[Глава II.]

РОМСДАЛЬСКАЯ ДОЛИНА.

МУДРОСТЬ ГЕРАКЛИТА

Пароход причалил к пристани Неса, когда уже был вечер. Мы не задержались в этом поселке; всем хотелось скорее тро­нуться в путь по берегу бурной Реумы, к подножью могучих фьельдов. Широко разлившаяся в долине при впадении во фьорд, горная река становилась по мере нашего удаления от Мольдефьорда все уже и все глубже. Мы дошли к ночи до светлого отеля на берегу Реумы: Holgenes (Хёлгенес). Мне хотелось по­быть одному. Я оставил свой рюкзак в номере и пошел побро­дить перед сном. Над Рёумой у обрыва склонилась плакучая березка. Ее ствол странно белел в прозрачном сумраке северной ночи. Я сбросил срой синий плащ и вскарабкался на березу. Ноч­ная тишина... Мне вспомнились слова Рубека: «Ты любишь слу­шать тишину?» Я с наслаждением слушал эту тишину. Все зву­ки — легкий шелест березы, всплески рыб вблизи и рокот Реумы, доносившийся издалека, из тех мест, где она борется с порога­ми, — эти звуки лишь усиливали действие царственной тишины. Воды Реумы совершенно прозрачны — виден на дне каждый ка­мень. Зыбкие тени от проплывавших стаек рыб скользят по кам­ням. В Реуме много форелей. Цвет воды — сапфировый. Не отра­жение неба создает эту чудесную окраску. Реума сохраняет ее и тогда, когда по небу ползут серые, всклокоченные тучи. В этом месте в Реуму впадает другая горная река, но я забыл ее назва­ние. У слияния двух рек, разделяя два ущелья, высится грома­да Тролльтиндерне. Ее зубчатый силуэт действительно напоми­нает шествие троллей самых фантастических, уродливых форм. Глядя на эти выветренные зубцы нагорья, не только вспоми­наешь, но словно слышишь музыку Грига — шествие троллей. По другую сторону ущелья Реумы возносится к небу одинокая скала, увенчанная рогом, — Ромсдальсхорн. Еще левее — зубчатый Венгетиндерне, словно закованный в броню. Направо — прижавшись друг к другу, громоздятся четыре горы — Король (Кунге), Королева (Дронниг), Епископ и Фрейлейн—последняя

с длинной фатой. Первые три получили свое имя от вершин, имеющих формы корон и митры. Склоны этих гор, обращенные к реке, сверкают черными пластами слюды (биотита).

Древнейшие в Европе горы Норвегии отличаются живопис­ностью форм (...). Здесь, в Ромсдале, они кажутся столь высокими оттого, что непосредственно поднимаются от уровня фьорда и каждая стоит особняком, с четко очерченным силуэтом.

В этот ночной час на их снегах еще не угас последний отблеск заката. Вершины нежно сияли в ожидании первых лучей восхо­дящего солнца.

Внезапно над долиной пронесся гул и замер; где-то там, за фьордом, замер он какой-то музыкальной протяжной нотой. Этот гул несся из ущелья. Где-то обвал. На мгновенье все ожило, при­слушиваясь к этому гулу. И снова тишина. Теперь еще лучше стало слушать эту торжественную тишину.

Мне вспомнился разговор двух гор [в] «Senilia» Тургене­ва. Ему, как и Пушкину, красота природы казалась «равнодуш­ной». Человек ощущал не только свое одиночество, но и ничтож­ность перед ее величием. Это оттого, что оба они противопостав­ляли свое «я» ее вечности и бесконечности, и космос превращал в ничто это «я».

Мне хотелось включить себя в эту величественную симфонию космоса и ощутить его как то целое, в котором мое «я» у себя на родине. Не равнодушием, а лаской веяло на меня от этих узор­чатых снежных вершин, от этих таинственных ущелий, от этой сапфировой реки. Во всем, что окрест меня, — та же великая мис­терия жизни, что и во мне. И этой мистерии нет конца и нет пре­град между мною и миром.

«Тот, кто спит, — замкнут в своем мире, для проснувшихся — мир един», — вспомнился мне фрагмент Гераклита.

Счастье такого пробужденья — вот задача для человеческого общества. Когда будет создан социализм, тогда все будут бодрст­вующими. Для всех будет мир един, каждый будет жить жизнью всех. И одиночества больше не будет. Но ведь этого не дождаться! Когда душа человечества ощутит свое единство! Труден и долог путь. А нашему веку что дано? Что в силах осуществить мы? И я сказал себе тогда: то, что доступно грядущим векам для всего человечества, то нам доступно теперь, в наши дни, в наши годы через дружбу и любовь. Возлюбившие смогут проснуть­ся в мире едином и будут двое — душа едина. И я стал думать о далекой Тане Оберучевой. С ней, только с ней мне суждено исполнить завет Гераклита. «Для проснувшихся мир един». Когда же кончится сон — утренняя заря еще далека.

В тумане утреннем неверными шагами

Я шел к таинственным и чудным берегам.

Боролася заря с последними звездами

Еще витали сны и скованная снами

Душа молилася неведомым богам⁴.

Глухо шумели воды Реумы подо мною. Легкий ветер шевелил мои длинные волосы, и ветви плакучей березы касались моего лба. От этого касания я ощущал трепет во всем теле. Словно это было помазание. Я ощутил в себе небывалую силу. Тогда я не знал то имя, которым должен быть назван открывшийся мне мир.

Когда я вернулся в Хёльгенес, мой спутники уже спали.