[Глава V.]

МЕДВЕЖЬЯ ГОРА

Перевертывается еще лист моей жизни, кончаю печальные главы. Поезд мчит навстречу новым испытаниям. Все дальше и дальше на север от родного города. Но настроение бодрое. Ху­же уж не будет. В окне замелькали огни, и я их принял за огни Беломорстроя. Это был вечер. Еще одна ночь в поезде. И вот ла­герь № 1 Медвежьей горы. Баня. Опрос — и я в палатке на со­ломе. Утро сырое, туманное. В палатку вошел мой старый то­

варищ Н. А. Александров. Он встал надо мной. Худой, длинный, с тонким носом, слегка искривленным. Посмотрел на меня, лежав­шего на соломе на «земле сырой», горько улыбнулся, и в глазах его вспыхнул огонек: «Ну что ж, Николай Павлович, так вот от палаццо до палатки, от барокко до барака». Он имел в виду мою работу в Екатерининском дворце, о которой допрашивал меня Стромин в наше последнее свидание.

Очень тяжелое впечатление произвели на меня женщины после санобработки — одетые в ватники, низенькие, с широкими бедрами, толстыми задами; у них был вид униженных и оскорб­ленных.

Меня не погнали на общие работы. Я получил назначение работать при библиотеке, заведовать газетной экспедицией. Мой начальник, серенький, невысокого роста, коренастый коммунист сумрачного вида, оказался очень снисходительным и терпеливым по отношению к моей бестолковости и рассеянности. Он позна­комил меня с другим работником экспедиции, Алексеем Сергееви­чем Петровским. Это был человек небольшого роста с длинным тонким носом, приподнятым (он очень не любил свой нос), с не­большими карими, очень зоркими и умными глазами» Заикаясь на букве «к», он моргал глазами и слегка высовывал кончик языка. Наши жизни на Медвежьей Горе тесно сплелись. Я узнал от него, что он друг Андрея Белого, много раз упомянутый в его произве­дениях (в «Первом свидании», в мемуарах «На грани двух ве­ков»)⁴¹, в письмах. Как и Андрей Белый, А. С. был антропософ. Он перевел «Аврору» Якова Беме⁴², он — один из строителей храма в Швейцарии, впоследствии сгоревшего. Страстный поклонник Рудольфа Штейнера.

Мне предстояло ходить с ним на почту за кипами газет. Какие это были дивные ощущения, когда мы оказались вне про­волоки и без охраны, и уж конечно воспользовались возможно­стью удлинить наш путь до почты и пройти к берегу Онежского озера, бескрайнего, как море. Шпалерная (ДПЗ), Кресты... Все позади. Эта мысль уже слагалась в какую-то особую мелодию, печально-прозрачную. Позади!

Работа состояла в том, чтобы прежде всего выделить газеты для управления (Медвежьей горы), а потом по всем «команди­ровкам», как называли у нас различные узлы строительства: Повенец, Водораздел, Надвоицы, Поле, Сорока, — и разослать по местам, упаковав в особые пакеты (что я делал плохо, при чем и оценил терпение своего начальника). В первые же дни новой жизни я попал на собрание лагерников в клуб. Там с программной речью выступал начальник лагерей Коган — крепкий, коренастый человек, производивший впечатление добродушного. Он призывал нас к напряженной работе для искупления своих вин перед совет­ским государством. Сообщил, что своим трудом мы сократим сро­ки, приобретем право частной переписки, улучшим бытовые усло­вия, питание и завоюем себе право включиться в трудовую семью

вольных советских граждан, на равных правах со всеми вольными. Основная мысль его речи: вашего прошлого уже не существует. Нас интересует теперь ваше будущее, и оно в ваших руках. Дан­ные обещания были выполнены. Действительно, теперь лагерь совсем не походил на СЛОН (Соловецкий лагерь особого назна­чения). Там издавался беспартийный журнал «Соловецкие остро­ва» с большой чайкой на обложке. Заключенные писали роман­тические повести из средних веков, элегии, в которых слышалась тоска души по воле, по семье. Теперь выходила газета «Пере­ковка». Это нас, каэров, перековывали в советских граждан. Это уже была типичная, выдержанная советская газета, идеологически перевоспитывавшая заключенных, посвященная в значительной степени строительству канала. По материалам такой газеты мож­но было бы написать роман типа «Далеко от Москвы» Ажаева. В конце своего пребывания на Медвежьей горе я поместил в «Пе­рековке» статью об истории проектов соединения Белого моря с Балтийским. Редакция мою статью озаглавила «Год, победивший века».

Наступила зима. В палатке стало холодно. И огонь печурки (времянки) все чаще не мог преодолевать холод. Спали мы на нарах. С нами спал и староста 1-го лагеря, добродушный парень, коммунист. По утрам подушка примерзала к брезенту, и приходи­лось ее отрывать. Под шубой все же можно было согреться. Жить было можно без ропота. Но вот внезапно приказ. Газетная экспе­диция реорганизуется. Все пакеты направляются непосредственно по назначению либо в управление строительства, либо по команди­ровкам. Нам приходилось проститься с Медвежьей горой и отправ­ляться на трассу канала. Я должен был отчитаться, сдавая газетную экспедицию. И — о ужас! — тетрадь ежедневной получки и отправки газет исчезла. Вот тут и сказалась снисходительность моего началь­ника. Он мне не сказал ни слова упрека, а только очень помрачнел. Я поплелся в свою палатку в очень дурном настроении, стараясь все время сообразить, где может лежать тетрадь. С этими мыслями я долго не мог уснуть. Но все же в конце концов уснул. И снится мне сон. Вхожу я в помещение экспедиции и вижу тюк газет, хо­рошо упакованный. Я его раскрываю и среди газет нахожу про­павшую тетрадь с записями. Проснувшись, я рассказал свой сон старосте лагеря. Он возмутился. «Вот те на! Интеллигент, обра­зованный, а верит снам. Срамота!» Но я, окрыленный надеждой, бегу в экспедицию. Мой начальник спал на столе (это была его привилегия: спать в помещении). Я разбудил его. Он недовольно ворчал: «Что еще?» Я спросил: где тюки, и рассказал свой сон. Тот пожал плечами, но тюк развязал. И в первом же тюке оказа­лась тетрадь. «Чудак!» Как объяснить такой сон? Тюк упаковывал, как всегда, мой начальник — тюки после моей упаковки рассы­пались. Удивлению старосты лагеря не было пределов. Что же делать. Работа сдана. Отчет теперь принят.

Петровский предложил мне закрепиться за геолбазой. Там

служили вольнонаемные. Алексей Сергеевич закончил естествен­ный факультет; был химик. А я что? «Все же попытайтесь». И вот мы оба отправились на геолбазу, близ управления, следовательно, вне лагеря. Петровского приняли немедленно. Со мной был пред­варительный разговор с начальником, очень симпатичным (фа­милию забыл) и его помощником Александром Митрофановичем Гуреевым. Я сказал, что в Педагогическом институте читал курс первобытной культуры и, следовательно, ознакомился с геологиче­скими периодами и имею некоторое представление об истории земной коры, рассказал и о том, что в отрочестве собирал кол­лекцию минералов и имею представление о твердости полевого шпата или кварца, или плавикового шпата, и т. д.

Мне дали отпуск на две недели, я получил учебник геологии (забыл автора) и петрографии — Ф. Ю. Левинсона-Лессинга и вместе с Петровским я должен был ежедневно заниматься опре­делением песков, супесей, суглинков, глин. Мои пальцы должны были развить чуткость, как уши — слух при занятиях музыкой. Это было хорошее время, я чувствовал себя юным, свободным, готовящимся к новой жизни. Через две недели я сдал коллоквиум и был приказом зачислен на базу в качестве младшего коллекто­ра. Нашему примеру последовало еще двое заключенных из нашей палатки — Г. И. Горецкий и В. П. Глинкин. Гавриил Иванович белорус, патриот своей страны, но не шовинист. Коммунист. Похож лицом на Марата. Очень суров в своих суждениях. «Мы дружим с Р. Ролланом, пока мы в глубоком тылу. Но на переломе мы бу­дем врагами». Он убеждал меня, что все осужденные ГПУ — не­сомненно враги, и в лагерях должны искупить свои вины. Это был пламенно верующий в свою политическую истину, не допускавший сомнений и колебаний человек. «Но почему же вы-то в лагере?» На это Гавриил Иванович отвечал: «Значит, была и у меня вина». Это был чистый человек, работник-энтузиаст, а не практик, добрый и отзывчивый человек, нежный отец и прекрасный товарищ. В работу он уходил целиком и быстро стал прекрасным геологом. В 1937 году он был вновь арестован. Все, что он пережил тогда, многому его научило. Он хмурил лоб, говоря: «Меня били!» И, словно стыдясь, опускал голову. Такие легко не меняются. А что он переживал после XX съезда!

Владимир Павлович Глинкин с выразительным, но очень не­красивым лицом, любознательный начитанный, на геолбазе на­шел путь в жизнь. Как и Горецкий, он оказался очень способным и очень усердным, оба они оставили нас, меня и Петровского, да­леко позади.

Однако усиленные занятия отозвались на моем сердце, и врач уложил меня. Мои товарищи уехали на трассу, а я остался в палатке.

Здесь я сошелся с Александром Горским (псевдоним Горно­стаев). Я прозвал его своим Каратаевым. Это был человек совер­шенно исключительный, «всеблаженный». Он внутренней работой

достиг счастья, ни от чего не зависящего, и в любом положении, при любых обстоятельствах не только сохранял бодрость и яс­ность духа, но какую-то неугасимую восторженность. Ему было тогда около 50 лет. Голова уже седела (слегка). Волосы чуточку курчавились. Высокий, с всегда откинутой головой, с обычной улыбкой, обнажавшей зубы, с карими юношескими ясными гла­зами... Он был ревностный последователь учения Федорова, его теории «общего дела». Смерть не закон жизни. Она должна быть преодолена. Человек должен быть девственным. Девственность— условие бессмертия плоти. Но не только задача в том, чтобы дос­тигнуть личного бессмертия. Смерть должна быть окончательно преодолена, и долг живущих — воскресить умерших. Это и есть об­щее дело. И Горский сохранил девственность, мало того, он со­хранил, как Паулин Ноланский (поэт поздней античности), дев­ственность в своем браке с Терезой.

Горский в художественной литературе всюду искал следы учения Федорова. Находил он и в «Спящей царевне». Царевич уда­рился о гроб хрустальный и вернул к жизни спящую царевну. Кульминацию «Медного всадника» он считал в тот момент, когда Евгений, увидев снесенную хижину Параши и поняв, что она мерт­ва, ударил себя по лбу и захохотал. Он понял, по фантазии Гор­ского, что теперь задача его жизни — воскресить Парашу. Сам Горский написал очень интересное стихотворение на тему «Ночь перед Рождеством» Гоголя. Поклонники Солохи, выходящие из мешков, развязанных кузнецом Вакулой, — это восстание из гро­бов мертвецов. Эту нелепую, несуразную идею он облек в замеча­тельную форму таинственности, мистерии.

Я Горскому рассказал, что эти идеи глубоко волновали Герце­на, что в юности он задумал рассказ. Студент-медик так полюбил усопшую девушку, что поставил целью своей жизни воскресить ее. Герцен писал уже из Франции Грановскому, что всегда ненави­дел смерть и что он прочел у биолога Гепле «умирать и не нужно». Этой теме он посвятил рассказ «Поврежденный». Горский в свою очередь рассказал мне, что не только Вл. Соловьев в статьях «Смысл любви» подошел к этой теме, что Достоевский в «Братьях Карамазовых» тоже подвел к ней, что Федоровым и его идеями очень интересовался Лев Толстой. Мало того, и М. Горький, и Ма­яковский. Сидя на моих нарах, Горский уговаривал произвести ра­боту духа, так как моя болезнь сердца — результат упадка духа. Если человек умирал — в глазах Горского он совершал недо­стойный поступок. И сам он твердо верил, что не умрет. Верил без малейшего сомнения.

Пользуясь относительной свободой, мы, работая на террито­рии управления, вечером поднимались на Дивью гору, откуда от­крывались чудесные виды, и в полном уединении беседовали на эти темы. Он как проповедник, а я лишь как прозелит. И все же тогда что-то во мне сопротивлялось самой идее плотского бес­смертия. И гимны смерти Баратынского мне были близки.

Что мог делать в лагере такой Горский? Он заведовал киос­ком в доме Управления. Работал рассеянно и был отправлен в на­казание на трассу в Надвоицу. Впервые я увидел на его лице тень грусти. Вскоре он приехал по делам на Медвежью гору и снова уже сиял. С увлечением рассказывал, что он видит и слы­шит в струях и бурлении Надвоицкого водопада.

Он, десятилетник, был досрочно освобожден: позднее в Моск­ве разыскал меня в музее и зашел повидаться. Он направился в Калугу. Я предложил ему денег «на первое время». «Что вы! У меня достаточно!» — и он назвал смехотворно малую сумму. Года через два ко мне в музей зашла очень симпатичная девушка и привезла из Калуги привет от Горского. Она говорила, какое для нее счастье знакомство с ним. В годы войны я встретил ее на Арбатской площади сильно изменившуюся, угасшую. Она сооб­щила мне, что при приближении немцев Горский был арестован и умер в тюрьме. Все-таки умер! И странно. Его смерть я принял спокойно. Почему он, словно недолгим призраком, прошел через мою жизнь? Как встретил он свою смерть? Был ли в сознании происходящего? Как Пьер узнал о смерти Каратаева, как о спо­койной закономерности. Каратаева он мне напоминал еще и тем, что всегда был занят, что-нибудь мастерил, что-нибудь устраивал, шил, перелистывал, и все думал, думал. Но каратаевской слит­ности с жизнью мира у него не было. Слишком он был интеллигент и искатель, но не «беспокойный», а успокоенный, нашедший свою правду.

Революцию он принял по-своему. Он ценил в ней размах стро­ительства, силу ее темпов. Он радовался работе на канале, хотя сам, работая на своем крохотном участке, был беззаботен. Срав­нивая его со мной, говорили: «На спину Анциферова сядешь, и он кряхтя повезет. На спину Горского сядешь, он не сбросит, не будет брыкаться, но не повезет. Посидишь, посидишь на нем, да и слезешь». Зачем его погубили, этого совершенно безобидного мечтателя? У него за спиной Соловки. Следовательно, он подо­зрителен. Неужели это повод заподозрить... в сочувствии к нем­цам, стремящимся поработить русский народ? Горский был мес-сионист русского народа, он считал русский народ призванным явить миру новое благо. Горский как-то говорил мне: «Достоев­ский называл русский народ «богоносцем». Что значит «богоно­сец»? Не то, что он несет Бога, как хоругвь в крестном ходе. Нет, богоносец — он несет Бога в себе. Он чреват Богом».

Когда я смог приступить к работе и отправиться на трассу коллектором, меня вызвал сам легендарный Френкель (он был, кажется, тогда начальником строительства), о нем говорили, что этот человек, попавший на Соловки за какие-то крупные спеку­ляции, предложил коренным образом изменить систему работы концлагерей с целью максимальной выгоды для государства ис­пользовать рабсилу заключенных. Началась эта реорганизация, как мне помнится, с лесозаготовок (позднее добыча апатитов)

и прокладки новых дорог. В эту новую систему вошло грандиоз­ное строительство Беломоро-Балтийского водного пути (ББВП). О Френкеле говорили как о гениальном организаторе, человеке неслыханной работоспособности. (Еще в Кеми я видел в поздние часы своего дежурства в Дорстройотделе неугасимый огонек в его окне.)

Мне было поручено Френкелем срочно организовать курсы коллекторов. На их подготовку давалось всего два месяца вместо обычных шести. «Здесь нужно работать совсем другими темпами, сверхтемпами». Для того чтобы в столь короткий срок подгото­вить выпуск новых коллекторов, мне нужно предоставить воз­можность комплектовать таких курсантов, которые привыкли к умственной, даже научной работе, для этого я просил разрешения отобрать 20 человек с высшим образованием. Это мне было обе­щано. Я получил бумагу с подписью Френкеля о предоставлении мне права в УРО^* комплектовать курсантов. Нужно было в Повенце и Водоразделе ознакомиться с картотеками и составить списки лиц, которых я найду подходящими для курсов. Как мне было чуд­но с этой бумагой, подписанной самим Френкелем, ехать без охраны в древний Повенец и даже в Водораздел. Знакомиться с составом заключенных — это после заключения в тюрьме, когда я сидел в склепе полгода.

В УРО встретили меня недоверчиво, почти враждебно. Но моя бумага открыла мне доступ к картотекам. Я составил список, и начальник УРО, прочитав его, расхохотался: «И вы думаете, что мы вам отпустим этих людей? Дудки!» Одни из них незаменимые работники, другие наказаны на общих работах. Среди наказанных был В. Эберман, ученик арабиста академика И. Ю. Крачковского. (У него под подушкой нашли на нарах Евангелие). Преподава­тельница немецкого языка (кажется, Либих-Липольд) вместе с историком, фамилию которого я забыл, были отправлены на об­щие работы, т. к. их видели вдвоем на прогулке. А. Б. Мейендорф. Подобный разговор был у меня с нач. УРО и на Водоразделе (2-е отделение ББВП). Я не стал с ним спорить. Сказал: «Я исполнил поручение, как считал целесообразным. Я сделал свое дело. Вы делайте свое». И на Медвежьей горе дал свои объяснения Френ­келю. Он коротко сказал, что мой список будет им подписан, и чтобы я позаботился о подборе преподавателей и о бытовых ус­ловиях, необходимых для успешных занятий. Мне был отведен ба­рак. И будущие коллекторы начали съезжаться. Все они были радостно настроены и, я бы сказал, с аппетитом принялись за дело.

Программу занятий разработали руководители геолбазы Т... и А. М. Гуреев. Распределили, кто будет вести занятия. Вырабо­тали и расписание занятий. Большую помощь оказали двое воль­нонаемных С. Л. Брюн и А. Штейнберг. Оба очень симпатичные

и талантливые юноши, в особенности заинтересовал меня Брюн. Высокий, стройный, с большими синими глазами, правильными чертами лица. С очень серьезным его выражением. Он был не­обычайно предан делу и обладал познаниями профессора. Широко образованный, Брюн совмещал разнообразие интересов с углуб­ленной работой по специальности. На геолбазе он проводил целые дни до глубокой ночи. Между тем как его поджидала молодая жена с дочерью Ясенькой в избушке на окраине поселка Дзержин­ского, по соседству с 3-м лагерем, где была собрана лагерная шпа­на. Я сердился на Брюна, гнал его домой, но бесполезно. Оторвать его от работы было невозможно. Интерес его к работе был абсо­лютно бескорыстен: он не получал никаких льгот, презирал все удобства. Мы, руководители курсов, прозвали его вундеркиндом и предсказывали ему блестящую будущность академика. С курсан­тами он был строг и требователен.

В нашу программу входили занятия по химии, по минералогии, петрографии, по бетону, по топографии. Мне грустно, что все зна­ния, которые и приобрел тогда, совершенно улетучились. А ведь мне постоянно приходилось заменять преподавателей, которых текущие дела по строительству канала постоянно отвлекали от курсов. А «пустые уроки» были гибельны как для прохождения программы, так и для лагерной дисциплины. «Простой рабсилы!» Это — жупел нашей трудовой жизни. И мне приходилось заме­щать отсутствующих преподавателей, в особенности часто по пет­рографии.

По совместительству я был хранителем горных пород, кото­рые доставляли на Медвежью гору в ящиках, похожих на гробы. Места для хранения в подвалах было мало, поэтому держать мою «петротеку» в порядке было очень трудно. А геологи то и дело требовали от меня образцы для камеральной обработки. И я очень нервничал, когда не удавалось достать образец из скважины та­кой-то с такой-то глубины. Больше всего я любил занятия по петрографии. И мы стали собирать коллекцию гранитов, диабазов, доломитов, гранатовых биотитовых сланцев и т. д. Наша коллек­ция легла через некоторое время в основу музея ББВП.

На Медвежьей горе появился новый заключенный, Петр Ни­колаевич Чирвинский, с которым я в юности познакомился у Фортунатовых. Его отец был другом моего отца, оба архангельцы.⁴³ Петр Николаевич — крупный ученый-геолог, написавший, между прочим, книгу о снегах; изучал он их так, как пески в пустыне. В этой книге снимки параллельные, на одной таблице — конфи­гурация песчинок, на другой — снежинок. У Чирвинского был один «пунктик»: он был убежден, что в центре планеты Земля — дырка. Его появление на геолбазе вызвало большое оживление теоретических вопросов. Гуреев и Брюн с ним много беседовали и спорили. Петр Николаевич, обозленный положением заклю­ченного, вспыльчивый, подвижный, вносил весьма живую струю в нашу жизнь.

Срок подготовки коллекторов истек. Были объявлены экза­мены для всех курсантов: и для наших геологов, и для бетонщи­ков, и для топографов, и для счетоводов (я не помню, какие еще были курсы!). Я очень волновался и за судьбу своих «питом­цев», и (признаюсь!) за самого себя. Я был включен в экзамена­ционную комиссию. Результат был очень хорош. Как мне сказал инженер Вожжинский, возглавлявший все курсы, наши коллекторы заняли по успехам первое место. И на трассе канала они себя хорошо показали. Так, Эберман в Водоразделе нашел пласты песков, которые были очень нужны для бетонирования. Курсанты хотели меня поблагодарить и подать коллективное заявление о награждении меня. Однако Вожжинский напомнил, что коллектив­ные заявления в условиях лагеря не допускаются. И предложил другой выход — написать заметку в стенгазете о моей работе. В результате я попал на красную доску. И бытовые условия мри улучшились. Я был переведен в «куземский барак» вне лагерной колючей проволоки, в комнату с адмтехперсоналом. Мы очень хорошо подошли друг к другу и по вечерам много беседовали. Среди товарищей был правнук Кондратия Рылеева, очень похо­жий на декабриста. Фамилия его, кажется, Круглевский. Теперь я получил право питаться в столовой адмтехперсонала, где нас кормили очень прилично.

Большой радостью был приезд моего сына Светика, с которым на время свидания я поселился в поселке Дзержинского, близ той избы, в которой жили жена и дочь Брюна. Помню, как мы полем возвращались с геолбазы и Светик все отставал, делая большие шаги. «Папочка, я стараюсь идти по твоим стопам. Я твоя смена».

В тиши вечеров в нашей каморке при свете лампы я читал ему В. Скотта «Квентин Дорвард». Еще бушевала метель поздней зимы. В окно глядел мрак. Там, где-то за леском, скопище урок. Как-то мы шли, а за нами скрипела телега. И почему-то во мраке Светику стало очень жутко и он прижался ко мне. Я его успокоил. Это была вспышка какого-то особенного детского «мистического» страха. Но в нашей «светелке» было тепло и уютно, когда мы читали нашего «Квентина Дорварда» и уносились в другой, да­лекий мир.

Светика очень полюбили коллекторы. Среди них был кавказец (кабардинец?) Ачабаев, малоспособный, но очень старательный, страстно мечтавший стать коллектором. Он часто возился со Све­тиком, а когда тот расшалится, называл его «шайтаном». Ачабаева я потерял из виду и не знаю, как он показал себя на работе. Во всяком случае, мне не ставили в вину, что я его выпустил на трассу.

На территории управления было построено двухэтажное зда­ние для клуба Беломорстроя. Во 2-м его этаже начали создавать музей строительства с геологическим разделом, заведующим кото­рого сделали меня, но организацией руководил, конечно, не я, а

Чирвинский, Гуреев и Брюн. Я был очень увлечен этой работой и засиживался до ночи.

Я, наблюдая своих соузников, разбил их на три категории: бездельники, думающие только о том, что «срок идет» (их было мало); старатели, которые без нужды засиживались до поздней ночи на виду у начальства. Такое засиживание прозвали непе­чатным словом «жопаж»^*. И наконец, работники, действительно увлеченные своим делом, как Чирвинский и вольнонаемные Гу­реев и Брюн. Я не причислял себя к ним. Я не работал безза­ветно. Любил прийти в свой барак, к своим книгам, письмам... Я удивлялся Брюну и бранил его из-за жены. Как может он так мало думать о ней, не заботиться о жене, которая ради него при­ехала в поселок Дзержинского и до поздней ночи, слушая завы­вание бури, ждет его. Да еще опасение, что урки 3-го лагеря могут явиться, ограбить, убить!

Мне нравилась эта работа с камнями и с сыпучими мате­риалами, которые помещались в особых банках «на ножках». Чис­тая работа. Без всякого идеологического нажима на сознание. Раскладывать камни с наиболее выгодной стороны. Гранить отко­лотый геологическим молотком образец так, чтобы были видны и кварц, и роговая обманка, и полевой шпат (розовый микроклин или сероватый плагиоклаз), и слюда (черный биотит или свет­лый московит).

Я один в залах. Тишина. А за стеной репетиция. Готовят оперу «Плотина № б», сочиненную Игорем Вейсом. Это был меч­тательный мальчик, специальность его — игра на органе. Больше всего он, естественно, любил Баха. Он был очень наивен и еще совсем чист. Мечтал о невесте, которую встретит в церкви, как Юрий Мстиславский у Спаса-на-Бору. И он попал в барак с педе­растами, которые с отвратительными женоподобными движе­ниями выщипывали себе брови, красили губы, вертелись перед зеркалами. Один из них — Полуянов — в клубе плясал, одновре­менно мужчина и женщина. Одним боком — мужчина, другим — женщина. Одет балериной. Я заглянул посмотреть репетицию: один из этих педерастов, одетый в ватник цвета хаки, вызывал другого на соревнование по выемке кубиков для плотины № 6, и ария его напоминала что-то вагнеровское.

Я не помню, чтобы эти репетиции завершились спектаклем. Я видел другой спектакль — «Мистер Стюпид». Играли также за­ключенные. Сюжет — какая-то английская газета послала своего корреспондента в советский концлагерь. Первое действие — бал с фокстротом. Мистера Стюпида провожают с рыданиями, опа­саясь за его судьбу в стране людоедов. И вот 2-е действие — мис­тер Стюпид в концлагере перед бараком, у которого стоит часо­вой. Он спрашивает охрану: «А сколько здесь, голубчик, соб-

рано?» — «Не считал!» — «Больше или меньше ста?» — «Какое там, тут не меньше тысячи». Мистер Стюпид в восторге записы­вает в блокноте: «В небольшом бараке тысяча заключенных, тща­тельно охраняемых стражей». 3-е действие — снова Англия. Заседание редакции. Получена первая телеграмма от м-ра Стюпида. Все в восторге. Следующее действие — снова лагерь на Медвежьей горе. Съезд ударников Беломорстроя. Награды. Угощения, разносят бутерброды с икрой. М-р Стюпид поражен. И честно записывает то, что видит. Еще раз Англия. Редакция. Читают новую корреспонденцию. Общее изумление. Наконец кто-то восклицает: «Бедный мистер Стюпид, он сошел с ума! Большевики его свели с ума!» Занавес. Эту пьесу писали заклю­ченные. Разыгрывали ее артисты-заключенные, и зрители были тоже заключенные. Надо сказать, что съезды ударников бывали и что бутерброды с икрой тоже подавались.

Среди заключенных была балерина (помнится, Бартольс). Очень хорошенькая. За какую-то провинность она попала на общие работы и ее заставили в прачечной стирать белье шпаны. Из Москвы приехала какая-то важная персона из ГПУ. В лагере захотели блеснуть нашим клубом. Бартольс отправили в баню и привели в клуб, где она в костюме балерины с большим успехом исполнила несколько номеров — кажется, «Умирающего лебедя». Московский гость поднес ей коробку шоколадных конфет. А после ее отправили обратно в прачечную. Все это напомнило мне крепостной театр.

Возвращаюсь к Игорю Вейсу. Это был красивый юноша с темной копной волос (стрижка тогда не была обязательна), со светлыми, голубоватыми глазами под темными бровями. Поздними вечерами он играл Бетховена. А я в своем геологическом отделе любил слушать эту игру. Как-то, выходя из музея, я увидел сестру жены начальника лагеря Александрова. Меня поразило выражение ее лица. Она вся была поглощена музыкой, а лицо выражало «радость-страданье одно». Вскоре, придя в клуб, я встретил Игоря Вейса. Он был смущен и растерян. На мой вопрос рассказал о своем своеобразном платоническом романе с сестрой жены начальника Александрова. Той самой, которая так поразила меня выражением лица: «радость-страданье одно». Между ней и Игорем завязалась переписка. На склоне горы, над крутым бере­гом Кумсы — старое дерево с дуплом. И вот в это дупло они со­вали письма и получали ответы. Сегодня Игорь вынул записку. Она была написана печатными буквами. Там стояло коротко: «Пре­кратить. Берегись». Подписи, конечно, не было. На другой день я узнал, что Игорь был сослан в Соловки (а может быть, в северные пункты Балбалтлага), Александров—высокий, худощавый, с энергичным лицом и римским профилем. Я его про себя прозвал Сципионом. Он был очень горд и молчалив. Его жена была, наобо­рот, общительна и не раз посещала музей, заговаривала со мной. Их дочка любила забираться ко мне на колени и беседовать.

Как-то раз я рассказал ей о своем восхождении на Везувий, о кратере вулкана и об извержении. Девочка — ей было лет 10— 12 — так непосредственно восхищалась: «Вот было бы хорошо, если бы лава уничтожила всех контрреволюционеров!» Вероятно, она не подумала, что и я осужден как каэр. Вся история с Вейсом напомнила мне Римскую эпоху. Я представил себе Алек­сандрова каким-нибудь проконсулом. И вот он узнает, что у члена его семьи завязывается роман с рабом. Что ему делать?! В лучшем случае раба ссылают в отдаленную провинцию после тяжкого фи­зического наказания. В нашу эпоху с Вейсом поступили много гуманнее: его только сослали.

Вейса позднее я видел в Большом зале консерватории (в Мос­кве) за органом. Казалось, он нашел свое место.

Вскоре звезда Александрова закатилась. Ему с семьей при­шлось экстренно покинуть Медвежью гору. Их никто не провожал. На перроне вокзала видели его жену, одиноко сидевшую с дочур­кой среди чемоданов и узлов.

На место Александрова был назначен Фирин. Изменится ли режим? Заключенные волновались. Режим был очень либеральный. У нас были кружки, нам читали научные лекции. Мы устраивали экскурсии.

Историю с Вейсом я передаю с его слов — Фирин его вернул. Историю с Бартольс и отъезд Александрова — со слов заключен­ных, и за точность не ручаюсь. Теперь я перехожу к тому, что знаю сам. Ибо был свидетелем и участником столь необычных для лагеря явлений.

Помню лекцию А. Ф. Лосева в клубе для сотрудников ГПУ, на которую были допущены все желающие. Зал был полон. Мно­гие стояли. Лекция была о принципе относительности Эйнштейна с философской точки зрения. Она была закончена приблизительно так: «В «Интернационале» поется: «Мы свой, мы новый мир по­строим». Теперь наука строит совершенно новые представления о космосе, представления, которые дают мощный толчок философ­ской мысли». Лектору устроили овацию. Лосев прочел краткий курс по истории материализма, показав в заключительной лекции (я слышал только ее), что представление о материи все больше сливается с представлением об энергии.

Был кружок «друзей книги». Помню, как з-к В. С. Раздольский делал доклад о книге М. М. Бахтина о Достоевском. Тот же Лосев сказал: «Разве можно говорить и писать о Достоевском, исключив Христа!» После собрания я подошел к его жене и ска­зал ей: «Убедите Алексея Федоровича воздержаться от таких выступлений». Она ответила, грустно взглянув на меня: «Всего не перемолчишь». Как изменился, «перековался» Алексей Федорович, судя по его последним трудам!

Вспоминаю лучезарный солнечный день в конце зимы. Еще раз выпал густой снег и повис на косматых елях. Опушены инеем тонкие ветки березок, и сквозь этот заиндевелый лес небо смот-

рело голубо-синими глазами в просветы между деревьями. Мы шли у подножья Дивьей горы. А. С. Петровский вспоминал свои моло­дые годы. Он рассказывал о чудесных трех сестрах Тургеневых, в которых были влюблены три друга: Андрей Белый, Сергей Со­ловьев и он, Петровский. Белый женился на своей Асе, Сергей Соловьев на Тане, а он, Петровский, не женился. Его Наташа вышла замуж за другого, и он остался на всю жизнь одинок. Я помню горькую складку вокруг его тонких губ. В тот день я слу­шал заключительную лекцию Лосева, а вечером нужно было ре­шать, куда пойти: поэт Смиренский читал свою поэму о Поле­жаеве. Судьбе поэта николаевских времен он придал автобиографические черты. В тот же вечер, одновременно со Смиренским, Попов-Гигило^* — китаист — делал доклад «Сунь Ятсен и тайные общества в Китае его времени».

Вот я и вспомнил слова А. А. Мейера, когда мы сели в Ленин­граде в «столыпинский» вагон: «Мы теперь едем в столицу рус­ской интеллигенции». Тот же Мейер на Медвежьей горе работал (кажется, в проектном отделе) и писал большое исследование о «Фаусте» Гете. Его жена К. А. Половцева передала впослед­ствии эту рукопись в библиотеку им. Ленина, где она, вероятно, хранится⁴⁴.

Может быть, из всего здесь мной сообщаемого самое удиви­тельное — это наши экскурсии по выходным дням. Их организо­вывал я. В течение нескольких месяцев, с тех пор как восстано­вили выходные дни, я брал под свою ответственность 20 лагер­ников под особую расписку и уходил с ними за несколько кило­метров от лагеря, в зависимости от целей экскурсии. Конечно, большое внимание уделялось геологии. Руководил Чирвинский. Ходил с нами и Горецкий. По фенологии экскурсией руководил Д. О. Святский из Центрального бюро краеведения (мой одно­делец). По археологии руководил Горецкий. Мы разыскивали неолитические черепки с типичными узорами, рылись в стоянках. Так пополнялся и музей. Это были счастливые часы. Мы забывали о неволе. Наслаждались суровой, но своеобразной природой Карелии. Читали краеведческую поэму «Карелия» декабриста Федора Глинки.

Да, все это было.

Опасения лагерников, что Фирин изменит порядки, не оправ­дались. Правда, начало было неблагоприятно: в дом управления был запрещен вход без особых пропусков. Этому предшествовал инцидент. Фирин вошел в переднюю. Сидит гражданка и не встает. Приняв ее за заключенную, Фирин грозно крикнул: «Встать!» Неизвестная особа дерзко сказала: «Может быть, вы еще потре­буете, чтобы я для вас легла!» Вне себя Фирин потребовал выяс­нить личность неслыханно наглой заключенной. Она оказалась

женой вольнонаемного. Вот и последовал приказ о пропусках в здание управления.

Фирин, присмотревшись к лагерному быту, обратил внимание на то, что женщин различные «начальства и власти» принуждают к сожительству. Он распорядился, чтобы все женщины, которых притесняли мужчины, «не взирая на лица» подавали ему жалобы. Казалось бы, распоряжение разумное, гуманное. Но что же полу­чилось? Целый поток жалоб! Нашлось немало женщин, которые считали себя оскорбленными, если мужчины не приставали к ним. Разобраться в этом потоке, отделить истину от клеветы было очень трудно, и последовал приказ: прекратить прием жалоб. У нас говорили: «Открыли и закрыли трубы».

Успех первых курсов коллекторов подсказал мысль о вторых курсах. Но на этот раз курсы названы иначе: курсы техников геологических изысканий. Я вновь, теперь уже без особых труд­ностей, произвел набор курсантов. И все занятия протекали значи­тельно регулярнее. Хотя состав курсантов был менее интеллиген­тен, с высшим образованием не было никого, но немало было со средним. Работали также очень охотно и успешно. К лету я пере­селился в «избушку на курьих ножках». Так прозвали «коллек-торскую», помещавшуюся между геолбазой и бараками № 7 и 8. Здесь я сосредоточил ящики с наиболее интересными горными породами. Ко мне забегали медвежьегорские ребята: я им пока­зывал различные образцы. И объяснял минеральный состав, дарил некоторые образцы, не представлявшие интереса. Но среди ребят нашлись дурные «пацаны», которые сделали налет и похитили несколько ценных экземпляров. Гуреев очень ворчал на меня. «Вот, приучили ребят!» <...>⁴⁵

25 марта 1933 года я получил от Светика письмо, глубоко потрясшее меня. С поразившей меня чуткостью, какой-то особой душевной тонкостью он извещал меня о смерти моей матери. Это письмо помогло мне справиться с горем. Тяжестью легло на душу то, что и жена, и мать мои умерли без меня. Я был далеко от них, и мое отсутствие усугубило тяжесть конца. Я не мог сказать им нужных прощальных слов. Вот с этим в моей «блуждающей судьбе» мне трудно примириться, нет, не трудно, а невозможно. Последнее мое свидание с мамой было в кабинете следователя. Лицо ее сияло радостью. Стромин был с ней очень приветлив, да­же ласков. От друзей я узнал, что он обнадежил маму скорым освобождением ее сына. Может быть, я не должен винить его за этот обман. Но ему я обязан последними светлыми минутами встречи.

Письма ее ко мне в одиночку были источником жизни. В них не было привычных для нее жалоб на судьбу, она стремилась внушить мне бодрость. В письмах на Медвежью гору она при­лагала странички своих воспоминаний, в них кое-где даже про­свечивал ее юмор. В одном из них она описала случай, услы­шанный от ее матери, о собачке, выброшенной в окно вагона, —

случай, описанный Достоевским в «Идиоте». Мама была подругой Ставровских, которых знал писатель. Особенно в ее последних письмах я дорожил известиями о Светике, которого она любила всей душой, перенеся на него долю своей ревнивой любви ко мне.

В предсмертном бреду она звала папу, Таню, меня. «А я был далеко». Эта мысль все время буравила мое сознание. Как много в моих отношениях с матерью было общего с отношением Пера Гюнта к Озе. И вот теперь все звучал мотив его прощания с ней, лежащей уже на смертном одре. Когда я лазал по скалам, бросал­ся в волны разъяренного моря, то много тревоги вносил в жизнь моей матери. Про нее говорили: это курица бегает по берегу и кудахчет, а цыпленок, выросший уткой, спокойно плавает и пла­вает.

* * *

И вторые курсы были доведены до конца. Экзамены прошли превосходно. Этот раз мне поднесли коллективный адрес. Sic! И это в концлагере! До чего дошел либерализм! Текст его при­лагаю.

Смерть мамы, волнения, связанные с курсами, — все это обо­стрило мою сердечную болезнь, которую определили как стенокар­дию. По ходатайству врачей мне дали двухнедельный отпуск. К этому времени А. С. Петровский, после зачета отработанных дней, был освобожден и переехал в частный домик за Дивьей го­рой в качестве вольнонаемного. И мне было разрешено поселиться с ним. Он жил на берегу бурной Кумсы, за полуразрушенным мостом, у развалившейся мельницы, в хибарке. В эти дни я был осчастливлен новым приездом Светика. Привезла его Татьяна Борисовна. В эти дни она была арестована. Мой следователь Стромин сказал ей: «Вы, я вижу, очень добивались того, чтобы попасть к нам». Впрочем, вскоре она была освобождена.

Светик бегал с судками в 1-й лагерь и приносил мне пищу. Был очень заботлив, и нам жилось здесь чудесно. Я читал ему «Бориса Годунова» Пушкина и любимую мною в детстве книгу Евг. Тур «Катакомбы». Все это не мешало ему найти новых дру­зей. И он приходил в нашу хибарку слушать чтение, полный новых впечатлений, всегда оживленный.

И вот настал день, особенно памятный! Ко мне рано явился Вася Эберман (работавший теперь по камеральной обработке на Медвежьей горе). Он, загадочно улыбаясь, сказал: «Николай Павлович, к нам приехал из Ленинграда молодой геолог». — «Где же он?» — «Ждет вас за Дивьей горой». Мы перешли мост, обо­шли гору, но я никого не увидел. Тогда Вася сказал: «Я помню ваши слова: «Радость меня сильнее потрясает, чем горе». Приго­товьтесь». Он крикнул: «Пора!» — и из пещеры выскочила моя Танюша, но не бросилась ко мне на шею, а остановилась в смущении. Я видел ее в последний раз в кабинете директора ДПЗ

в присутствии Татьяны Борисовны и... Стромина. Взял дочурку за руку и повел ее через развалившийся мост в нашу хибарку. Танюша сразу же начала приводить комнату в порядок и раскла­дывать вещи. Положила мячик на пол, а он покатился. Хибарка наша так покосилась! Танюша воскликнула: «Боже! Папочка, где ты живешь!» Забилась в угол и стала плакать. Меня это очень огорчило. Светик сейчас же почувствовал это, подошел ко мне и стал тихо говорить: «Ничего, папочка. Пусть поплачет, она скоро привыкнет». И привыкла.

Жизнь в хибарке, несмотря на волнующие переживания, при­несла мне пользу. И я смог вернуться к работе.

Помню вечер. Мы втроем сидели у Кумсы. Я читал детям. Наша группа из отца, сына и дочери заинтересовала проходившую старушку, которая «уставилась» в нас глазами. «Что вас заинте­ресовало?» — «Вот вы возитесь с вашими детьми. А состаритесь, и они уйдут от вас и оставят вас одного, беспомощного». Танюша вскочила. Глаза ее сверкали: «Как вы смеете, гадкая вы, вот что! Никогда я не покину своего папулю!» Но случилось так, что я в старости без детей. И не по их вине. Светик где-то в могиле. Танюша далеко (...)⁴⁶.

Однажды на базу пришел Гуреев и сообщил, что в музей при­едет С. М. Киров в сопровождении Медведя (тогда, помнится, начальник ленинградского ГПУ). Музей показывали П. Н. Чирвинский и я. Киров произвел на меня впечатление человека с очень сильной волей, очень мужественного, но непосредственное впечатление того дня не совпадало с впечатлением, составившимся из рассказов знавших его: добродушный, жизнерадостный. Он был молчалив, сосредоточен, вероятно, чем-то озабочен. Запомнилась мне более всего его твердая поступь, поступь человека, знающего, куда он идет и зачем идет. Мне представился идеальный образ большевика.

Работы на канале близились к концу. У всех заключенных бились сердца лихорадочным боем надежды. А вдруг! Каждый из нас скажет: измучен жизнью, коварством надежды.⁴⁷

В первые месяцы моей жизни на Медвежьей горе уже начали освобождать моих однодельцев. Все яснее становилось, судя по при­говору: чем тяжелее обвинение, тем легче наказание, что нашему «заговору» в верхах не верили. Одним из первых был освобожден А. А. Достоевский (из Пушкинского Дома), потом биолог и мастер художественного чтения Артоболевский. Все чаще приходили ра­достные новости о досрочных освобождениях. Был освобожден и А. Ф. Лосев. Но жена его, заключенная по его делу, освобождена не была, и Алексей Федорович остался вольнонаемным. Как живо помню я эту дружную чету, направляющуюся из 1-го лагеря в Управление на работы. Жена Лосева Валентина Михайловна произвела на меня глубокое впечатление какой-то особой душевной грацией, одухотворяющей все ее движения. Блестяще образованная, умная, талантливая, она могла бы многого достигнуть в своей

специальности — астрономии. Но она всю свою жизнь, все силы своей богато одаренной души посвятила своему мужу, любя его как человека безгранично и страстно веря в его великое призвание философа. Каждая встреча с ними была для меня большой радостью.

Но самой большой, ни с чем не сравнимой радостью были приезды Т. Б. Лозинской со Светиком. «Я вспоминаю Медвежью гору и те три дня моей жизни... Нежность к Вам, к Светику, чувст­во страдания, что я должна увезти его от Вас, — все это слива­лось в какое-то удивительное чувство», — писала она за месяц перед смертью.

Не помню, когда именно был митинг, на котором выступил бывший член Думы и министр Временного правительства Некра­сов, когда мой одноделец С. Тхоржевский радостно воскликнул: «Берег уже виден!» Вскоре состоялось торжественное открытие канала в присутствии И. В. Сталина.

Мы, заключенные, строители канала, в этом торжестве не участвовали. Нас оставили в лагере за проволокой.

Еще раз я понадобился геолбазе, когда А. М. Гурееву при­шла в голову мысль поднести Френкелю коллекцию образцов горных пород Б Б В П.

Был заказан великолепный ящик с клеточками-гнездышками. Мы отобрали образцы. Наши шрифтовики сделали изящные этикетки. Гуреев был занят и вздумал послать меня с двумя кол­лекторами поднести Френкелю подарок. Я был очень смущен. А что же отвечать, если Френкель вздумает меня расспраши­вать о качестве горных пород? «Ничего, ответите», — лаконично возразил Гуреев. И мы с огромным ящиком направились к домику Френкеля. Это был довольно приятный коттедж, недавно построенный на мысу над Кумсой возле здания управления. Он был за канавой, через которую был перекинут мостик. Перед домом был садик, который охранял от коз священник с добро­душным лицом. Френкель принял нас очень деловито. Руки не подал, но предложил сесть и начал рассматривать коллекцию. Случилось то, чего я так опасался. Он начал расспрашивать меня о качествах разных горных пород, спросил, как я полагаю, какие могут быть использованы для различных производственных нужд. И я робко назвал надвоицкие диабазы, отличавшиеся осо­бой крепостью. Назвал и маткотсейские биотитовые гранат-кианитовые сланцы, но предупредил, что пока крупных минералов граната и кианита не обнаружено. Заинтересовался Френкель и неолитовыми черепками.

Со вздохом облегчения мы покинули этого выдающегося организатора, реформатора лагерей, но, по словам лагерников, «чуждого всякой сентиментальности». Со смущением я передал на геолбазе свой разговор с Френкелем. Гуреев посмеялся над ро­бостью моих ответов, но вместе с тем сказал, что я нашелся и глупостей не наговорил. Другие товарищи меня поздравляли.

Что же мне дала геология? Полученные мною знания были столь зыбки, что улетучились с печальной для меня быстротой. Но все же теперь я смотрел новыми глазами на природу. В веш­них водах, уносящих с собой размытые пески и осаждающих их в устье речек и речушек, я теперь видел микрогеологические процессы. И думал о таянии ледников и образовании озер. Теперь валуны я представлял себе на поверхности льдов, которые, несли их на своих хребтах и оставляли как следы своего пути. Даже вер­шины гор перестали казаться извечно созданными, выключенными из потока времени. Вспоминая теперь зубцы норвежских гор, я представлял себе, что это развалины гигантских гор архейского периода, с выветренными зубцами (тиндерне), что это тоже руины, свидетели былого величия. Теперь все ожило и стало моментом в истории горы, застывшим в рамках поколений, столь быстро сме­няющих друг друга. Из яйца вылупился птенец; птенец оперился; его перья меняют свою окраску — вот прошлое птицы, которой я в данный момент любуюсь. Этот оживший для меня теперь мир казался заново созданным. Ведь все это я знал и прежде, но теперь это знание стало видением.

Это новое видение природы не единственное мое достиже­ние в моих университетах концлагеря. На воле я жил в очень тон­ком слое русской интеллигенции, и мое представление о людях и жизни было крайне односторонним. Концлагерь не полити­ческая тюрьма, не место политических ссыльных. Это поистине Ноев ковчег с парами чистых и нечистых, и нечистых было боль­ше, чем чистых.

Быт действовал разлагающе, борьба за существование при­нимала особые формы. 1) Здесь процветал «блат». Оправдыва­лось выражение, которое и пустили в ход: «Все куплю, сказало злато. Всего добьюсь, ответил блат». Появился эстрадный но­мер «Из тьмы лесов (карельских), из топей... блат вознесся пыш­но, горделиво». 2) Туфта — очковтирательство. Заведующие раз­ными отделами и их сотрудники в своих отчетах «заряжали туфту», т. е. приводили вымышленные данные о ходе работ и о выработке. 3) Стукачество—доносительство. От «стук... стук... стук» осторожно с оглядкой в двери начальника и далее разго­вор с ним в духе гоголевского Земляники. 4) «Ссучивание с начальством». Ссученными называли тех, кто путем стукачества или иным путем добивался милостей начальства, достигая блата у него. Происхождение этого слова мне объяснили от ссучен­ных ниток, т. е. тесно сплетенных.

Здесь я научился оценивать человека не по внешним кри­териям (политическим, религиозным, формально этическим, со­словным), а подходить к человеку целокупно. Я продолжаю ду­мать и теперь, что облик человека характеризуют его воззрения, как и его поступки, но судить о нем лишь по его взглядам — нелепость. Так же ложно судить по национальности и по про­фессии, хотя и национальность, и профессия дают материал для

суждения, но лишь при целокупном подходе к человеческой личности. Как много испорчено человеческих жизней из-за ре­шений по «анкетным данным».

Так я освободился от некоторых предрассудков старой ин­теллигенции в отношении нашей старой знати. В Кеми я познако­мился с двумя князьями Мещерскими. Как мало походили они друг на друга! Они к тому же были лишь однофамильцами. Один, которого я встречал лишь на Поповом острове в Кеми, поль­зовался дурной репутацией «ссученного», другой, помнится, Иван Сергеевич, был благородный, стойкий человек. Внешне он походил на древнерусского князя с новгородской иконы. Как он муже­ственно переносил все невзгоды, все беды! Мне очень нравилась его манера себя держать, столько в нем было достоинства, внутреннего спокойствия. Я думаю, на такие натуры революция подействовала очень благотворно. Она выковала характер, зака­лила волю.

Подавленные социальные слои не представляют, какая тя­жесть ложилась на богатых, свободных от труда. Безделье му­чительно. Оно опустошает душу, расслабляет тело. Вот достояние безделья: болезни, скука, сплин. Это же мученики! Лишь в трудо­вой жизни здоровый дух. Вспоминаю Тузенбаха: «Тоска по труду! Как она мне понятна!» Он пророчествовал о буре, которая сметет лень и заставит работать всех, всех.

Все это, конечно, общедоступные истины. Но как мало в со­знание обездоленных классов они проникли!

Никогда не забуду тот день, когда я лежал в своей коллекторской и дремал. Мне нездоровилось. Светик уже забрался в свою голубятню⁴⁸. Внезапно прислали за мной поспешить в Уп­равление. Я взволновался. Вспомнил, как ночью, месяца за два до этого, меня вызвали в Управление к зав. кадрами. Меня хотели по­ставить во главе всех курсов Белбалтлага. Я пришел в ужас. Я объяснил, что судить обо мне как о руководителе на основе двух опытов с коллекторскими курсами нельзя. Может быть, я хорош там, где нужен личный контакт, индивидуальный подход к каж­дому лицу. Но для такого сложного дела, как управление все­ми курсами, я противопоказан. Меня упрекали, бранили, но я был тверд и устоял. Зачем зовут теперь?

В приемной управления собралось несколько  инженеров, ведущих. Нас провели в приемную Френкеля. Все взволнованы. Думают о переброске на БАМ (Байкало-амурская магистраль), куда, по слухам, переводят и Френкеля. К нам вышел его секре­тарь, бойкий Горелик. Он объявил нам, что мы награждены красными литерами ББВП. Горелик пояснил, что эти литеры озна­чали не только досрочное освобождение, но и восстановление во всех правах (занятие любой должности, прописка во всех горо­дах). Эти красные литеры северным сиянием озаряли мою жизнь, не солнечным, ибо с 1929 г. наступила ночь. Но все же ББВП — это путевка в жизнь. До нас дошел слух, что на Невском прос­-

пекте выставлены портреты главных инженеров, вроде Вержбицкого, и сверхударников.

Что особенно дорого мне здесь отметить: мне было предло­жено назвать 5 имен заключенных из числа моих курсантов обоих составов на предмет их освобождения. Я был крайне обрадован и вместе с тем взволнован. В мои руки были отданы судьбы нескольких человек. Ведь я же должен был не только «освобо­дить», но и оставить в заключении остальных, кого я решил не на­зывать. Это были мучительные колебания. (Освобождать можно было только тех, срок заключения которых не превышал 5 лет.) Я со спокойной совестью включил в этот список В. Эбермана, т. к. его открытие на Водоразделе давало мне это право.

Вася быстро оформил свои бумаги, сдал дела и пришел про­щаться со мной. «Что вы медлите? Уезжайте скорее. Мало ли что может произойти?»

Carpe diem, quam minimum credula postero^*.

Но мне захотелось привести в порядок черепки, найденные на месте неолитических стоянок. Кроме того, со мной был Светик. А нам так хорошо жилось вместе.

Вскоре меня вызвал Гуреев и предупредил, что я должен по­дать заявление о своем согласии работать в Дмитрлаге вольно­наемным. Получившие красные литеры, как ценные работники, приглашаются на строительство канала Волга—Москва. Был уже один случай отказа, и только что освобожденный был посажен. Новое дело?

Нечего было делать. Я опоздал. Вася был прав. И вот я в ка­честве вольнонаемного работника работаю в управлении на геолбазе. С теми же Гуреевым, Брюном и Горецким. Питаюсь теперь в столовой для вольнонаемных. Теперь я бы уже смог получить лед!⁴⁹

Наш музей был экстренно свернут, и я прощался со «своими» камнями, как с друзьями. «До свидания в Дмитрлаге».

Не то мне хотелось! Я уже мечтал вернуться к своей прер­ванной жизни в Ленинграде, где живут «торжественно и трудно». Соединиться с остатками своей семьи и жить вблизи своих могил, общаясь со своим учителем И. М. Гревсом и Т. Б. Лозинской.

Вскоре я был оформлен как работник Дмитрлага и получил подъемные и продовольственный паек. Мне объяснили, что проез­дом я смогу на 2—3 дня задержаться в Ленинграде. И вот все готово. Хотелось проститься с Медвежьей горой, и я пошел в дере­вушку Лумбуши с красочными избами староверов <...>⁵⁰

Мы постояли у озера-моря. Сколько раз мы сидели здесь вдвоем, а потом и втроем с Танюшей. Мы следили за красочной

симфонией медленного заката с этими переливами красок, таких нежных, небывалых оттенков, какие нигде я не видел. И роскош­ные закаты юга с их яркими красками не звучали такой неж­ной музыкой, как эти сдержанные, но богатые переливами то­нов краски нашего озера.

Когда мы пришли на вокзал брать билеты, мы узнали но­вость, подкосившую меня: командировки в Дмитров отменены. По слухам, все назначенные на канал Москва— Волга будут отправлены на БАМ (Байкало-амурская магистраль).

Carpe diem, quam minimum credula postero.

В Дмитрлаге я был бы вблизи Москвы, вблизи Курбатовых, Фортунатовых. Ко мне могли бы приезжать дети. Отправка в Восточную Сибирь была новой карой, и очень жестокой карой. Северное сияние погасло.

Светик чутко утешал меня так нежно, с таким убеждением: «Папочка, ты забыл радугу. А я тебе говорю, тебе еще придется поволноваться, но все кончится хорошо, запомни мои слова».

И вот меня осенила мысль: просить Горецкого принять от ме­ня прошение — отпустить меня перед поездкой на БАМ повидать­ся с родными и устроить свои дела, с обязательством по вызову немедленно вернуться на Медвежью гору. Гавриил Иванович улыбнулся и дал мне это разрешение. Этот угрюмый, суровый на вид человек категорического императива был в действительности человеком добрейшей души. Я написал обязательство, но попро­сил, пока речь не пойдет обо мне, держать его у себя в столе. В ду­ше я надеялся, что обо мне забудут.

И вот, собрав мои вещи (много ли их у лагерника? Оказалось много), мы тронулись в путь. Светик разделил со мной ношу, и все же нам двум было тяжело нести: вокзал был не близок. Помог нам милый Глинкин.

Мы в вагоне, поезд тронулся. Прощай, Медвежья гора! Серд­це стучало так сильно, что мне казалось, я слышу бой часов. Тик-так.

Приехали мы так рано, что трамваи еще не ходили. Мы сда­ли вещи на хранение и ждали для нас теперь веселого грохота и трезвона трамваев. Мы решили первым делом съездить к нашим могилам на Смоленское кладбище.

Как переполнилась душа, когда я подвел к могилам моего Светика. У могилы моей Тани я был первый раз. Перекладина креста — словно протянутые руки налево и направо к могилам Таточки и Павлика. Мы стояли молча.

Тишина... Безмолвие... Полнота... Мы словно хотели принять благословение ушедших от нас, но навсегда оставшихся с нами, участников нашей жизни. Ее свидетелей и судей.

С кладбища с мешками на плечах мы отправились к Гревсам. Отворил Иван Михайлович и обнял меня. И я тотчас вспом­нил блудного сына Рембрандта. Вот и я, истомленный долгим, поч­ти пятилетним путем, склоняюсь перед ним, а он с любовью

возложил на меня руки. Когда я сказал ему об этом, он засмеялся: «Ну, какой же вы блудный сын!»

Вышли к нам и Мария Сергеевна и Екатерина Ивановна. Сколько любви окружило нас.

Пора в Детское Село, в мой дом. А сердце сжалось с та­кой болью. Где же мой дом?

Вот и бабушка Катюша, вот и тетя Аничка, вот и Танюша. Но нет ни мамы, ни Тани. Я так боялся ощутить эту пустоту. Светик понял и повел меня в Екатерининский парк. «Веди, веди меня под липовые сени... На берег озера, на тихий скат хол­мов» (Пушкин).

Скат холмов вытоптан, на берегу озера валяются тела загора­ющих. В Камероновой галерее — ресторан. Всюду киоски, агитплакаты. На скалу царскосельской статуи взобрались полуголые фигуры. Светик озабоченно посматривал на меня. «Папочка, я знаю, о чем ты думаешь. Ты вспоминаешь Христа. Который взял плетку и выгнал торгующих из храма».

В первые дни я весь ушел в свое прошлое. В «хранительных сенях» перечитывал Танины письма с начала 1908 года и кончая ее последними письмами в Кемь. Перечел дневники. Перебирал реликвии «шкапа былого».

Еще раз прошла наша жизнь. Прошла, но не ушла. Меня устроили в бывшей детской. Выступавшая печь разделя­ла ее на 2 половины. В одной стояла тогда кровать Светика, в другой — Танюшина. Перед сном возле каждой из них в те ушед­шие годы сидела Таня и пела на ночь тихим голосом: «Фона­рики-сударики горят себе горят». Над Танюшиной кроваткой висел мною нарисованный герб: бокал, на котором сидел снегирь. Снегирь у нас жил в комнатах на свободе и любил сидеть на высоком зеркале. Это то зеркало, которое было в квартире моих родителей до моего рождения. Любил снегирь садиться и на чудес­ный граненый бокал, подаренный мне матерью моей ученицы, ра­но умершей Оли Кочергиной. А Танюша бывало шествовала по анфиладе и распевала сочиненную ею песенку:

Красненький, веселенький,

Животиком вперед,

Сидит себе на зеркале

И весело поет.

Сидел я как-то за печкой в углу у окна и читал детям «Бенгура», одну из любимых книг моего детства. Раздались голо­са, кто-то вошел. И я слышу знакомый голос Елены Александ­ровны Ромейко, «Прекрасной Елены», приятельницы Тани-мате­ри. Она кому-то рассказывала про Таню. Объясняла, как мы здесь жили, как стояли тогда здесь вещи. Словом, вела экскурсию. Но кто был этот посетитель? Вдруг Елена. Александровна, ос­толбенев, запнулась, увидев меня. Она еще не знала о моем возв­ращении. Я сидел, глубоко тронутый тоном ее рассказа. Но кто

был с ней? Меня познакомили. Это была Татьяна Львовна Щепкина-Куперник.

Все меня погружало в чистые, прозрачные, как горные реки, воды нашего прошлого. Особенно тронула меня запись Ольги Ни­колаевны Ползиковой. Она час за часом записала все, что делала, что говорила в последние 2 дня перед смертью Таня.

Так шли дни в мягком свете Purgatorio.

Надо было думать и о будущем. Я все еще чувствовал себя птицей, выпущенной из клетки на веревочке. Нужно было вере­вочку оборвать. Но как — вот вопрос. И мне пришла в голову новая идея. Попросить в Белбалтлаг командировку из Академии материальной культуры для составления карты неолитических стоянок (я надеялся на помощь Горецкого) и для представле­ния различных образцов находок на этих стоянках, включая- и угольки.

Эту командировку мне охотно дали. Не теряя дальше вре­мени, я отправился на Медвежью гору (не без страха).

Особенно беспокоила мысль, что Френкель вернулся из БАМа и я попаду ему в руки с моей командировкой. На вокзале Медвежьей горы я встретил доктора Молочковского (моего од­нодельца) и с ужасом узнал, что Френкель действительно на Мед­вежьей горе! К счастью, скоро я выяснил, что он проехал (помнится, в Мурманск или Кемь).

Я был радостно встречен на геолбазе Гуреевым и Горецким. Они одобрили мой план и обещали полное содействие. Однако все зависело от инженера Вержбицкого, теперь начальника на Медвежьей горе. Я встречался с ним у наших геологичек⁵¹. И он был одним из их поклонников. В здании управления прежде всего удивило меня отсутствие тесноты. В помещении, где ютился целый отдел, теперь сидел один секретарь начальника. Сам он за­нимал также очень большую комнату. С большим волнением явил­ся я к нему на прием со своей командировкой. Он сейчас же узнал меня. «Позвольте, да разве вы не остались в нашей систе­ме?» — «Да, товарищ начальник (теперь уже товарищ). Видите ли, я историк и решил работать на участке, где могу быть наиболее полезен. Я хочу помочь Академии материальной культуры полу­чить ясное представление о тех находках, которые были обнаружены нашей геолбазой. Вот мое задание». И я показал свою программу согласно командировке. Он внимательно прочитал и положил резо­люцию: «Оказать всяческое содействие». С торжеством я вернул­ся на геолбазу. Меня все так тепло поздравляли, что я совсем рас­трогался. Встретил и юного «академика» Брюна. Он сообщил мне, краснея и стыдясь радости, которую не мог скрыть, что у него ро­дился сын Ипполит.

Горецкий вернул мне мое обязательство, которое все время пролежало у него в столе, и я с наслаждением изорвал его. Нить была порвана.

Мы вольные птицы. Пора, брат, пора!

Но для того чтобы выполнить задание командировки, я дол­жен был задержаться на несколько дней. Горецкий и Брюн по­могли мне составить карту стоянок, отобрать образцы. А также все упаковать должным образом. Был вечер. И я, свободный граж­данин, отправился гулять на Дивью гору, уже не боясь наткнуть­ся на охранника. Была ясная ночь. Светила луна. И в этих да­лях, в этом лунном сумраке, в этих тенях сколько образов, ухо­дивших в мое былое, окружило меня. Но все ли они станут только былым? Кто останется спутником моей жизни? С кем будут еще встречи, беседы? Вот Горецкий, Вася Эберман. Но над всеми моя Грация, с которой мы беседовали здесь так хорошо!⁵²

«Пропуск давай!» — раздался резкий голос охранника. «Ка­кой такой пропуск? — ответил я строптиво. — Зачем пропуск, чтоб погулять вечерком по Медвежьей горе?» — «Давай! Пошли в кар­цер!» И пошли. Каким же я был мальчишкой! И только подой­дя к 8-му бараку, где я' ночевал, я показал охраннику мою командировку с подписью Вержбицкого. «Ну то-то! Чего же сразу не сказали? Канителься тут с вами!»

Прощай, Медвежья гора! Прощай навеки! Я возвращался в Ленинград без ясных планов на будущее. Но мне не пришлось начать строить заново рухнувшую жизнь. Друзья, обеспокоенные тем, что ко мне в Детское Село приезжало много друзей и знако­мых (я получил даже предложение поехать с экскурсией в ка­честве руководителя по нашему каналу), стали настойчиво убеж­дать меня переехать в Москву.

То же советовал и мой падре, И. М. Гревс. М. П. Алексеев ус­троил у себя обед, на который пригласил и Ивана Михайловича, и меня. Во время обеда я был вызван по телефону К. В. Пол­зиковой-Рубец к Т. Б. Лозинской. Мне сообщили, что сюда зво­нила С. А. Гарелина, которая возвращается в Москву из поездки на озеро Имандра.

Снова зашел разговор о целесообразности моего переезда. М. Л. Лозинский сулил мне договор в издательстве «Academia», и я сдался⁵³.

В Москве Н. А. Гейнике меня легко устроил в Коммунальный музей зав. водным отделом. Директор музея Брыков обещал мне через Моссовет устроить в Москве квартиру. Я снял комнату на Пятницкой у родных Курбатовых. Так началась моя московская жизнь.

В качестве зав. водным отделом мне пришлось работать над

темой «Канал Волга—Москва». По ходу работ мне пришлось бы­вать в Дмитрове, где я встречал своих знакомых по Белбалтлагу. Однажды я сидел в вагоне поезда, направлявшегося в Дмитров. Против меня сидели двое — отец и сын — и говорили о Медвежьей горе. Мне захотелось узнать новости. Я стал спра­шивать, какие там перемены, что снесено, что построено заново. Спросил и о своей коллекторской. Мальчик оживился: «Это вы об Анциферовом домике?»—«А кто это—Анциферов?»—«А я

почем знаю? Так прозвали маленький домик, где раньше хранили камни».

— Позвольте представиться, — сказал я шутливо. — Этот мифический Анциферов перед вами.

— Будет тебе пули-то отливать.

Я показал мальчику паспорт. Пришлось поверить, что Ан­циферов не миф, а реальность.

Прошло еще около года. На Пятницкой меня навестил проф. Б. М. Энгельгардт. Я с ним встречался раза два. Он сказал, не­много смущаясь: «Мне хотелось проверить одну догадку. Я сидел в ДПЗ в одиночке и там прочел надпись:

Смерть и Время царят на земле, —

Ты владыками их не зови;

Все, кружась, исчезает во мгле,

Неподвижно лишь солнце любви⁵⁴.

Эту запись сделали вы?»

— Да, я.

И немного позднее, в 1956 г., в Дубулты один профессор-филолог спросил меня о том же. В то время, когда он сидел в Крестах, ему сказали, что всех заинтересовала надпись, сделан­ная на окне Анциферовым. Это были те же слова. <..>⁵⁵