного скрещивания качественных культурных сортов и пород выводят «чистые линии», то почему нельзя сделать то же самое с людьми? Исходя, конечно, из того, что Север - колыбель культуры, что нордические расы самые «лучшие», что «Дейчланд юбер аллее» - первая среди них, ей суждено!... очиститься самой от вредных примесей, уничтожить порочные расы и племена, создать возрожденный в чистом виде тип германца и преобразовать весь мир, создав небывалый расцвет цивилизации и культуры на тысячу лет!

— Ну, а как же христианство при всем этом?

— Мы возьмем лучшее, что в нем есть, что осталось! Отбросим иудаизм и оставим эллинскую струю. - Это он сказал несколько скучающим тоном, словно пустой вопрос, мало существенный.

Уже под конец он достал великолепный альбом всех наиболее видных создателей национал-социалистического движения - фотографии с краткой биографией.

— Это персональный, он сделан не для продажи.

 

Поняв, что тут что-то кроется, я стал внимательно просматривать все, страницу за страницей и, вдруг, вижу портрет и имя моего хозяина, не среди самых первых, но и не среди последних. Более молодым, в полной форме наци — он выглядел великолепно!

— Так это вы!?

Он скромно наклонил голову, довольный произведенным на меня впечатлением. Надо признаться - я этого не ожидал.

На прощание он мне сказал:

— Завтра у нас Eintopftag (день одного горшка - был установлен Гитлером в первые годы власти с целью решения вопроса недостающих продуктов питания. Если 60 миллионов один день в месяц будут есть поменьше - это, по немецкому расчету, дает значительную экономию. Потом Геринг провозгласил «пушки вместо масла»). Если вас это интересует, я вас приглашаю вместе с нами пойти в общую народную столовую.

— С большим удовольствием, - ответил я.

— Тогда приходите к нам к двенадцати часам. Отпрощавшись, я вернулся к себе в отель и лег спать с мыслью, что не зря провел вечер. Судя по шрамам на физиономии, это, конечно, представитель немецких правых, вполне образованных кругов милитаристского толка, из крупных промышленников. Настоящая большая акула со множеством зубов. Сегодня он мило вилял хвостом, а завтра?!.. Завтра - Eintopftag! Постятся...

На следующий день я был у них точно в двенадцать часов.

— Мы идем все вместе, с нашими горничной и кухаркой; надеюсь, вас это не шокирует?

— Нет, конечно, очень рад.

Gnadige Frau^* выдала каждому ложку, вилку и ножик, завернутые в бумажную салфетку, и мы вышли все, с детьми и прислугой, как дружная семья, на улицу. Знакомый мне молодой человек был тоже с нами.

Было воскресенье, день нерабочий, в Германии особенно скучный, на улицах народу мало, прохожие одеты празднично, идут чинно. Подходим к какому-то зданию в виде большого барака. Это заводской клуб или что-то в этом роде. Во дворе стоят армейские кухни, и солдаты (по-нашему - кашевары) мешают в больших котлах какое-то варево. Вошли. По бокам стоят большие столы, ничем не накрытые. Народу немного. На эстраде духовой оркестр играет, все музыканты в нацистской коричневой форме. Никакого веселья. Люди приходят, берут по кусочку серого

 

хлеба, подходят к солдату, и тот большим черпаком кладет в миску порцию фасолевой похлебки с кусочками сала. Мы поступаем так же и садимся за один из столов. Мой хозяин делает вид, что ест с большим аппетитом, его жена с безразличием, прислуга с явным неудовольствием.

— Вот видите, - говорит мне хозяин, - все мы: и простые рабочие, и директора - сидим за одним столом и едим одно и то же кушанье. Здесь мы все равны, между нами нет различия.

В это время заиграли вальс. Как бы в подтверждение своих слов мой директор встает и непринужденно приглашает свою кухарку на танец. И нот они, почти одни, кружатся в середине зала. Как мне ни тошно от этой идиотской комедии, которую только немцы могли придумать, я решаюсь пригласить жену директора. От всей этой противной несусветной фальши мне спирает глотку и, кажется, за весь - к счастью, короткий танец я не сумею произнести ни одного слова. Оркестр замолк, мы с поклонами возвращаем дам на свои места.

— Вот все это вы расскажете вашему патрону Monsieur Nuret, когда вернетесь во Францию - ему будет интересно, - говорит мне самодовольно мой хозяин, с тупой немецкой наивностью полагая, что этим фарсом они далеко переплюнули в демократизме буржуазную Францию.

Я их провожаю до дома, они приглашают зайти выпить чаю. Соглашаюсь. Через несколько минут в гостиную приносят чай с обильными бутербродами с сыром, с колбасой, с ветчиной, а также пирожные. Все, но уже без прислуги, охотно это поедают.

— Вот тебе и Eintopftag! - думаю я. Просто никак особенно не скрываемый грубый обман, демагогия.

Я прощаюсь, благодарю и отбываю из Брауншвейга. Вот и раскусил я начинку национал-социализма. Прямо говоря - г...нная начинка! А война будет, неминуемо будет. Все это было, помимо наглого обмана и фальши, по сути дела осолдачиванием гражданского быта, психологической подготовкой населения к военному положению.

В Дуйсбурге, на Рейне, мне предстояло встретиться с Брабендером, широко и по всему свету рекламирующему свои лабораторные аппараты и методы для испытания хлебопекарных качеств муки и зерна. Мало того, что он публиковался во всех специальных журналах всего мира; он организовал у себя периодические курсы, куда приезжали учиться из всех стран. По сути дела, эти аппараты и методы ничего особенного собой не представляли, и я всегда считал, что специальный фаринограф Брабендера (специальный динамо-динамометр) намного хуже действительно оригинального по принципу работы и по конструкции экстенсиметра, а

 

затем альвеографа француза Шопена. Я всегда удивлялся, что у Брабендера есть такие огромные средства для рекламы оборудования, не могущего иметь такое уж широкое распространение. Я полагал, что за этим стоит что-то другое, ради чего стоило бы применять такие мощные средства пропаганды и рекламы во всем мире. Все это только были предположения, и вовсе я не собирался разоблачать Брабендера, но посмотреть своими глазами на него самого, его сотрудников и на всю «лавочку» мне хотелось; да и Нюре придавал этому значение.

Но ничего особенного я не увидел в лабораториях Брабендера; ничего интересного, кроме того, что я уже знал, мне там не показали. Брабендер объяснил, что, к сожалению, курсы только что закончились, и я приехал в самое неблагоприятное время, когда основные сотрудники разъехались. Принял он меня в роскошном кабинете, очень важно, и удостоил ответов, довольно индифферентных, на все мои вопросы. Ну что ж, я ведь не являлся ни клиентом, ни каким-то полезным для него лицом. С нашими установками он был знаком по литературе и спорить считал ниже своего достоинства. А достоинство это выражалось в том, что Брабендер являл собою тип делового человека широких взглядов, широких горизонтов. Он всей своей внешностью и не немецкой элегантностью хотел показать, что он, хоть и немец, но, так сказать, мирового масштаба. По всему судя, дела его шли блестяще, а дела, видимо, были большие. Несмотря на некоторую снисходительность в тоне его разговора, все же он пригласил меня к себе домой обедать. (Француз бы этого ни за что в жизни не сделал: в лучшем случае, пригласил бы в ресторан, да и то без жены, конечно, и днем). На шикарнейшей машине он отвез меня к себе на виллу. Это был образец суперсовременной обстановки и оборудования. Брабендер нажал с наслаждением на одну кнопку, и стена гостиной раздвинулась, открыв широкий доступ в столовую. Он нажал на другую кнопку, и огромное целое стекло-витрина, отделявшее столовую от веранды, куда-то исчезло, а потом вновь стало на свое место. Я уже готов был к тому, что раздвинется потолок и мы окажемся под открытым небом. Все было pour epater le bourgeois^*. Обед, как мне помнится, был выше уровня обычного немецкого стола; и вино было приличное. Madame была тоже вполне модна и гармонична со всей обстановкой. Обслуживание также механизировано до предела: столики на колесиках, особые пробки на бутылках ликера, наливающие ровно заданное количество напитка и ни капли больше.

 

Я с любопытством все это наблюдал. До чего же немцы и Германия непохожи на французов и Францию! Поразительно! Французы никогда не перестанут считать немцев за варваров, но и побаиваться их; а немцы всегда будут презирать французов, но и завидовать им. Распрощавшись с Брабендером и не почерпнув из этого визита ничего особенно полезного, лишь утвердившись в убеждении, что Брабендер - хитрая бестия и птица особая, я покинул Дуйсбург и отправился в Кельн, недалеко и по пути, с целью разыскать папину гувернантку (адрес ее я имел - родители как-то его нашли и ей писали). То ли я уже устал, или день был особенно пасмурный, или уже вечер наступил, но Кельн показался мне ужасно мрачным. Ехать пришлось далеко, куда-то на окраину города. Наконец, на мрачной улице я нашел мрачный кирпичный дом. Поднялся по узкой лестнице и позвонил. Мне не сразу открыли, а через дверь спросили «кто». Наконец, впустили в маленькую, тесную, бедную квартирку. Пришлось еще дообъяснять средних лет женщине интеллигентного вида, несколько испуганной, кто я и что. Когда она поняла, то пошла доложить своей матери и затем пригласила раздеться и зайти.

Старушка уже очень преклонного возраста сидела в креслах. В комнате тускло горела лампа, пахло угольной печкой. Она была очень удивлена моим посещением, а главное тем, что я Угримов, а не Угрюмов, как она всегда привыкла произносить нашу фамилию (это многие путали). Она прекрасно помнила Самчики, дедушку и бабушку Угримовых, всю семью, но прожила там сравнительно недолго. Расспрашивала много о папе, дядя Боре, о всех нас. И она, и ее дочь произвели на меня очень приятное впечатление, но людей в несчастье. Вскоре, как только я вошел к ним в доверие, все выяснилось - они евреи и совершенно выбиты из жизненной колеи, растеряны, напуганы. «Что с нами будет? Что будет! Такой ужас творится вокруг. Евреев всюду преследуют, мы почти лишены возможности где-либо работать. Мы всегда считали себя немцами, мы принадлежим к этой культуре и стране, и вот, вдруг мы какие-то зачумленные...» - таков был, приблизительно, крик души. И мне, как иностранцу, они могли излить всю свою печаль, всю свою горечь, все свое отчаяние. Мне было очень их жаль и было очень грустно! Ничем утешить я их не мог, ничем не мог помочь. Только сидел, слушал и качал головой. Да, перед этими двумя беззащитными слабыми женщинами уже в недалеком будущем разверзнется огнедышащая пасть крематория, истребительных нацистских концлагерей, со складами волос, золотых зубов и прочих «отходов производства»... Что с ними стало? Никто уже мне этого никогда не скажет. А встреча человека с человеком состоялась

 

и врезалась в память. Я у них просидел до позднего часа и ушел с тяжелым сердцем. Поезд у меня уходил ночью, и времени было достаточно, чтобы добраться до вокзала. Я вышел на совершенно черную, пустую, плохо освещенную улицу, дошел до трамвайной остановки и сел в совершенно пустой трамвай. Ввиду отсутствия пассажиров кондуктор, оторвав мне билет, ушел опять в кабинку вожатого продолжить с ним разговор. Мне надо было что-то у него спросить, и я направился к ним. Они быстро разгадали во мне иностранца и спросили, откуда я.

— Из Франции, - сказал я.

— А, из Франции, ну как там?

Завязалась сразу беседа. Они, конечно, живо интересовались политической борьбой во Франции, успехами Народного Фронта, который завоевывал тогда позиции (вскоре он оказался у власти). Я, сперва осторожно, а потом, почувствовав в них друзей, рассказал им, что мог, все более и более откровенно.

— Aber hier alles 1st beschissen!^* - заявил, после некоторого раздумья, водитель.

— Wir gehen direkt zum Kriege^**, - добавил кондуктор. - Так и передайте товарищам рабочим там.

Ехали мы довольно долго по пустынному городу, погруженному уже в предвоенную атмосферу. И все время дружественно беседовали, так просто, так хорошо. Опять совершился тот таинственный и мгновенный контакт человека с человеком. Самый ценный в жизни. И все это путешествие в трамвае по Кельну запечатлелось. Где вы и что с вами, друзья на полчаса? Не помню, конечно, деталей разговора, но осталось в памяти возникшее взаимное доверие. Что успели - они про свою жизнь под нацистским режимом рассказали. Вот под впечатлением этой последней беседы с немцами я и покинул Германию. А переехав через границу, вздохнул свободнее - как хорошо, что я уже не в гитлеровской Германии!

Возвращение из Германии

 

Но последний отрыв от Германии произошел в самой Бельгии, которая никогда не была мне мила - это и не Германия, но и не Франция, совсем не Франция. Утром я прибыл в Брюссель или в Антверпен - уже не помню, где Шмидт-Рольке был консулом. Явившись в консульство, обратился к принявшему меня служащему, с грязной физиономией полицейской ищейки. Я спросил, можно ли видеть господина консула.

 

— А зачем вам консул?

— Я его хороший знакомый.

— А кто вы такой, откуда?

Узнав, что я русский, он перешел на ломаный русский язык, которым владел изрядно.

«Э-э, - подумал я, - да ты, наверное, калач тертый и сукин сын. Может быть, партийный шпик, еще и за консулом поставлен присматривать...».

А он разошелся и задумал учинить мне настоящий допрос. Я быстро обозлился:

— Вот моя визитная карточка, будьте любезны отнести ее господину консулу; я думаю, он сам быстро решит.

Повертел он мою карточку и неохотно пошел, затворив за собой дверь. Но буквально через минуту дверь открылась, выбежал сам Шмидт-Рольке и сразу бросился меня целовать как родного.

— Ach, Schu-Schu! Um Gottes Willen! Warum sind Sie nicht direkt zu mirgekommen?^*

И, не обращая ни малейшего внимания на остолбеневшего от изумления шпика, Шмидт-Рольке схватил мой чемоданчик и повел меня в свой апартамент, расположенный тут же, рядом. Там меня, как своего, встретил его всегдашний лакей (бывший его денщик по войне). Тут же был подан вкуснейший завтрак с памплемусом, чему я с дороги был искренне рад. Я передал Шмидт-Рольке приветствия от моих родителей, которых он очень любил и почитал, рассказал ему про свою поездку, про свою семью, про Францию - ведь мы не виделись с 1922 года! Он так был прост, радушен и мил, так был искренно рад меня видеть, так откровенно со мной обо всем говорил, что я сразу почувствовал себя как дома, как у родственника. Чудесный был человек. И вот, на такую простоту в отношениях способен гораздо больше немец (не всякий, конечно), чем француз. Он с отвращением говорил о нацизме, но продолжал служить и резюмировал: «Wir werden uns bis zum Tode organisieren!»^** - фраза, над которой я смеялся тогда и часто вспоминал потом. Но

Шмидт-Рольке был патриотом своей страны; видимо, как и многие немцы правых убеждений, он хотел оставаться верным своему долгу, хоть и плевался изрядно.

А в общем-то Гитлер сумел запрячь в свою тележку всю национально-мыслящую Германию и большую часть социально-мыслящей. Поли-

 

тика - это своего рода клейстер, и Гитлер нашел рецепт изготовления варева, годного к употреблению для склеивания немецких мозгов на вторую мировую войну.

Не знаю, сумел ли Шмидт-Рольке высвободиться из этого клейстера и когда (он был, я считаю, способен на это), но влип, конечно, и он. Понимал ли он, куда это приведет? Понимал, хотя, может быть, тормозил полное осмысливание, слишком оно было трагичным. Настроен он был, в общем, весьма пессимистично и не скрывал того. Хотя нас разделяли и возраст, и положение, и жизненный опыт - он был, казалось, рад, что мог откровенно поговорить с близким человеком и не немцем. Это создавало условия большей свободы для беседы, которую он не мог бы себе позволить даже с друзьями. А здесь тем более не с кем ему было поделиться.

Очень мне было приятно с ним, и я остался у него, кажется, два дня. Мне надо было съездить в Бельгийский мукомольный институт, посмотреть, что они делают, послушать, что они думают. Он находился не так далеко, как все в Бельгии, но в другом городке. Шмидт-Рольке немедленно предложил мне свой мерседес с шофером. И вот я в немецкой дипломатической машине качу по Бельгии. Не очень мне было это по душе, что-то в этом было нехорошее - я почувствовал по дороге. Но было уже поздно, да и намерения Шмидт-Рольке были самые лучшие. Но все же я вышел из машины подальше от улицы, где расположен был Институт, и просил шофера меня подождать возле небольшой харчевни.

Разговор состоялся дельный, простой, хотя лаборатории были оборудованы очень скромно. Это нередко, что настоящая научная работа со скромностью в родстве.

Весь вечер мы проболтали со Шмидт-Рольке после ужина за бутылкой чего-то крепкого, и я заснул полупьяный. Тепло расставшись с ним, я уехал, наконец, во Францию. Как я был ей рад, как мне приятно было в нее вернуться!

— Republique Franchise!^* - объявил с галльской петушиной надменностью полицейский чиновник в черном костюме и черной традиционной шляпе, вошедший в вагон для проверки паспортов. И в этом заявлении послышался отзвук Великой французской революции и гордое убеждение, что это единственная настоящая республика в мире - была, есть и будет! За ним последовала «Douane Francaise»!^** — в допотопной неопрятной форме и с доморощенными крюками из толстой проволоки, чтобы

 

громко шарить под лавками. И как ни странно, именно с этими грубоватыми людьми вошел в вагон и дух свободы!

А вот и Gare de 1'Est^*. Здравствуй, здравствуй, милый, дорогой Париж! Как я счастлив быть снова тут. «Liberte, liberte cherie!»^**. Вот я, наконец, и дома, на rue de Navarre^***, обнимаю Иришу и маленькую Татишу.

 

На следующий день в Мукомольной школе рассказываю в общих чертах впечатления о своей поездке, отдельные, наиболее меня поразившие картинки из жизни современной Германии. Лейтмотив: война, война, война на носу. Но этому французы верить не хотят. Не хотят вовсе не потому, что они по существу считают войну сейчас невозможной, а потому, что захотеть поверить - значило бы коренным образом изменить всю их настроенность, радикально перестроить весь строй мыслей, изменить все рассуждения, желания, надежды... Не хотят потому, что они глубоко ненавидят войну, что она им глубоко отвратительна, что они от нее не ждут ничего, кроме повторения ужасов прошлого. Война — ведь это безумие, и они не хотят верить в безумие даже Гитлера... При мысли о войне у них нет никакого желания схватиться за оружие: «Aux armes, citoyens!»^**** - а скорей натянуть теплую перину на голову. К тому же они по горло заняты своими собственными делами и за ними не видят, не понимают того, что творится за границей, хоть и прямо у них под носом. Пока что Гитлер рвет в клочья Версальский договор, но есть линия Мажино, есть первая в мире армия (иллюзия с 1918 года!). Немцы еще не скоро будет в состоянии сколотить военную мощь. А пока, пока... Нет, нет, нет - только не война. И вижу - не верят мне, моим русским глазам (славяне - опасные фантазеры, и не из-за них же нам лезть снова в драку!)...

Здесь можно было бы пространно поговорить о французской психологии того времени. Очень трудно это сделать сжато. Все же попытаюсь.

Из войны 1914-1918 годов Франция, при помощи России (сперва, а потом вопреки ей), Англии и Америки (под конец именно благодаря ей) вышла победительницей, но совершенно обескровленной, вынесшей на своих плечах главную тяжесть военных лет. Во время этой войны французский народ, уже немало истощенный предыдущими войнами при Наполеонах (Первой и Третьем), потерял лучшую часть своего мужско-

 

го состава, «цвет нации». Свидетельством тому являются памятники павшим в боях 1914-1918 годах в маленьких городишках и деревнях. Меня всегда поражало: читаешь длинные списки солдат в какой-нибудь деревушке, насчитывающей с десяток дворов, и удивляешься - где же весь этот убитый народ жил? Из той бойни французский народ (уже и так стареющий) вышел сильно ослабевшим физиологически, если можно так выразиться. Народ не мог не чувствовать (в некоторых случаях чувство сильнее и вернее сознания, и оно может охватывать массы, как животный инстинкт), что повторение такой бойни приведет его к неминуемой гибели, смерти, как народа. Короче говоря, чувство самосохранения толкало французский народ не на «смертный бой» с врагом, не на наступление на него, а на отступление от него. Не было и в помине того боевого духа, с которым мобилизованные уходили на фронт в 1914 году - чуть ли не как на праздник, с энтузиазмом, с пением и возгласами: «А Berlin, a Berlin!»^*. Разочарованный в плодах своей победы, старый победивший народ не желал снова воевать и приносить неоправданные чудовищные жертвы, а воевать хотел молодой побежденный народ, с наивной верой в то, что победа принесет ему счастье и благоденствие. Конечно, французы ни в коей мере не были пораженцами (за исключением, может быть, врагов Республики - как справа, так и слева). Пораженчество является политическим пороком партий или группировок, борющихся со своим правительством за счет поражения всей страны, всего народа в целом, национальным внешним врагом. Пораженчество, как концепция и метод, всегда предваряет предательство, ведет к нему. Французский defaitisme^** не равнозначен русскому пораженчеству, но родственен ему, хотя пассивен. Во Франции, раздираемой внутренними политическими противоречиями и борьбой партий, единым, общим было - нежелание воевать, избежать войны любой ценой. Различные политические направления прикрывали, реализовывали, оформляли эту общую тенденцию самыми различными способами: лозунгами, теориями, рассуждениями, подчас политически совершенно противоположными, направленными друг против друга остриями мнений, с перекладыванием ответственности за defaitisme, который в критический момент и привел, всех по-разному, к различным видам предательств.

Есть, конечно, у народа (мне думается, что для человеческих масс, в отличии от человеческих индивидуальностей, более применимы зооло-

 

гические закономерности) свое чувство, свой инстинкт самосохранения, который в разные периоды его истории диктует ему то или иное поведение, в зависимости от многих действующих факторов, из которых немаловажным является и наличие действенных активных государственных людей (вожаков), способных взять и держать власть, судьбу страны в своих руках. Народ может: то проявить себя героически, жертвенно, то спасаться самым низменным образом. Такой инстинкт абсолютно эгоистичен и ничего общего не имеет с морально-этическими понятиями, но он может себя проявить, как народная мудрость, корнями уходящая в глубь истории и предвидящая не ближайшее, а сравнительно далекое будущее жизни этого народа. Если анализировать отдельные факты, направления, события - то легко заблудиться в непримиримых противоречиях. Народную мудрость, может быть, легче нащупать, как равнодействующую различных сил. Совершенно ясно, особенно теперь, что Франция в ту пору, в силу многих внешних и внутренних обстоятельств, совершенно была не способна выдержать с Германией длительную и тяжелую войну. Надо полагать, что кровопускание, подобное тому, которое имело место в 1914-1918 годах, просто привело бы к физическому и биологическому уничтожению нации. Инстинкт самосохранения подсказывал: «Лучше быть живой собакой, чем мертвым львом». Гнусная, бесчестная формула, от которой претит, но на которую можно возразить только то, что еще хуже быть мертвой собакой. И Франция, как страна, как народ, от войны отказалась, и отказалась задолго до ее возникновения. Бесславный период французской истории, бесспорно. Но развитие событий показало, что, возможно, в этом была народная мудрость, продиктованная необходимостью, и что Франция нашла в худшие моменты своей трагической судьбы другие пути героического Сопротивления, которые позволили ей, в конечном итоге, при сравнительно малой потере крови и минимальных разрушениях, сохранить свои жизненные основы, приумножить в испытаниях духовные силы, выйти в конце концов победительницей, встать снова на ноги и быстро занять достойное место великой, независимой державы.

После столь унизительного состояния столь блестящие страницы, вписанные в историю Франции, поистине поразительны. И французам есть чего стыдиться и чем гордиться. Да и каждой стране, каждому народу так - и русскому, не в последнюю очередь.

Итак, надвигалась война и временное, но мгновенное крушение Франции.

А о психологии французов лучше всего, хоть и в юмористической форме, написано в бесподобных «Записках майора Томсона»⁸⁹.

 

Война наползала...

 

Война наползала постепенно. И само собой получалось, что «je prenais position»^*.

Война тем и типична, что к этому вынуждает, и чем ближе она к тебе подходит, тем сильнее этот императив. Но и сравнительно далекая война осуществляет свое магнитное воздействие на людей: определяются конкретно полюса, частицы распределяются в магнитном поле. Даже самые убежденные пацифисты подвержены этому воздействию и вынуждены принимать участие, иной раз даже активнее, чем не пацифисты. Видимо, у каждого сознательного человека есть в глубине «его» война, на которую он согласен и которую даже, может быть, бессознательно ждет. В конце концов, все сводится к вопросу: «твоя» это война или не твоя, твоя сторона дерется или не твоя, где твои друзья и где твои враги? Даже отдаленный пушечный гром не может не притягивать, не может не будоражить. Нейтральными могут оставаться страны, народы и государства по политическим мотивам. Люди же не могут оставаться нейтральными, ибо такое безразличие граничит с беспринципностью и даже подлостью, в особенности, если это касается твоей страны.

Итак, война наползала. Сперва фашистская Италия напала на мирную далекую Абиссинию. Отвратительная колониальная захватническая война белых цивилизованных людей против черных полудиких. Она не принесла славы муссолиниевским орлам, а только срам; с трудом, при помощи ядовитых газов они покорили фактически безоружных абиссинцев. Все наши симпатии были безусловно на стороне бедных абиссинцев и несчастного Негуса, который тщетно обращался к Лиге Наций, сразу же обнаружившей свою беспомощность, как и следовало ожидать. Отвратительная была это война, в преддверии Второй Великой. Затем началась гражданская испанская, предопределившая фронт «фашистский - антифашизм», уже вплотную к грядущей, в каком-то смысле репетиция большой войны. И здесь наши симпатии были безусловно на стороне республиканцев, несмотря на то, что анархизм и коммунизм сами по себе нас нисколько не привлекали. Но позиция России и германо-итальянская интервенция тоже оказали влияние.

Русская эмиграция не могла и на это не реагировать, в особенности в предвидении надвигавшейся общемировой грозы. Просоветски настроенные элементы поехали воевать за Испанскую республику. Их было мало, но все же гораздо больше тех, которые решили, что в рядах войск

 

Франко они явятся продолжателями Белого движения. И это весьма было знаменательно для русской эмиграции. Определение позиции по признаку нарастающей угрозы войны не считалось с теми или иными политическими группировками, оно решалось каждым человеком в отдельности, хотя в предвоенный период наметились уже основные направления оборонцев и пораженцев.

Но наряду с этой поляризацией нарастали противоречивые явления в политической жизни той эпохи, как бывает перед грозой, когда облака разных атмосферных слоев бегут одни против других, нагромождаясь, сталкиваясь, перепутываясь... И разобраться во всем этом было нелегко, так же, как трудно было отличить друзей от врагов, союзников от противников. Воевать за республиканскую Испанию против Франко, Гитлера и Муссолини - да, но не за установление в Испании коммунистической диктатуры. Воевать за Францию - да, но не против России, какой бы они ни была. Воевать за Россию - да, но не за мировую революцию и интернационал. Так, к примеру, ставились, сталкивались и возникали вопросы. А события нагромождали их одни на другие. Но в отношении России - в отношении защиты ее, не было вопроса, каковы бы ни были ее враги, явные и неявные. Больше того. В отношении своей страны можно ли заниматься казуистическими рассуждениями о так называемой справедливой и несправедливой войнах? Вернее, можно ли в зависимости от этих шатких рассуждений решать для себя вопрос: браться или не браться за оружие, идти или не идти на войну? Можно ли когда бы то ни было желать своей стране поражения, а не победы? Ведь часто при этом приходится задумываться над сложным вопросом: где и как проходит рубеж между властью, правительством - с одной стороны, и страной, народом — с другой? Как и когда власть выполняет или не выполняет свои обязанности в исторической судьбе народа?

В этой сложнейшей проблеме связи народа и власти, всегда насыщенной острыми противоречиями, разобраться неимоверно трудно, зачастую просто невозможно. Война ее и ставит, и решает; война является тягчайшим испытанием и народа, и власти, также их взаимоотношений. Далеко не всегда сразу и народ осознает - «его» это война или не «его». Не всегда ясно это и отдельным элементам этого народа, отдельным людям. Мне понятны такие мысли, рассуждения и сомнения. Но мне не менее понятна и военная точка зрения: поступать «без рассуждений и сомнений» - по сознательному или обязательному чувству долга. Во время войны это чувство долга может пробудиться в каждом. По сути дела, оно, а не рассуждения, решает вопрос о том, как человек поступает или

 

относится к войне. В этом случае гражданский человек становится военным и добровольно отказывается от сомнений и рассуждений. Чем здоровее нация, чем меньше противоречий между обществом и властью, чем народнее война, тем естественней происходит такой переход. А всего труднее человеку, находящемуся на чужбине, в отрыве от своей страны, своего народа, но сознающему, что нейтральным он оставаться не может. Про себя могу сказать, что любая пораженческая позиция, как справа, так и слева, мне всегда была чужда и противна. Мне всегда представлялось изменой родине воевать в рядах чужой армии с армией своей страны, какова бы ни были политическая ситуация и историческая перспектива, в условиях то ли французской, то ли русской революций. Предвоенные события, развиваясь и складываясь постепенно, неизбежно втягивали в русло катастрофического потока страны, народы. Образовывались огромные и малые водовороты, в которых отдельные люди засасывались и закручивались, как щепки. Инстинктивно хотелось не быть одиноким, влиться в свой поток...

А течение все ускорялось и ускорялось, а вода становилась все мутнее и мутнее. И в отношении России было неясно - способна ли она вести большую войну и будут ли ей союзниками Франция и Англия? После разгрома верховного командования Красной Армии ее боеспособность казалась сомнительной. А с другой стороны, были внушительные успехи советской авиации на испанском фронте и блистательный разгром крупной японской военной группировки в Манчжурии на Дальнем Востоке. Но в общем, как теперь мне стало ясно, мы заграницей очень мало знали о том, что происходило в Советском Союзе. А понимали еще того меньше. Да и теперь далеко еще не все понятно и здесь.

Мысли такого рода приходили мне в голову, помню, на острове Рэ, где мы два лета подряд проводили отпуск в 1937 и в 1938 годах.

Незабываемым был отъезд в 1937 году. Первый раз во Франции, при правительстве Народного фронта, вышел закон об обязательных оплаченных отпусках для рабочих. Мы взяли заранее билет на train de vacances^* no удешевленной цене. Ввиду массового отъезда я должен был поехать на вокзал заранее, чтобы сдать в багаж огромный наш чемодан и там встретить Ирину с Татишей и провожавшую их Екатерину Ивановну. Но из-за толпы людей сдать багаж я не смог и поручил это носильщику, дав ему соответствующее количество денег и адрес назначения.

 

Теперь, прожив в России уже более двадцати лет, мне задним числом становится не по себе от такого решения, от такого доверия к совершенно чужому человеку. И странно подумать, что там, во Франции, это не вызывало у меня беспокойства...

Наш поезд находился на дальней платформе, время отхода приближалось, я стоял около калитки входа на перрон, а Ирины все не было и не было. Наконец, уже в самый крайний срок, появились Ирина с Татишей, но без Екатерины Ивановны. Оказалось, что такси застряло в диком заторе, образовавшемся на привокзальной площади. Оставив Екатерину Ивановну в такси, Ирина с Татишей появились на перроне буквально за несколько минут до отхода поезда. Но самым трагичным было то, что деньги остались почему-то у Екатерины Ивановны. Попросив подвернувшегося носильщика посадить Ирину с небольшим чемоданом и договорившись с ней, что я ее по дороге найду в поезде, если в последнюю минуту не успею добежать до вагона, который оказался в голове поезда, я остался ждать Екатерину Ивановну. Но она не появляется, и я вижу, что поезд медленно трогается. Карьером я несусь, догоняю последний вагон и влезаю в чье-то купе (вагоны с дверьми из каждого купе). Какой-то странный инстинкт подсказывает мне, что я могу уехать один без билета (тот у Ирины) и денег (они у Екатерины Ивановны). Я держу дверь приоткрытой и высовываюсь в окно. Поезд набирает скорость. И вдруг уже почти в конце платформы я обнаруживаю Ирину с Татишей и носильщиком, растерянно глядящих на отходящий поезд - они не успели сесть! Под крики ужаса пассажиров и провожающих я, не медля ни секунды, открываю дверь и выскакиваю уже на большой скорости, проявляя чудеса резвости, чтобы не растянуться и не попасть под вагон... Пулей я проношусь мимо ошеломленной Ирины, добегаю почти до конца платформы, обхватываю какой-то конечный столб и по инерции еще два-три раза обегаю его, в изнеможении от физического напряжения и морального возбуждения... Даже не ругаясь и не споря, мы идем назад и тут, наконец, встречаемся с подъехавшей Екатериной Ивановной. Любезный начальник станции разрешает нам сесть в обычный поезд, отходящий через несколько часов. Я иду на всякий случай выяснить, что с багажом. Удивительным образом наталкиваюсь на моего носильщика, который так еще и не отправил мой огромный чемодан. Удается его сдать в последний момент и, чтобы не опоздать и на этот поезд (Ирина с Татишей уже заняли места), я несусь по перрону, подворачиваю ногу и растягиваю себе слегка сухожилие. Ковыляя и охая, добираюсь до своих, и поезд трогается.

 

Казалось бы, пустяшная история, а вот запомнилась в мельчайших подробностях. Собственно говоря, это кадр из фильма о нашей семейной жизни, когда Татиша была совсем, совсем маленькая и купалась в пенистом прибое Атлантического океана. Хорошо было на этом чудесном острове. Сперва мы прибыли в Ля Рошель, замечательный старинный город, так хорошо известный по истории и романам Дюма, оплот гугенотов. Немало их отсюда ушло из Франции в протестантскую Германию, чтобы потом верой и правдой служить немецким королям и императорам, вроде моего Паракена. Тогда служили не стране, а короне: патриотизм - это пришло с Французской революцией. Здесь же странным образом была и Вандея. Все удивительные завихрения исторических путей народа...

Сейчас отлив. Лодки, яхты, боты лежат на боку у пристани. На огромных вытесанных камнях Вобановских крепостных сооружений⁹⁰ сидят рыбаки, смотрят в море, видят что-то, чего мы не видим вовсе. Остро пахнет водорослями, океаном. Переправляемся на остров Рэ через узкий пролив. Рядом, подалее — остров Олерон⁹¹, который будет потом многажды описан Сосинским и Андреевым в связи с Сопротивлением, где немцы соорудят базу для подводных лодок, а русские пленные из РОА перейдут на сторону партизан и совершат героические поступки, оставив по себе память в виде памятника погибшим, на открытии которого буду присутствовать и я. А сейчас никто этого уже недалекого будущего и не чует: ни мы, ни рыбаки, смотрящие в море. Садимся в автобус и едем почти на другой конец острова. Справа по ходу видно огромное мрачное сооружение за высокими стенами. Это пересыльная тюрьма на каторгу в Гвинею — для самых отъявленных преступников: бандитов, воров, убийц. Отсюда отправляются два-три раза в год специальные пароходы-тюрьмы. Один из них перевезет отсюда на страшную каторгу знаменитого Папийона, который теперь удивит весь мир своими полувымышленными воспоминаниями писателя-урки⁹². Я с великим удовольствием прочел первую книгу, а теперь вот читаю вторую, и мне, как бывшему зэку, многое понятно, умею отличить злую быль от лихого «свиста» - я знаю вкус и того, и другого.

Текла наша мирная жизнь, а где-то стрекотали уже пулеметы, людей душили газами. Трудовая Франция с упоением вкушала плоды социальных завоеваний Народного фронта и не хотела и думать о войне, кото-

 

рая дымила уже совсем рядом, а соседние страны вооружались до зубов, точили зубы...

Чудесные океанские пляжи острова Рэ связаны у меня в памяти с этим чувством накатывающейся беды и неясным представлением о том, где же должно быть мое место в ней. По ночам из открытых окон нашей комнаты доносился несколько волнующий, всегда равномерный шум океанского прибоя в часы прилива. Рядом в кроватке, обтянутой пестрым красивым ситцем, спала маленькая Татиша. Ирина перед купаньем долго мочила большой палец ноги в набегающей на песок морской воде и жалась от ее свежести: «L'eau est glaciale.. .»^*. Почти весь день мы проводили на берегу или в сосновом леске, продуваемым океанским душистым воздухом...

[Рукопись обрывается]