ПО ИТАЛИИ В 1912 ГОДУ (CARAVANO RUSSO)

Семинарий по Данте студентов университета и курсисток Бестужевских курсов Иван Михайлович собирал в столовой своей квартиры на углу Матвеевской и Б. Пушкарской.

На темном и ровном фоне обоев — большой портрет Данте с фрески Джотто. Мраморный бюст Данте на письменном столе

кабинета. Рядом с фреской Джотто — панорама Флоренции. (...)

Мы, ученики нашего padre, сидели за длинным столом. Перед каждым лежали тетради и книги ((...) «De Monarchia», «Convito», «Vita nova»^* и три части «Божественной комедии»). В центре сто­ла для общего пользования — три тома «Enziclopedia dantesca» Скартаццини. Основной труд, над которым мы работали» — «De Monarchia» — трактат, написанный Данте с целью содействия объединению Италии и установлению вечного мира. Каждый из участников семинария по очереди разбирал главу этого трактата. Основные понятия, заключенные в данной главе, тщательно ком­ментировались: расе, carita, justizia^** и т.д. Другие сочинения Данте привлекались в целях комментирования этого политиче­ского трактата. Работая над главою о мире, нужно было найти, где еще встречается у Данте понятие «расе» (мир) и как в каждом новом контексте автор понимает это понятие, в каком смысле он его употребляет. Таким образом составлялся толковый словарь основных понятий, определявших мировоззрение великого флорен­тийца. Только этим методом можно было прийти к точному упот­реблению дантовской терминологии^***.

В этом отношении большую помощь оказывал сам Скартацци­ни, у которого мы находили ссылки на все места, где встречается интересующий нас термин. Так приучались мы Иваном Михайло­вичем понимать сокрытый смысл языка человека иных времен, иной культуры. Так отучались мы от произвольного вкладывания в чужие слова своего содержания (порок — столь распространенный среди мыслителей эпохи символизма).

Ознакомившись таким образом со всеми случаями употребле­ния Данте интересующего нас понятия, мы писали доклады на та­кие темы, как: «Carita — в мировоззрении Данте». Некоторые из нас, в целях более широкого освещения изучаемой проблемы, при­влекали и других авторов, современных Данте, или его предшест­венников и, сопоставляя с ними изучаемую по Данте идею, могли точнее и ярче выяснить индивидуальность автора трактата «De Monarchia». Особое внимание обращал Иван Михайлович на все строчки трактата, где можно было усмотреть намеки на исто­рические события или же где можно было отметить бытовые чер­ты. Наш учитель стремился привить нам вкус к конкретной обста­новке, к тому «бытию», в котором слагается сознание, в котором развиваются идеи, характеризующие эпоху. В особенности много внимания уделялось идеям, приобретшим общечеловеческое зна­чение. Но наряду с этими идеями, имевшими «вечный» интерес

(мир, любовь, справедливость и др.), тщательно изучались проблемы и образы, характеризующие специфику мировоззрения средних ве­ков. Например: «Два светила» (солнце, луна), образ, связанный с борьбой папы и императора, гвельфов и гибеллинов¹ (император, подобно луне, заимствует свет (власть) от папы-солнца). Так же связана была с этой борьбой теория двух мечей, о которых упомя­нуто в Евангелии. Два меча —символ двух властей — духовной и светской. Оба они у первого папы Рима, апостола Петра, сле­довательно, ему и принадлежат обе власти: и духовная, и светская.

Данте возражал против этих теорий. Мы изучали толкование их и по другим авторам, имена которых уже стерлись в моей па­мяти. Так начинали мы понимать своеобразие мышления людей средних веков.

Читали трактат медленно, строку за строкой. Чтение шло по кругу. Один начинал, а следующий абзац уже продолжал сосед. После чтения начинался устный комментарий или читался доклад. Полная, настороженная тишина. Слышен только медленный и не­громкий голос читающего. Шелестят переворачиваемые страницы. Читающий возглашает: « «Paradise», песнь XXX, строфа 5». И руки всех тянутся к третьей части «Божественной комедии», а глаза — пробегают по тексту, который читает докладчик. Изредка, но горя­чо вспыхивают споры. Я не ошибусь, если скажу, что в нашем семинарии совершенно отсутствовало соперничество, не было и соревнования. Все личное отходило на задний план. Мы были охвачены желанием знать и желанием научиться познавать.

А сам padre, чуть склонив набок голову, внимательно слушал каждого. Иногда улыбка появлялась на его лице, улыбка для поощрения робеющего, боящегося оказаться недостойным сидеть здесь за столом профессора Гревса (что каждый из нас считал большой честью). Запомнилось еще выражение его склоненного лица, всегда благожелательное. Помню живо ясный лоб его в раме серебристых, тогда еще густых волос. Как любил наш padre эти занятия! Каким ясным, успокоительным светом было озарено это всем нам дорогое лицо! Мы не замечали, как текло время. Ведь мы здесь преодолевали время, уносимые в далекое прошлое. Только изредка из деревянного домика с циферблатом на стене выскаки­вала кукушка и куковала нам о проплывших часах.

Занятия по Данте были прелюдией нашей подготовки к путе­шествию по Италии. Иван Михайлович уже возил за несколько лет перед тем своих учеников в Венецию и Флоренцию. Теперь его спутники были уже доцентами и профессорами. Мне помнится, среди них были: Карсавин, Оттокар, Шаскольский, Брюллов. Это путешествие Иван Михайлович описал в особой брошюре². Теперь, в 1912 году им был задуман более широкий план: наш padre хотел расширить круг участников, более длительно готовить их и, нако­нец, увеличить самый маршрут.

Занятия по Данте, просеминарий по хронике Дино Кампанья, просеминарий по Франциску Ассизскому — все это было связано с

предстоящим путешествием. Помимо этого Иван Михайлович про­чел нам краткий курс истории Флоренции. Вместо Данте и Enziclopedia dantesca на столе его появились карты, планы и много­численные виды Италии. Особенно тщательно Иван Михайлович ознакомил нас с планом Флоренции, выросшей из римского лаге­ря, с его перекрещивающимися линиями: limes cardo и limes de­cuman us^*, сходящимися под прямым углом у Форума, где теперь Santa Maria del'Fiore. Мы знакомились с картами Италии, на кото­рых И. М. Гревс демонстрировал нам маршрут, глубоко им проду­манный. Вступлением в Италию намечалась Венеция, Venezia la bella^**, заключением — Рим, Aurea Roma. Из Венеции мы должны были проехать в Падую, далее — в Равенну (место изгнания и смерти Данте). Основной город нашего путешествия, его кульми­национный пункт — Флоренция. Здесь мы должны были прожить две недели с выездом в Валамброзу и Альверно (гора, где полу­чил стигматы Франциск Ассизский). После Флоренции намеча­лась Пиза, Сан-Джиминьяно, Сьена, Перуджа и затем паломни­чество пешком в заветный Ассизи.

Исключительно скромный Иван Михайлович не хотел взять на себя целиком руководство экскурсией. Он рассчитывал во Флорен­ции и Сьене на помощь своего ученика, урбаниста Н. П. Оттокара, молодого талантливого ученого. С нами должны были ехать два искусствоведа: знаток иконописи А. И. Анисимов (москвич) и специалист по Ренессансу В. А. Головань (сотрудник Эрмитажа).

К сожалению, не все участники семинария могли ехать. Хотя взнос был невелик (на все про все 200 рублей за два месяца), но даже и эта скромная сумма не для всех была посильна. Многие не могли примкнуть к нам и по семейным обстоятельствам. Так, любимая ученица нашего padre Таня Лозинская (как он называл ее) была в ожидании ребенка. Но вместо отпавших участников семинария к экскурсии примкнуло несколько учениц профессора М. И. Ростовцева, интересовавшихся преимущественно Римом.

Из участников семинария в экскурсию записались: Л. И. Но­вицкая, И. В. Берман, Е. Н. Нечаева, Т. Д. Каменская, Ж. П. Отто-кар, В. Н. Николаева, А. Р. Фрейдлинг. Со стороны пришли:

Е. В. Ернштедт, Л. С. Миллер, А. И. Корсакова, К. В. Гросман, К. П. Матафтина. Остальные участники поездки мне не запомни­лись ни как члены нашего семинария, ни как пришедшие со сто­роны: Томилова, А. Д. Кучина, А. Л. Бабич, Н. А. Сергиевская, Ж. А. Вирениус, Э. Г. Цубина, Кельнер, Е. В. Ершова. Присоедини­лись к нам и две старых ученицы Ивана Михайловича: Фроловская и С. М. Гершберг. Девушек было 25 (впрочем, не все они были девушки. Замужем уже были Томилова и Оттокар³).

Из студентов поехало трое: А. П. Смирнов, Г. Э. Петри и я.

Прощаясь с нами, угрюмый и молчаливый латыш А. А. Тен-

тель, заведовавший библиотекой исторического семинария, гово­рил: «Не надо бы Вам ехать. Они (т.е. девушки) женят Вас на себе. Не миновать Вам беды». Когда мы вернулись, Август Адамо­вич тщательно осмотрел руку каждого из трех студентов, подвер­гавшихся столь серьезной опасности, и со вздохом облегчения сказал: «Ну, молодцы! Все устояли, нет ни у кого обручального кольца. Чудеса!»^*

Так определился состав нашей экскурсии-экспедиции. Последнее собрание отъезжающих состоялось в помещении Бестужевских курсов. Иван Михайлович хотел устроить нашу встречу со своим учеником Л. П. Карсавиным. Я его тогда увидел впервые. Смуглый и худой, похожий на свою сестру, всемирно известную балерину⁴, Лев Платонович был очень красив, но красив I декоративно. Тонкие черты лица, прямой, словно точеный, нос, ¹ узкая черная борода. Профессорские длинные волосы ложились на чуть приподнятые плечи. В его умном, сосредоточенном лице было мало мягкости, доброты и той светлой одухотворенности, которые так характерны были для лица его учителя — И. М. Гревса. Что-то затаенное и недобро насмешливое поразило меня в этом значи­тельном лице талантливейшего молодого ученого. Мне показалось, что он счел «сентиментальными» словами Ивана Михайловича, про­сившего сказать нам «напутственное слово». В глазах Льва Плато-новича эта сцена была натянутой. Он недолго побеседовал с нами, но ничего значительного, запомнившегося мне, не сказал.

Наш отъезд был назначен на 20 мая⁵. В зале Варшавского вокзала я с радостью увидел группу своих товарищей. В центре — Иван Михайлович. Он уже был на месте, как всегда один из пер­вых. Через плечо на длинном ремне бинокль. Девушки наши, оде­тые по-дорожному, какие-то непривычные. Шляпы с неимоверны­ми полями некоторых из них придавали нашей группе недемокра­тический вид. Поразило меня количество и величина чемоданов самой модной из девушек, ученицы Н. И. Кареева — К. П. Матафтиной.

Вот мы в вагоне. В одном из отделений поместились: Иван Михайлович, Александр Иванович и Владимир Александрович. С ними решились сесть несколько девушек. Мы, три студента, «три мальчика» (как прозвали нас спутницы), где-то робко уселись подальше. Иван Михайлович подозвал меня, как самого общитель­ного и шепнул: «Не уединяйтесь, идите к девушкам. Надо сближаться со своими товарищами». Я передал Смирнову и Петри  просьбу padre и мы робко начали «сближаться».

Головань оживленно рассказывал о своей жизни в Риме. За­помнилось мне лишь его воспоминание о том впечатлении, которое произвел на его хозяйку роман «Анна Каренина» (хозяйка, как Долли, трагически переживала неверность своего мужа).

Владимир Александрович, невысокий, узкий, с маленьким ли­цом, отмеченным тонкой эспаньолкой, с живыми жестами. Он слегка горбился и взмахивал руками. Говорил он очень увлекатель­но, умно и с юмором. Мне запомнилась его неожиданная улыб­ка, когда он, оглядевшись, заметил, с каким интересом мы слуша­ли его рассказ. А души наши были всем радостям путешествия раскрыты. Все насторожилось в нас в ожидании нового, прекрасного, чаемого и неожиданного. Сколько «нечаянных радостей» сулило путешествие! Эту особенную настороженность духа, его раскрытость, эту до пределов обостренную жажду новых знаний Иван Михайлович называл «духом путешественности». К этому нужно присоединить еще доброжелательность ко всему окружающему, го­товность не только радоваться, но жажда сорадоваться!

Помню, как в этот же вечер под песенку колес поезда Голо­вань продекламировал:

Quanfe bella giovinezza,

che si fugge tuttavia!

Chi vuol esser lieto, sia:

di doman non s'e certezza^*.⁶

A padre внимательно смотрел на нашу группу и радостно улыбался.

Пишу и думаю об этой последней строчке.

Di doman поп с'ё certezza.

Как хорошо для многих из нас было неведение своего буду­щего, своей грозной, а для многих жестокой судьбы! (...)⁷.

* * *

К Венеции мы подъехали вечером. Экскурсанты разместились в гондолах. Плывем по Каналу Гранде. Вот Rialto. Своды этого моста, застроенного домами, почернели. С какой легкостью сколь­зит гондола! Как ловко, стоя, правит ею гондольер своим единст­венным веслом. Темные воды канала омывают ступени дворцов из мрамора с кружевной резьбой. Напряженно глядим налево, там, в глубине, над дворцами должна показаться Кампанилла Сан-Мар­ко. Венецианские купцы, возвращаясь после многих лет странст­вований по Леванту⁸, пристально всматривались в туманную, го­лубовато-лиловую даль. Они ждали, когда над горизонтом пока-

жется колокольня святого Марка, как величавый маяк прекрасной Венеции, царицы морей. Вот и она всплыла, как тонкий месяц над крышами дворцов. Но, увы! Это была уже другая башня, в 1905 го­ду вековая рухнула. Венецианские патриоты возродили ее из праха в прежнем блеске.

Причалили мы у Пьяцетты⁹. Прошли мимо столпов со свя­тым Марком, патроном города, и с крылатым львом, мимо Палаццо Дукале¹⁰ и Сан-Марко и повернули направо у Торре делла Орладжино¹¹. Все это казалось в вечернем свете признаком, прекрасным и обманчивым. Нет, Венеция не обманет нас. Завтра в утреннем свете все это предстанет перед нами в своей многовековой плоти, — не призрак, а чудесная реальность: эти башни и храмы, врата и столпы, такие стройные, четкие, незыблемые.

В Венеции тихо. Шелест шагов прохожих, да всплеск весла гондольера, а вдали в вечерние часы на Канале Гранде — музыка и пение. Это серенады. Все эти звуки умолкнут не скоро. Ве­неция живет и ночью. Внезапно в эти великолепные звуки ворва­лась дерзкая песенка мальчишек:

Tripoli sera italiano!^*

В тот год Италия воевала с Турцией из-за Триполи. Это было началом того губительного пути, который привел новую Италию к краху.

Утро. Мы сидим на Пьяцца Сан-Марко за столиками и едим джелатти. Стаи голубей носятся над площадью. Садятся на усту­пы Собора и Палаццо Дукале. Только что Иван Михайлович за­кончил свой рассказ о происхождении Венеции и сложил карту венецианских островов. Эти голуби сочетались с венецианским фольклором. Старая легенда говорит о том, что именно эта свя­щенная птица указала беглецам то место, где надлежало прича­лить, чтобы основать город. Ломбардцы, спасаясь от германских орд, сели со своим скарбом на ладьи и отчалили в море, куда глаза глядят. Впереди летела стая голубей, указывая путь вплоть до острова Риальто, где птицы сели. «Там будет город заложен».

Блеск утра был ослепительный. Тени медленно плыли по площа­ди. Внезапная музыка ворвалась в ее тишину. Опять «Триполи сера итальяно»? Нет, это было что-то другое. Через [ворота башни] Торре делла Орладжино вливалась на площадь праздничная  толпа. Впереди шли статные старцы с бородами и длинными волосами. На них был необычайный наряд: camicia rossa^**. Это было шествие гарибальдийцев. Их осталось немного. Суетливая толпа итальянцев сопровождала приветственными кликами это шествие. Гарибальдийцы приблизились к Скала дель Гиганти у Палаццо Дукале. В этой толпе они сами казались гигантами. Пе­ред ними раскрылись врата Дворца дожей.

При звуках музыки они вошли во двор. Раскрылись другие во­рота, выводящие на Riva degli schiavoni^*. Я шел за ними вплоть до памятника Гарибальди. Здесь шествие остановилось. Один из гари­бальдийцев поднялся на цоколь памятника и возложил на статую большой лавровый венок. Он говорил о Гарибальди — освободите­ле Италии. Я плохо понимал его взволнованную, патетическую речь. Поднялся другой и возложил венок из темно-красных роз. В его речи мне послышалась фраза о garibaldini del'mare^**. Я не понял ее. В словах обоих гарибальдийцев я искал осужде­ния захватнической политики молодого итальянского империализ­ма, мне чудилось, что оба они учили свою смену тому, что борцы за свободу не должны лишать свободы другие нации.

Памятник Гарибальди поставлен на Славянской набереж­ной^***. Тогда еще не нарастал конфликт между итальянцами и сла­вянами. А между тем еще Герцен после встречи с Гарибальди здесь, в Венеции, писал в статье «Venezia la Bella» p будущности демокра­тической Италии, связывая ее с будущей славянской федерацией, которая должна возникнуть на востоке¹².

Глубоко взволнованный видом необычайных старцев, соратни­ков горячо любимого мною с детства итальянского героя, я шел к своим товарищам, оставленным мною на площади Святого Марка. Мне казалось, что я видел воочию, как измельчали итальянцы, мои современники, как они не достойны своего славного прошлого. Мне вспомнилось, как Ибсен, столь сочувствовавший освободи­тельному движению в Италии, был огорчен при известии о взятии Рима Гарибальди. Он предвидел, что героический период закончит­ся, что освобожденная Италия не сможет сказать своего нужного слова, которое вправе ждать нарождающийся день истории.

Когда я присоединился к своим товарищам, меня огорчил хо­лодный прием моего рассказа: современная Италия их мало волно­вала.

Мы ходили по узким переулочкам, переходили горбатые 'мос­тики над каналами. Наблюдали неслышное скольжение черных гондол. Изредка любовались отражением в мутной глади канала маленьких темно-красных роз, свешивавшихся из редкого садика.

Странный город уводил из жизни. Ни земли, ни зелени — все иное, уводящее в особый завороженный мир, в «соловьиный сад» — место забвения своего трудового верного осла.

Поднимаем полог у входа в храм. Прохладный сумрак таил в себе неведомые сокровища. Глаз привык, и вот картина Карпаччо, самого венецианского из всех венецианских кватрочентистов, влюбленного в свой город. В другом храме из сумрака выступал мечтательный Джанбеллино или могучий Тициан. А вечером,

утомленные, мы все-таки шли к Пьяцетте, где садились в гондолу слушать серенады, тихо качаясь на водах лагуны. Сонная волна плещется у ступеней палаццо. Огни домов, огоньки гондол!..

Днем мы встретили Собинова. Вот бы попросить его пропеть о Венеции! Но кто же из нас мог решиться подойти к этому строй­ному, светлому Лоэнгрину. Ему ли петь нам в сумраке Albergo Ferrari Bravo^*. Ведь даже наша Матафтина содрогнулась, подни­маясь по неприветливой лестнице этого отеля, и, говорят, ложась спать, всплакнула.

Мы — в Музее Академии.

Владимир Александрович — перед Мадонной Беллини. Одну за другой он показал три Мадонны, написанные этим художником: первую в юности, другую — в зрелом возрасте и третью — на скло­не лет. В основном, все тот же тип Мадонны Джанбеллино. Пер­вая — еще скованная в своем движении, еще не созревшая в своем материнстве, не проснувшаяся к жизни, полная не столько чисто­ты, сколько невинности. Вторая — все еще спокойная, безмятеж­ная, но уже познавшая свое материнство, строгая в своей женст­венности. И последняя — с опущенными веками, что-то затаившая в себе, утратившая первоначальную гармонию, уже не невинная, но все же чистая и еще более женственная. И у каждой свои краски с переходом от холодноватой гаммы ко все более теплой. Краски художника не в его власти, они зависят от возраста, от опыта жизни. Они так же подчинены им, как почерк пишу­щего. <...>¹³

* * *

В Венеции мне были очень дороги эти переезды в гондолах от одного храма или дворца к другому. Посадка в эту ладью, плав­ное ее скольжение по водам лагуны, четкие раздельные звуки, как в лесу. Колеблющийся полет чайки над волной и вдали парус. Все это заставляло каждое новое впечатление переживать, как дар Ве­неции.

О красный парус

В зеленых далях.

Черный стеклярус

На темных шалях!¹⁴

Здесь, в Венеции, время стало иным, не похожим на время в других городах. Оно не несется со стремительностью вешних вод, разрушая и созидая. Время Венеции уже давно перестало быть зиждительной силой, но оно не стало и силой разрушитель­ной.

На каменном горбатом мосту над узким каналом и сейчас можно видеть венецианку в такой же темной шали, как изобразил ее на своей таинственной картине Conversazione^** Дж. Беллини.

Мы прожили в Венеции 8-10 дней, не более, но нами было столько пережито, что, казалось, прошли долгие месяцы. Когда мы шли по земле узкого островка Лидо навстречу волнам Адриати­ки и чувствовали под собою эту землю, и слушали густой шум платанов (чинар), в котором уже слышался грохот прибоя, нам казалось, что мы высадились на сушу после долгого путешествия по стране, лежащей уже за пределами времени. (...)

И мне думалось о Венеции. Мы, русские девушки и русские юноши с нашим padre, мы caravano russo, внесли с собою в этот город, столь избалованный в десятилетиях восторгами форестье-ров, (...) что-то небывалое, неведомое даже ей, былой Царице Морей. Казалось, что не только многое, на всю жизнь ценное вы­несли мы из нее, но и оставили в ней какой-то свой след. (...)

Итак, Венеция была для нас той триумфальной аркой, которой мы вступали в обетованную землю Италии¹⁵.

* * *

Из Венеции наш путь в Равенну лежал через Падую. В этом древнем университетском городе мы смогли сравнить по памяти памятник Гаттамелате работы Донателло с тем монументом Колеоне работы Вероккьо, которым восхищались на одной из площадей Венеции. Осмотрели здесь и строгие, сосредоточенные на главном в своей теме фрески Джотто, и фрески мужествен­ного Мантенья, сравнивая треченто и кватроченто. В Равенну мы прибыли вечером и остановились во дворце Франчески да Римини. Потемневшие, мрачные своды, сумрачные комнаты не были удобны и привлекательны. Но древний палаццо был дорог нам тенями Паоло и Франчески, судьба которых повергла в скорбь Данте, который, выслушав их повесть:

Caddi come corpo morto cade!

 (Упал, как падает мертвое тело)

Здесь мы приблизились к основной цели нашего путешест­вия. Из экскурсантов мы превращались в паломников. Теперь мы искали следов Данте в Италии. Мы пошли в его лес, в Пинетту. Это уже не была selva selvaggia (ed) aspra e forte^*. Пинетта сильно поредела. И все же она была полна для нас таинственного очарования. Мощные красноватые стволы пиний, их густые кроны, образовавшие над лесом своды, их шум, такой густой и глубокий, река Монтоне, медленно струившая свои воды — все это дышало «Божественной комедией». Здесь слагалась песнь 28-я Purgatorio, песнь о встрече с Мадленой. Наш padre раскрыл томик Данте и, когда мы уселись на берегу, медленно прочел нам:

Ма con piena letizia i'ore prime,

Cantando, ricevieno intra Ie foglie;

Che tenevan bordone alle sue rime;

Tal qual di ramo in ramo si raccoglie

Per la pineta in su'l lito di Chiassi,

Quand' Eolo Scirocco fuor discioglie^*.

Все тогда казалось чем-то сказочным: и этот густой ковер из золотистых игл, и этот сочный зеленый берег, и эти воды, и, в особенности, колонны пиний и темные своды их хвои — все это стало храмом Данте. Мы тронулись в путь, когда лучи скло­нившегося к закату солнца озолотили самый воздух Пинетты.

Тень Данте с профилем орлиным

О вечной жизни нам поет¹⁶.

Вероятно, не одному мне вспомнилась там та комната, где мы за длинным столом перелистывали труды Данте, где изображе­ние флорентийского изгнанника украшало стену и где кукушка, выскакивая из деревянного домика, отсчитывала протекшие часы.

На возвратном пути к «тихой Равенне» мы задержались в Киассо, в старом равеннском порту. Море отступило так далеко, что его уже совсем не видно. Мы осмотрели арианский храм¹⁷ Сант-Аполинарио-ин-Киассо. Хотелось подняться на его башню, чтобы увидеть отошедшее море. Но ступени были местами раз­рушены. Однако одна из наших девушек, Елена Викторовна Ернштедт, твердо решила во что бы то ни стало взобраться на башню и посмотреть на «невозвратное море».

Это была очень строгая девушка. Вставала она раньше всех и читала нужных ей в пути авторов в подлиннике. Прозвали ее этрусскою вазой. Лицо Елены Викторовны походило на лики мас­тера Симоне Мартини: глаза карие «орехового» цвета были чуть-чуть раскосые, золотистые волосы собраны остроконечной косой, как у гречанки. И платье она носила не по моде, просторное, со свободными простыми линиями. Я ее очень уважал и... побаи­вался. Она была гордая и казалась мне столь ученой, что я боялся обнаружить перед ней свою несостоятельность.

И вот Елена Викторовна попросила меня остаться с ней и помочь подняться по лестнице. С большим трудом, карабкаясь местами на руках, мы достигли первой площадки, но увы — дальше подняться не было никакой возможности. Елена Викторов-

на должна била отступить. С неменьшим трудом мы спустились вниз. Когда подошли к Равенне, она уже было окутана ночной мглою. В темном коридоре встретила нас Лидия Сергеевна Миллер. Гнев ее обрушился на меня. «Как не стыдно заставлять волноваться Ивана Михайловича, а мне казалось, вы его очень любите! Вижу, что ошибалась!» Очень горько мне было выслу­шать эти слова! В особенности от Лидии Сергеевны, которая мне нравилась больше всех среди наших чудесных девушек.

Но padre встретил меня с улыбкой и потом, подозвав к себе, тихо сказал: «Ведь вы откололись от нас, чтобы не оставить одну Ернштедт?»

Паломничество в Пинетту было подготовкой к посещению мо­гилы Данте. Прах изгнанника покоится в часовне в центре города. Часовня окружена лавровой рощицей. На каменной плите рельеф с профилем Данте и на латинском языке надпись: «1357 год».

Папа Лев Х Медичи из флорентийского патриотизма повелел перевести прах Данте во Флоренцию. Торжественно гробница бы­ла помещена в соборе Санта-Кроче. После смерти папы выясни­лось, что равеннские монахи прибегли к «благочестивому обма­ну»: прах Данте утаили для Равенны — того города, где великий флорентиец нашел последний приют.

Не только Данте интересовал нас в Равенне. Древняя столи­ца византийского экзарха хранит в себе остатки культуры конца античного мира, погружавшегося в «мрак средневековья». В ее суровых и предельно простых снаружи базиликах — изумительные мозаики, полные тех особенных, неповторимых ритмов, которые уже нигде не могли найти своего продолжения. Эта крайняя сдержанность жеста придавала напряженную выразительность. Зо­лотые фоны сияли, как вечерние зори. Красные и синие камешки мозаики горели рубинами и сапфирами. Но самое замечательное в мозаиках — это лики, изображенные на них, лики с широко раскрытыми глазами, взор которых бесконечно глубок. Эти глаза созерцают не жизнь, а видения.

Наиболее сильное впечатление произвел Мавзолей Галлы Плакиды. Небольшой храм с темно-синим куполом, на котором звезды напоминают кристаллы снежинок. Мраморные стены мес­тами оранжевого оттенка зари. В трех нишах размещены гроб­ницы. Одна из них — Галлы Плакиды...

Над входом — мозаика с юным Христом — добрым пастырем. Садится солнце. Легкие тучки снизу окрашены пурпуром. На зе­леном лугу — ароматные цветы. Белые овцы теснятся вокруг своего пастыря. Одна из них касается Его руки. Широко рас­крытые глаза Христа устремлены в бесконечность. Здесь Он похож на Орфея. И хотя нет ничего говорящего о музыке, вся мозаика звучит какой-то проникновенной мелодией. Свет проникает в Мав­золей через раскрытую дверь, над которой эта мозаика. В сумраке ее камешки сияют особым светом. Но разве на такое освещение были рассчитаны своими творцами эти мозаики? Не сотни ли

колеблющихся огоньков от восковых свечей должны были освещать их? Что, если прийти сюда ночью, подкупить сторожа, запастись десятками «черини» и озарить их огнями мавзолей? Я подал padre эту идею. Сперва он недоверчиво покачал головой, а потом улыбнулся и согласился.

Та ночь была звездной. Мы вошли в Мавзолей, прикрепили черини к трем саркофагам, зажгли, а вслед за тем засветили свечи в своих руках. Теперь нежным ровным светом озарились своды. Купол словно стал выше, и его снежные звезды как бы повисли в воздухе. Появилось много нежнейших оттенков на мозаике с добрым пастырем. Переливы всех тонов стали богаче. Мы стояли с этими легкими черини в руках и смотрели, смотрели. Быть может, в эти минуты и наши глаза стали похожи на глаза ликов мозаик... И все же... При этом свете, столь обогатив­шем наши впечатления, было что-то утрачено, что в полусум­раке дневного храма выступало ярче. Так, перестали казаться ру­бинами и сапфирами камешки мозаики.

Когда мы вышли из Мавзолея, я остановился и смотрел на ночное небо с ярко сверкавшими звездами. Иван Михайлович подошел ко мне и положил мне на плечо свою руку. Он мне тихо сказал: «Это было хорошо». И с этой минуты padre для меня — в новом и уже полном смысле padre. Это его прикосновение я пережил, как отеческое благословение. И так на всю жизнь.

Много лет спустя, возвращаясь в его дом после пятилетней разлуки, с котомкой на спине, я шел к нему, как блудный сын, и все ждал, что он склонится надо мной и положит руки, как отец на картине Рембрандта возложил их на коленопрекло­ненного блудного сына^*.

* * *

Путь во Флоренцию. Подъем в нашем caravano russo все нарастал по мере приближения к главной цели поездки — ко Фло­ренции. От могилы Данте, который так тосковал на чужбине по своему родному городу и который умер, не имея возможности побывать в нем, — мы теперь с такой легкостью и с такой быстро­той мчались под ужасающий грохот колес.

«Скоро Флоренция будет видна из окон вагона», — сказал, улыбаясь, Иван Михайлович. Все бросились к окнам. Горы и холмы загораживали дали. Еще поворот, — и перед нами Флоренция. Вот башни Palazzo Vecchio, Bargello^**, Кампанилла Джотто, вот купол Санта-Мария-дель-Фиоре. За собой я услышал голос: «От Данте! От Данте!» Я обернулся и увидел Лидию Сергеевну. Она протягивала руку с лавровой веточкой. Лицо ее потемнело

от копоти паровоза. Заметив, что я увидел ее, она нахмурилась.

Трудно теперь, спустя 35 лет, понять тот энтузиазм, с ко­торым мы встретили Флоренцию. Мне тогда вспомнились первые крестоносцы перед Иерусалимом. Это было проявление той экзальтации, на которую так нападал Николай Петрович Оттокар, обвиняя нас, а особенно Ивана Михайловича, в «лунатизме».

Имя Н, П. Оттокара все чаще появлялось на устах наших де­вушек. Это был молодой ученый, специалист по истории Флорен­ции, ученик Ивана Михайловича, один из участников первого путешествия по Италии, организованного нашим padre.

Мне запомнилась тогда одна фраза, мало предвещавшая хорошего. «Как долго придется мыть руку бедному Николаю Пет­ровичу после того, как он перездоровается со всеми нами». На вокзале нас встретил Оттокар. Я не ожидал таким увидеть ученика профессора Гревса. Он был одет «с иголочки». Велико­лепная панама, серый костюм со всеми складочками (словно его только что утюжили заботливые руки), галстук бабочкой, сверкающие туфли — могли заменить зеркало. На руках необык­новенного цвета перчатки (помнится, сиреневого). Гладко выбри­тый, крепкий подбородок, черные холеные усики, несколько от­топыренные губы (зубы слегка выдавались) и глубоко сидевшие, яркие, блестящие глаза.

«Какой же он чужой!» — подумал я, и мне было как-то не по себе из-за того интереса, который проявляли к нему девушки.

Говорил Н. П. Оттокар медленно, протяжно, сильно нажимая на отдельные слова, словно прислушиваясь к своему вескому слову. «Как француз», — думал я. Но Иван Михайлович встре­тился с ним сердечно. Что же, может быть, он не испортит на­шего общего строя.

Согласно правилам Ивана Михайловича, «покорение города» нужно начинать с вышки¹⁸. Было решено в тот же вечер идти по ту сторону Арно на гору Сен-Миниато, на ту гору, с которой Флоренцией любовался Данте, о чем свидетельствует и мраморная доска. (Все те места во Флоренции, которые упомянуты Данте, отмечены мраморной доской с соответствующей цитатой и сопро­вождающей ее сноской).

Этот раз я изменил товарищам. Я уже был не раз на Сан-Миниато. Мне очень захотелось уединиться и написать обо всем пережитом своей Тане. (То письмо доставило ей большую радость и оно погибло вместе со всем нашим архивом¹⁹.)

Когда вечером мы все встретились за ужином и пили кьянти из круглых бутылок, переплетенных соломой, нам казалось, что мы наконец, после долгих странствий, достигли родного дома.

С каким нетерпением ждали мы наступления первого флорен­тийского утра. Мы шли вслед за нашим padre. В этот день он знакомил [нас] de visu с тем планом Флоренции, с которым в Петербурге он знакомил нас на бумаге. Теперь схема станови­лась жизнью. Мы прошли и по decumano maximo и по cardo

maximo. Мы видели этот Forum на их пересечении, где теперь Санта-Мария-дель-Фиоре, кампанилла Джотто, на одном из релье­фов которой изображен крылатый Дедал, лоджии Ланци и... тот Баптистерий, с гениальными Порта Гиберти, где крестили Данте. Всюду с восхищением читали мы мраморные плиты с его именем, с его словами. Но не нашли мы любимого места Ивана Михайло­вича:

Fiorenza dentro dalla cerchia antica,

Ond' ella toglie ancora e terza e nona,

Si stava in pace, sobria e pudica (Par., XV)^*

Эту cerchia antica мы теперь обошли, всюду отмечая Торре (го­родские ворота) и башни феодалов, усеченные по требованию на­рода. И наконец, мы подошли к Casa Dante^**, похожему на башню, с его гербом, изображающим крыло: отсюда и имя Алигьери^***.

У padre лицо было ясное, какое-то торжественное, а минута­ми — озаренное светлой улыбкой, когда он наблюдал нашу радост­ную взволнованность.

«В каждом городе самая примечательная вещь есть для меня... самый город» — писал Карамзин²⁰. Несмотря на неисчислимые богатства храмов, монастырей и музеев — все же эти слова отно­сятся и к Флоренции, к этому городу-цветку, как гласит его имя, о чем свидетельствует и его герб — красная лилия — и на­звание его кафедрального собора Санта-Мария-дель-Фиоре.

В тот вечер Н. П. Оттокар прочел нам свою первую лекцию по истории Флоренции, о жестокой борьбе с соседями, о бурной борь­бе ее сословий. И Оттокар покорил меня. Среди учеников Ивана Михайловича ему принадлежит особое место. Это историк-реалист, и притом реалист, который не ищет в исторических фактах ни­чего для себя желанного, им любимого, для которого существен­но одно — познать действительность, скрытую за покровом време­ни. Но может ли историк освободиться от всякой предвзятости? Не свободен от нее и Н. П. Оттокар. И ему любо то, что не по­хоже на принятое. Ему любо во что бы то ни стало опровер­гать научную традицию, которая возвеличивает, нравственно по­вышает уровень былой жизни. В этом его коренное отличие от сво­его учителя, который не навязывает действительности ему желан­ное, но который все же ищет в ней свои моральные ценности.

При всем том Н. П. Оттокар — историк-художник, с замеча­тельным мастерством воссоздающий суровую картину средневе­ковья, со всеми ее деталями, выписанными с тщательностью кватрочентиста.

Меньшее для нас значение во Флоренции имел В. А. Головань. Он и сам признавался, что «чем южнее, тем для него холоднее». Более всего мне запомнился из его показов мастеров флорентийской школы показ картин Ботичелли: в их ритмах Вла­димир Александрович старался вскрыть нарастание того кризиса, который пережил художник в связи с движением Савонаролы. Но именно во Флоренции я смог оценить то многое, что уже дал нам Головань. Как-то утром с А. П. Смирновым мы осматривали в Santa-Croce фрески джотесков (Тадео Гадди, Аньоло Гади, Спинелло Аретино...) Пользуясь уроками Голованя, мы могли просле­дить, как последователи Джотто добивались (часто наивно) линейным путем углубления перспективы, как искали они смелых ракурсов, передачи резких движений, а также композиций массо­вых сцен. Мы отмечали, как нарастал интерес к рассказу, к случай­ному, к деталям, как всем этим подготовлялось кватрочен­то. А вместе с тем, несмотря на все эти формальные достиже­ния, великое искусство Джотто мельчало: «единое на потребу» подменялось .«печением о многом».

В этом же храме — величественный, но холодный саркофаг Данте, пустой саркофаг! Вспоминались равеннские патриоты.

В Санта-Мария-Новелла я больше всего ценил не Гирландайо — этого бытописца Флоренции, столь же совершенно пере­дававшего характер Флоренции, как Карпаччо — характер Вене­ции. Меня увлек тогда Андреа Оркания. Его Paradise поразил меня гаммой красок — их оттенков зари — и какой-то особой музыкой, органной музыкой. О «Божественной комедии» часто говорят, что в ней силен и убедителен ад и бесцветен рай <...>. Но во всяком случае в отношении живописи я могу сказать, что есть два художника, у которых именно рай очень убедите­лен и совершенно беспомощен ад. Это — Андреа Орканья и Фра Анжелико.

Монастырь святого Марка — музей Фра Анжелико. Этот ху­дожник в маленьких келейках запечатлел жизнь Христа с необы­чайной простотой и искренностью. Легко поверить свидетельству об этом художнике современников, что он переживал все, что пи­сал, что его прозрачные фрески — записанные им видения. Это рассказ художника о пережитом им самим. Еще после первого посещения мне больше всего запомнилась фреска «Благовещение». Явление показано на фоне келейки Сан-Марко. Как это подтверж­дает мысль о записи художником своих видений? Ангел с неж­ностью смотрит на Марию. Богородица говорит: «Се раба твоя, да будет по слову твоему». Она похожа на зажженную Богу свечу, на жертву, обреченную на муку. Мария словно видит Сына своего на Кресте и уже слышит слова: «И меч пройдет через душу твою». И все же это видение озарено такой любовью, согрето такой лаской, что трагичное в нем разрешается в какой-то примиряющей гармонии. Фра Анжелико — Франциск Ассизский живописи.

Раз вечером мы посетили родной город Фра Анжелико — Фьезоле. Он расположен высоко, на склоне горы. Туда спасались жители Флоренции во время вражеских нашествий.

Во Фьезоле мы посетили монастырь. Молодой монах, похо­жий на того, что изображен Джорджоне играющим на инстру­менте, играл на органе. Девушки наши сидели на скамьях. А нас, трех студентов, пустили в монастырский сад. Мы шли по ки­парисовой аллее, в глубине которой открывался вид на долину Арно.

В прошлые приезды я восхищался панорамой Флоренции с вер­шины Сан-Миниато; тогда благоухали липы. Вокруг их зеленова­тых, пушистых цветов жужжали пчелы; вдоль всего горизонта окружающим долину венцом лежали горы, прозрачно-лиловые, словно аметистовые. Казалось, что они из кристаллов. Все ниже и ниже в долину Арно спускались они уступами. На одном из хол­мов — роща кипарисов. И на дне этой граненой чаши — Флоренция — серо-пурпурная, с ее куполами и башнями.

Отсюда, из Фьезоле, Флоренция кажется еще глубже погру­женной на дно этой граненой чаши. Солнце уже скрылось за Апеннинами. Ложились густые тени. Сейчас мгла поднималась из долины Арно и окутывала город. А небо над линиями гор еще нежно сияло. Из монастыря лились звуки органа. Кипарисы тем­нели. На небе зажглись первые звезды. В саду проплыли, вспы­хивая и угасая, первые светляки. По аллее шли два молодых монаха и о чем-то тихо беседовали. Мне думалось с грустью, что все пережитое во Флоренции и самый образ этого города вот так же в моем сознании покроется мглою времени. Было и хорошо, и по-хорошему грустно. Вспомнился и вечер в Равенне после Галлы Плакиды. Так захотелось, чтобы padre был здесь и так же положил мне на плечо свою руку!

* * *

Из Флоренции Иван Михайлович устроил выезд, по следам Франциска Ассизского в Апеннины, в Валамброзу, к Monte Alvemo^*.

Франциск Ассизский был одним из центров наших семинар­ских занятий. Его светлый аскетизм (beati qui rigent)^**, выте­кающий из его восприятия мира, наполненного божеством, почти пантеистического, его visceroze amore^*** («нутром и чревом хочется  любить») ко всему тварному мире, его преображение всех страданий в радость — все это бесконечно привлекало меня. И, признаюсь, Серафический отец²¹ был мне тогда дороже «сурового Данта».

Вечер в Валамброзе. Изабелла Васильевна Берман, одна из са­мых близких учениц Ивана Михайловича, с лицом, напоминав­шим образы Ботичелли, рассказывала мне о личной связи на­шего padre с этими местами. Здесь он провел последнее лето со всей своей семьей, здесь с ними еще была их любимая Шурочка. И мы чувствовали, что в этот вечер наш padre был особенный. Он не чуждался нас, не стремился, казалось, к уединению. Но он" был все время сдержанно взволнован и сосредоточен в своих мыслях на памятных ему светлых днях.

И все же он созвал нас. Сел на склоне горы, в густом лесу (мне почему-то запомнились вечнозеленые дубы, но, возможно, по ошибке), и сказал, что хочет прочесть нам что-нибудь из Fioretti²², нет ли у кого-нибудь из нас этой книги. Я передал свой экземпляр, купленный еще в прошлую поездку. Иван Михайло­вич прочел нам разговор Франциска с Prate Leone^* о совер­шенной радости (perfecta laetitia). Радость эта заключается в преодолении в душе своей всего темного, в торжестве над всем, что тянет нас вниз, к унынию, к ропоту, к гневу. Читал он заме­чательно. Становилось ясным, что в слова Poveretto^** он вкладыва­ет свои чувства, свои думы. Ближайшие ученицы Ивана Михайло­вича, в особенности Лидия Иосифовна Новицкая, в этот вечер старались быть [еще более] чуткими и внимательными к своему padre.

Из Валамброзы наш путь лежал по склонам гор, по ущельям к скале Альверно. Местность была по-южному суровой. Обычно с югом сочетается представление о неге, но юг имеет, кроме этой прославленной неги, и свою суровость, и она особенно привлекательна. Медленно поднимались мы на гору Альверно. Вблизи вершины, под скалами — францисканский монастырь, где нас очень приветливо встретили минориты. Один из них, молодой монах Фра Руджиеро много рассказал нам о своем монастыре, передал нам и францисканские легенды, связанные с этим мес­том. Увы, никто из нас не записал его оживленных рассказов. Владимир Александрович на Альверно сделал замечательный снимок Ивана Михайловича. Padre сидит на ограде с книгой в ру­ках, а за оградой виднеются дали. В этой позе запечатлен Иван Михайлович с такой живостью, с такой передачей его душевного состояния, что мы все полюбили этот снимок. Владимир Алек­сандрович сделал увеличение, и он появился на стене квартиры Гревсов, наряду с панорамой Флоренции, портретом Данте и Шу­рочкой.

Поднимались мы и на скалу Преображения. Здесь Иван Ми­хайлович снова взял у меня Fioretti и прочел о стигматах. Франциск скрылся от учеников своих, но три из них следовали за ним и видели, как ночь озарилась светом, как в сиянии

возник крест с распятым Серафимом, и стигматы Распятого передались Серафическому отцу.

По существу этот чисто католический образ был нам чужд, и чтение не волновало так своим содержанием, как чтение о «совер­шенной радости». Эта материализация священных образов (празд­ник «Corpus Domini», «Sacre Coeur»^*) все это не для нас. Но францисканская легенда умела и этот образ окружить присущей ей поэзией. А сама скала Преображения, наше уединение, отре­шенность от всего обычного и, главное, это «чувство места» в сочетании с народным языком Фьоретти волновали, вероятно, не меня одного. Перед уходом с Альверно я вспомнил про­щание Франциска со скалами и коршуном, который прилетал его будить, и, заметив, что Франциск очень ослаб, заботясь о нем, стал будить его позднее.

Способность воспринимать место, индивидуализируя его, оду­хотворяя, это одна из привлекательных для меня особенностей ассизского святого.

На возвратном пути Е. В. Ернштедт не захотела ехать в коляске. Она проповедовала идею «хождения по стране». Я согла­сился сопровождать Елену Викторовну и в этот раз, хотя все еще побаивался ее. Мы шли не спеша, и я соглашался с ней: «хождение по стране» — лучший из всех способов пере­движения по чужой земле; им достигается полнота вживания в новые миры, к которым приобщает путешествие.

Елена Викторовна сравнивала ущелья Валамброзы с Дельфий­ским ущельем. В 1910 году она была одной из участниц экскур­сии, организованной в Элладу Ф. Ф. Зелинским. Этот раз наш сепаратизм не вызвал никаких волнений.

В отель «Скандинавия» мы вернулись, как в родной дом. Во Флоренции оставалась тихая Каменская, Татьяна Давыдовна. Чем-то она была больна. И то, что она встретила нас в «Сканди­навии», усилило ощущение возврата домой. Татьяна Давыдовна по вечерам нам часто играла на пианино. Больше всего в ее исполнении запомнилась прелюдия Рахманинова. Особенно ее игру любил Головань. Он часто садился вблизи, ставил локти на коле­ни и склонял голову на ладони. Слушал внимательно, иногда слегка покачиваясь. В те дни ему исполнилось 40 лет. Эту дату мы отметили и поднесли ему цветы. Он был тронут и говорил о mezzo del cammin di nostra vita^**.²³ Теперь уже спуск с горы. Со всем этим можно мириться, если есть корешок, который глубоко во­шел в почву. «Но вот, — говорит Владимир Александрович, — у меня-то и нет такого корешка». Несмотря на наши приветст­вия чувствовалось, что ему в этот день было очень грустно.

Во Флоренции у нас создался особый быт. По вечерам в столо­вой отеля мы слушали лекции. Читал нам сам Иван Михайлович,

а кроме него — Н. П. Оттокар и, кажется, раза два В. А. Головань. После мы расходились по комнатам. Окна выходили в «колодец». И еще долго слышались голоса наших девушек, сидевших на окнах и перекликавшихся друг с другом. Часто раздавались взрывы хохота. Головань, Оттокар и Анисимов уводили некото­рых наших девушек «развратничать». Так назывались самые невин­ные походы в cafe «Гамбринус», где было вкусное мороженое (джелатти). Нравы у нас были очень строгие, или, если можно так выразиться, «застенчивые». Мы, три мальчика, считали даже неприличным сказать девушкам, что идем в баню. И, чтобы объ­яснить наше длительное отсутствие, сказали, что едем в Ареццо смотреть фрески Пьетро делла Франческа. Мокрые волосы выдали нашу тайну, и с тех пор девушки стали, смеясь, называть и между со­бой баню Ареццо. А. И. Анисимов не сочувствовал этим нравам Смольного института и не упускал случая чем-нибудь конфузить наших девушек, выходками во вкусе фламандской школы. Padre сочувствовал нашему поведению, раннему уходу к себе и раннему вставанию. Он ставил трех мальчиков в пример нашим девушкам. А мы казались им еще желторотыми, несмотря на то, что итальянцы называли нас с уважением dottore^* (Анисимова, Голованя и Оттокара — professore^**. Я все ждал, как же они назовут Ивана Михай­ловича, и итальянцы нашлись: И. М. Гревс получил у них титул rettore^***). А мы, три студента, называли друг друга тоже на итальянский лад: Alessio-senza-barba, Giorgio-barba-rossa и Nicolobarbuto^****.

Не принимая участия в беседах через окна колодца, мы все же перед сном делились своими впечатлениями. Беседовали не только о том, что нового принес нам флорентийский день, столь изобильный впечатлениями, — беседовали мы и о наших профес­сорах, и о наших девушках.

Больше всех интересовала меня Лидия Сергеевна Миллер. Она обратила на себя мое внимание в Венеции. И, правду сказать, я тогда досадовал на нее. Стоишь в храме перед Тицианом или Пальмой, или Веронезе, а вот тут, где-нибудь у колонны, — Лидия Сергеевна, и лицо ее такое прекрасное, что мешает смотреть на великих итальянских художников. Мне лицо ее казалось луч­ше всего того, что я мог увидеть на картине или на фреске. Я и теперь не дерзаю описать его. Ближайшая подруга Лидии Сер­геевны — Елена Николаевна Нечаева, с которой я и Алексей Петрович особенно подружились, мне много о ней рассказывала. И я все не мог решить, кто же она: героиня Тургенева, или Толстого, или Достоевского, — она напоминала и ту, и другую, и третью.

Но не только на меня произвела Лидия Сергеевна столь силь­ное впечатление. Вот что рассказала мне Леля Нечаева. Л. С. Мил­лер шла одна по длинной галерее, соединявшей галерею Уффици с галереей Питти через Ponte Vecchio^*. Эта галерея на всем протя­жении украшена картинами старых мастеров; большей частью портретами. Лидия Сергеевна шла мечтательно, слушая шум Арно под мостом. Внезапно появился итальянец, который стал ее пре­следовать, все время восклицая: «О bella, о bellissima!»^**. Испу­ганная Миллер едва спаслась от него. Впрочем, этот пример не может еще служить доказательством ее успеха. Е. А. Лютер си­дела в библиотеке, погруженная в работу. Какой-то итальянец, ее сосед, попросил ее, пересесть за другой стол. «Но почему?» — спросила удивленная Лютер. «Почему! Почему! А потому, что у нас в крови огонь».

Интересней другой случай с Лидией Сергеевной. Она, дочь луж-ского помещика, любила верховую езду. Никому не говоря ни сло­ва, Лидия Сергеевна поехала под вечер в горы, во Фьезоле. Все уже сели за ужин, а ее все еще не было с нами. Увлеченная красотой вечера, феерией летающих светлячков, она не заметила, как прошло время и Флоренция погрузилась во мрак. С дороги она сбилась и дала волю коню. Конь, мечтавший о своей конюшне,  понес ее с такой быстротой, что у бедной Лидии Сергеевны выскочили шпильки и распустились косы.

    На площади Санта-Мария-дель-Фиоре, залитой луной, на коне появилась прекрасная signorina, словно видение. Толпы итальян­цев окружили ее и сопровождали до конюшни. Быть может, не все детали верны в этой записи, но так мне запомнилось это приключение.

Как грустно было провожать каждый флорентийский день и как радостно встречать новый, а дней становилось все меньше и меньше. Каким на всю жизнь даром судьбы был такой флорен­тийский день! Палаццо д'Авансати с лоджиями наверху вместо зубчатых стен, где сохранились надписи о гибели прекрасного Джулиана Медичи, любившего Симонетту. Капелла Медичи с над­гробными памятниками Микеланджело (Ночь и День, Вечер и Утро) и с фресками Беноццо Гоццоли, в которых все полно лико­вания. Санта-Мария-дель-Кармине с фресками Мазаччо, где Петр — не тот пылкий и слабый Петр, пристыженный криком петуха, а могучий Петр — повелитель мира, который призван ве­щать urbi et orbi^***. Картинные галереи Уффици, Питти, Акаде­мии, Сады Кашине и Боболи, Палаццо Рикарди и Строцци, — все эти образы встают в памяти, вспыхивают, как летающие светлячки, и гаснут во мраке былого.

Настал последний вечер. На террасе «Скандинавии», что над

Арно, мы собрались чествовать нашего padre. Мы сложились, чтобы поднести ему чудесную книгу Cento vedute di Fiorenze^*.

Приветственное слово должна была сказать Лидия Иосифовна» самая близкая из близких. На столе стояли бутылки кьянти и бокалы. Иван Михайлович знал: что-то готовится. Он чувствовал себя стесненным и молчал. И все мы молчали. Все ждали слова Лидии Иосифовны. Но молчала и она. Тогда заговорил Головань. И смысл его речи поразил нас всех. Он напал на нашего padre за аскетический дух нашего caravano russo и вызывающе пред­ложил тост «За вино!» Ивану Михайловичу было тяжело. Но он принял вызов, с улыбкой ответил Голованю: «Вино может быть и другом человека, может быть и врагом его. Я принимаю ваш тост, но только с оговоркой: пью за вино — друга человека!»

Мы наполнили бокалы и чокнулись с Иваном Михайловичем и друг с другом. Казалось, теперь печать молчания снята с наших уст. Но... молчание продолжалось, мучительное молчание. «Cum tacent — clamant»^**, — ласково сказал Александр Иванович. Все улыбнулись и... молчали. Почему мы молчали? Ведь все мы были счастливы той Италией, которой так щедро одарил нас Иван Михайлович. И вот потому все, что мог каждый из нас ска­зать, казалось таким ничтожным. И мы молчали. Бедная Лидия Иосифовна! Лицо ее покрывалось красными пятнами, и глаза ли­хорадочно горели. Я чувствовал, что должен был прийти ей на помощь, взять у нее книгу и что-то сказать за всех нас, поднеся ее Ивану Михайловичу. Но я не мог и со стыда готов был провалиться скозь землю. Все это сделал Георгий Эдуардович. Все облегченно вздохнули. Можно было расходиться. Но разошлись мы с очень тяжелым чувством. Так-то поблагодарили мы Ивана Михайловича, а тут еще выпад Голованя. Ох, нехорошо как! В этот вечер в колодце не было слышно смеха.

На другое утро мы покидали Флоренцию. Я шел к вокзалу ми­мо Mercato nuovo^***. Там фонтан—Porcelli^****—Медный ка­бан, описанный Андерсеном. Мальчик-художник совершал на этом Медном кабане свои поездки по флорентийским галереям в ноч­ные часы. Сказку эту я знал с детства, но совсем забыл о ней. При виде Медного кабана мне сразу вспомнилась забытая сказка, как далекое эхо' на мое детство. И вдруг сказка стала как бы реальностью. Не вымысел Медный кабан, а быль. Стерлись грани между явью и сном. Это последний привет Флоренции.

День был пасмурный, и это было хорошо. На душе такая ус­таль после всего пережитого, и в особенности вчерашнего нашего провала.

«Что padre? — спросил я тихо, кажется, Лидию Иосифовну. —

Не сердится на нас?» — «Нет, что вы, ему было нас только очень жаль».

Хотелось к морю, как там, в Венеции, на Лидо. У Ливорно мы прошли на берег. Отчего постоянно взволнованное море несет мне с собою не тревогу, а покой?

Мне вспомнилась там, на берегу, небольшая картина Ботичелли: Блаженный Августин идет по морскому берегу. Море — бесконечное, с голубой дымкой, а на горизонте бледная заря. На берегу мальчик, ложкой зачерпнув морскую воду, переливает ее в маленькую ямочку среди камней в песке. Сюжет нам известен.

Блаженный Августин бродил по берегу, размышляя о проис­хождении зла в мире, созданном благим и всемогущим Отцом. Unde malum?^* И не находил ответа. Внезапно увидел он маль­чика, вот так, как это изобразил Ботичелли, самый задумчивый художник Кватроченто, поэт в живописи. Блаженный Августин спросил мальчика: «Что ты делаешь?» Тот отвечал: «Я хочу пе­релить море в эту ямочку», — сказал и исчез. Мудрец понял смысл видения. Разве не безумие пытаться вместить море божест­венной мудрости в наш ограниченный разум? <...)²⁴

* * *

Мы направлялись в Сан-Джиминьяно.

Елена Викторовна предложила идти с ней по стране, следова­тельно, пешком. Кроме меня, к ней присоединились А. П. Смир­нов, Е. Н. Нечаева, Е. А. Лютер, К. В. Гросман. Наши размести­лись в экипажах и быстро скрылись из вида.

Бодрым шагом вступили мы в горы. Дорога шла по склону, все время набирая высоту. Вскоре мы подняли чей-то паспорт. Оказалось, нашей Н. А. Сергиевской. Ну и недотепа же она! Пусть поволнуется и мы ее утешим. Перспектива приятная...²⁵

Горы становились все круче. Сгущались сумерки. Внизу начи­нали вспыхивать огоньки светлячков своим переменным светом, как у маяков. Их становилось все больше. А над нами зажигались звезды. Внизу росло число огоньков, и вверху оно росло еще быст­рее. Светящаяся бездна над нами, и внизу, под нами, словно опрокинутое небо — бездна мерцающих огоньков. Где-то послы­шался глухой грохот надвигающейся грозы. Все ближе и ближе. И вдруг рассыпался грохотом по ущелью такой гром, что мы, вздрогнув, остановились. Полились потоки дождя. Вот уж под­линно разверзлись хляби небесные. Тучи скрыли звездную бездну неба. Ливень погасил огоньки светляков в ущельях. Все погрузи­лось в полнейший мрак. Исчезла дорога.

Когда же мы доберемся до Сан-Джиминьяно в таком хаосе? Однако который час? Из нас никто не курил. Я поймал одного светлячка, все еще не хотевшего погасить свой фонарик, и по-

ложил его на стекло часов. Он еще раз вспыхнул и осветил циферблат. «Половина девятого! А какая темь!»

Шли мы ощупью, придерживаясь правой стороны, где мы могли прощупывать склон горы. А вдруг был поворот налево, и мы его не заметили и сбились с пути? Как проверить? Карты у нас не было, да и на что она была бы нужна в этой полнейшей мгле? Внезапно я увидал на склоне горы ниже дороги слева ого­нек. Я попробовал подойти к нему. Камень сорвался и как-то предостерегающе загрохотал, падая в бездну. Еще громовой удар. Я переставил ногу — тишина. Осторожно спускаясь по кривой, я достиг домика с огоньком и нащупал дверь. Она легко открылась. Но не успел я ступить через порог, как раздался вопль ужаса. Передо мной у своих реторт стояла старая ведьма и, подняв руку, тряслась. Мне самому стало страшно, и я отступил. Еще один камень прогрохотал в своем падении. И все же я благополучно добрался к своим спутникам, ходящим «по стране». Алексей Пет­рович насмешливо сказал, выслушав мой рассказ: «Ведьма-то ваша не зелье, друг мой, разливала, а парное молоко. Вот бы напить­ся!» Но никому не захотелось повторить мою прогулку к огоньку. Идти было все труднее, не потому что становилось темнее (темнее уже быть не могло), а потому, что одежды наши набухли от воды. В особенности девушкам мешали промокшие юбки, ско­вывавшие им ноги. А тут еще ослепительный блеск молнии, гро­хот грома и падение где-то поблизости расщепленного дерева. С криком мы сгрудились в одну кучу. Гроза словно все еще усили­валась. Постояли, постояли, и снова тронулись в путь. И вот мимо нас тихо, беззвучно пролетел сам дьявол, затронув меня и еще кого-то перепончатым крылом. «Ага! Это прошел кто-то встреч­ный и задел нас своим зонтиком. Эх, надо бы спросить дорогу. Поздно догадались!» Но вот снова огонь слева. Этот раз мы пошли к нему все вместе. Постучались в дверь: открыл нам молодой изящный монах. Он радушно предложил нам остаться у него ночевать. Но остаться мы не могли, думая о нашем padre и товарищах. Какое же там волнение! Монах успокоил нас: мы на правильном пути, и Сан-Джиминьяно уже близко. Снова тронулись в путь, каждый оставив после себя лужу дождевой воды.