Глава II.

В КИЕВЕ В 1905—1906 ГОДАХ

Осенью я вернулся в Киев после барановского лета обновлен­ным. Я сознавал себя современником своего времени. Это вели­чайшее благо. Я уже не смотрел назад, я смотрел кругом, я смотрел вперед. С грустью простился я с миром Диккенса и рав­нодушно отошел от гордого одиночества Байрона, с трудом привитого мне Навашиными. Предо мною раскрылись горизонты социализма, но это была туманная даль с радужными переливами. Возобновились занятия в гимназии. Изменился я, но изменился и весь класс. Он уже не напоминал мне, как в прошлом году, зве­ринец. Большинство объявило себя социалистами-. Мои товарищи, подходя друг к другу, спрашивали: «Ты с-р или с-д?» Словом, tertium поп datur^*.

Эсеры с Михайловским и Лавровым в руках говорили, что они левее. Жертвенный героизм «сознательной личности», «кровь муче-

ников— семя обращения». Герои поведут за собой толпу. Террор приблизит революцию. Это — первый этап. Нам, русским, не нуж­но ждать роста производительных сил, мощных кадров промыш­ленного пролетариата. У России особенная стать.

Эсдеки доказывали, что левее они. Их тактика научно обос­нована гением Маркса. Их войско — уже достаточно сильный про­летариат, в особенности таких промышленных центров, как Пе­тербург и Москва. Революцию сделают не личности, а массы, вооруженные учением Маркса, и эта революция будет окончатель­на, так как она будет созданием масс передового пролетариата, который выдвинет своих вождей.

Инакомыслящие притаились, словно сконфуженные. Сын жандарма Книговский притих: он больше не рисовал лохматых людей с насупленными бровями и не подписывал под своей мазней «социалист».

Мои друзья Киричинский и Вильчинский не объявили себя ни эсдеками, ни эсерами. Они «изучали вопрос», погрузившись в чте­ние книг, которые после октября (1905 г.) наводнили нижний ры­нок. Все были охвачены радостным ожиданием великих событий. О войне уже никто не говорил. Ее считали проигранной и относи­лись равнодушно к ее дипломатическим результатам. Не все ли равно, останется ли многострадальный Порт-Артур за нами или нет? Что будет с Сахалином? О Витте говорили, что это фокусник, который из острова сумел сделать полуостров.

Наступило 18 октября, тот день, когда стал известен мани­фест 17-го октября. Как ни оценивать в свете истории этот доку­мент, для тех, кто пережил эту дату—она останется днем вели­кой народной радости. Но радость эта переживалась по-разному. Для одних это была дата конца борьбы, для других — дата первой победы, после которой должна начаться решительная борьба.

Государственная дума фактически ограничивала самодержа­вие. Но ненавистное правящим кругам слово «конституция» не было произнесено. В этом уже таилась готовность взять «дарован­ные права» обратно или постепенно свести их на нет. Характер­но было и то, что русский представительный орган был назван не «парламентом» или «палатой», а старым русским термином «дума». Казалось, ограниченный манифестом царь не мог уже на­зываться самодержцем. Однако термин «самодержавие» сохранил­ся, манифест отменил-де самовластие. Все это было очень ту­манно.

В тот же день те, кто поздравлял с конституцией, получал в ответ «куцая». Толпы возбужденного народа спускались с обоих склонов киевских гор в долину Крещатика. Многие срывали трех­цветные знамена, обрывали красную полосу, разрывали ее на лен­точки и раздавали всем желающим. Красные ленточки у одних слу­жили перевязью на руке, другие втыкали их в петлицы или при­крепляли к пуговицам. Учащиеся зацепляли их за значки своих школ на фуражках. То тут, то там вспыхивали песни: «Вихри

враждебные», «Смело, товарищи, в ногу», «Вы жертвою пали в борьбе роковой» и даже «Марсельеза».

На углу Фундуклеевской и Крещатика толпу (она не была еще похожа на колонны демонстрантов) встретил отряд драгун и открыл огонь. С гневными криками толпа рассеялась. Я не видел ни раненых, ни убитых. Может быть, стреляли в воздух? Но мне запомнился свист пуль и удары их о штукатурку. Я спрятался в подворотне. Тогда еще охранители не догадались приказывать дворникам закрывать ворота.

Эти выстрелы породили какое-то смятение в моей душе. Что же они означают? Где же свобода слова, собраний? Обман! Ловуш­ка! Отряд драгун скрылся. Снова из-под ворот, со дворов Креща­тика и Фундуклеевской стали стекаться люди, снова Крещатик превратился в русло людского потока. Но недавняя радость была уничтожена. Толпа была возбуждена. Ждали лозунга для начала действий. Поток двигался к думе. После Прорезной началось об­ратное движение, смявшее нас. В панике неслись извозчики, под­гоняемые седоками. В толпе люди шарахались, боясь быть рас­топтанными скачущими лошадьми. Вскоре показались казаки, гнавшие демонстрантов.

Впоследствии я узнал, что у городской думы были произнесе­ны революционные речи и сбросили двуглавого орла.

Толпа вновь хлынула в подворотни и разбежалась по смеж­ным улицам. Я оказался на Михайловской улице. Здесь я встретил других людей, дурно одетых, с мрачными лицами. В их руках были дубинки или резиновые жгуты. Я не понял, что это громилы, как черные вороны, слетаются на добычу.

В этот же день начался еврейский погром. Правая печать («Киевлянин») выступление черной сотни толковала как отпор на­рода революционной интеллигенции, как взрыв патриотического чувства негодования широких масс против тех, кто осмелился рас­топтать государственный герб. Между тем выступление черной сотни носило заранее подготовленный характер. Где же было сор­ганизоваться этим бандам в столь короткий срок? Ведь события у думы только что разыгрались!

Как мгновенна и как наивна была наша радость!

Погром длился несколько дней. К нам заходил сосед по дому (знакомый еще по Умани) Михаил Фаворов⁷. Он рассказал, что громилы приняли его за еврея (он был очень смугл и черноволос) и хотели избить. Его спасла матерная брань: «Ну нет, это не жид, это наш!» — решили громилы и оставили его в покое. Не очень лестный вывод для русского человека.

В университетах, институтах выбраны советы старост. Шла борьба за академическую автономию. Профессура также боролась за автономию, вкладывая в нее свое содержание. За высшей шко­лой последовали гимназии, реальные училища.

В нашей гимназии тоже состоялась сходка. Гимназисты стар­ших классов, начиная с пятого, собрались в крайней классной ком-

нате. На сходку мы пригласили нашего Зевса-Громовержца — директора Е. А. Бессмертного. «Куб», инспектор Чирьев, пробовал убедить нас разойтись. Мы, конечно, не расходились. Директор ясно понимал, что мы не разойдемся. Он решил, что лучше быть свидетелем событий, и потому принял наше предложение. Горячую речь произнес восьмиклассник Смирнов. Он обрисовал картину «освободительного движения» и призвал нас сорганизоваться и выбрать совет старост, которому предстояло выработать наши тре­бования к гимназической администрации. Перед выборами поднял­ся внезапно шум. Раздались крики: «Удалить Флоринского, он может донести». Высокий, рыжеватый Флоринский, с прищурен­ными глазами, как-то сжался и выскользнул из класса. Мы вспом­нили его прозвище «Крыса». Приступили к выборам. От каждого класса шесть человек, по три от отделения. Имена кандидатов писались мелом на черной доске. Было названо и мое имя. Евге­ний Адрианович то хмурился, то улыбался.

Требования гимназистов были сформулированы советом ста­рост и утверждены сходкой. После этого они были переданы Бес­смертному. Он принял нашу петицию о правах и обещал ее рас­смотреть.

Евгения Адриановича вызвал губернатор Сухомлинов (тот са­мый, что был впоследствии военным министром). Он изругал на­шего директора за потворство революционной молодежи. Вскоре Бессмертный, впавший в немилость, был переведен «в глушь, в Саратов».

Между тем Евгений Адрианович вел себя как педагог и видел в нас не страшных революционеров, а детей, за судьбу которых он отвечает прежде всего перед своей совестью. Он медлил с отве­том, тянул, надеясь, что волна возбуждения схлынет. И... она схлы­нула. Наша гимназия была едва ли не единственной, где никто из учащихся не пострадал. Всюду имели место исключения. Учащие­ся, исключенные из реального училища, сделались впоследствии моими друзьями (Оберучев, Селлиский, Вайнцвейг; с Сашей Попо­вым я был уже знаком). Политическая атмосфера во второй клас­сической гимназии была так накалена, что двое гимназистов были исключены за изготовление бомб: Глеб Мищенко и Даниил Лурье. Бомбы (в сущности, петарды) были изготовлены для обструкции против штрейкбрехеров.

Наша гимназия тоже примкнула ко всеобщей забастовке, и у нас также нашлись штрейкбрехеры. Но никаких эксцессов не бы­ло. В гимназию мы заглядывали, агитировали за забастовку среди штрейкбрехеров. Восстание саперов в Киеве, судьба Шмидта, бро­неносец «Потемкин», восстание в Москве в декабре — все это зах­ватывало нас, подростков, сознанием начала «могучих и великих дней». Над моим столом висела открытка с изображением лейте­нанта Шмидта и Марии Спиридоновой. Мы коллекционировали сатирические журналы, в особенности высокохудожественный «Жупел». Конфискованные номера повышались в цене на 100 %.

Эти месяцы высокого общественного подъема <...>, окрылив­шие нас чаяньем наступления новой свободной жизни, основан­ной на социальной правде, были омрачены для меня тяжелой борь­бой с мамой.

Я был единственный сын. Кроме меня, у мамы никого не было. Сознание этого возлагало на меня особую ответственность. Мама жила в постоянном волнении. Когда я возвращался после сходки или засиживался у товарищей, меня встречал запах эфиро-валериановых капель. С мамой делались ужасные припадки, от которых она задыхалась и синела. Врачи говорили мне: если я не изменю своего образа жизни, я погублю свою мать. «Враги чело­веку домашние его».

Я сам так изнервничался, что заболел острым нервным рас­стройством. Те же врачи потребовали взять меня из гимназии и назначили курс водолечения и впрыскиванья мышьяка. Так я вы­был из гимназии. Но связи с ней не порывал. Я посещал своих гимназических друзей, и они посещали меня. Это были Киричин­ский, Вильчинский и Поллак (русский, поляк и еврей) <...>⁸.

Озя Поллак был мой юношеский идеал того времени. Строй­ный блондин, выше среднего роста, с живыми серыми глазами и нежным румянцем, он казался твердым и спокойным, как человек, нашедший свой путь в жизни. Его речь была сдержанна. В отличие от массы товарищей, он никогда не употреблял бранных слов, не курил и, как весь наш тесный круг, не хотел знать богиню Афродиту. Многое, что было свойственно ему, я узнал в образе Рахметова Чернышевского, лишь без его суровости.

Два других моих ближайших друга тех лет — Киричинский и Вильчинский, в отличие от Поллака, были полны сомнений и исканий, но не бесплодных. Им нелегко давалась истина, но, находя ее, они утверждались в ней. Социализм не был для них «мо­дой», «передовым» учением. Они не боялись упрека в отсталости. Они оба шли упорно, но медленно к утверждению его <...>⁹.

Киричинский впоследствии писал мне о своем обращении в социализм. О том, как его пронзила мысль о нищете и бесправии масс, о язвах большого города, об ужасе проституции. Он проклял капитализм.

Киричинский мне был ближе всех. Он чутче всех меня пони­мал. С каким волнением и вниманием Воля выслушивал мои рас­сказы о Барановке! Он не был красив, как Озя Поллак и Ян Виль­чинский, у него было широкое лицо, небольшие, узкие глаза, но на лице его лежала печать тонкой одухотворенности. Оно было полно грусти. И мне был дорог внезапный смех Воли, когда он широко раскрывал рот и тряс плечами. Киричинский был болен туберкуле­зом. Может быть, в нем была не только тонкая душевная орга­низация, но и предчувствие ранней смерти. В его комнате всегда царил порядок. Я помню бронзовый бюст Платона на письменном столе и редкий замечательный портрет Комиссаржевской, особен­но дорогой мне потому, что она здесь напоминала мне Наташу

Курбатову. Думая о своем Воле, я всегда вспоминаю слова Огаре­ва о Грановском:

Он духом чист и благороден был.

Имел он сердце нежное, как ласка,

И дружба с ним мне памятна, как сказка¹⁰.

Иным был Ян Вильчинский. Жизнь в нем била ключом. Глаза его всегда сияли. Его жесты были широки и экспансивны. Его открытое лицо было очень красиво. Мне вспоминается, как Ян рас­сказывал мне о том впечатлении, какое произвели на него страни­цы «Войны и мира», где описаны две встречи князя Андрея с ду­бом. «От волнения я не мог читать дальше. Я захлопнул книгу и воскликнул: Пся крев, до чего же это хорошо!» Вильчинский участ­вовал в нескольких польских кружках самообразования. Он верил в приближение нового расцвета польской культуры. Поляк до моз­га костей, Ян очень любил и чтил русскую культуру, а в особен­ности литературу и науку. В те годы он переживал увлечение кра­сивой панночкой Лялей, которая разделяла его умственные инте­ресы, но не хотела отказаться от «нарядов», «балов», и всей этой «недостойной чепухи», которая служила поводом к постоянным столкновениям <...>¹¹.

Мы вступали в сознательную жизнь в знаменательные годы великого подъема всей «русской земли». Вслед за ними наступили годы реакции с самоубийствами, эротической литературой, лигами свободной любви и чувственным мистицизмом. Мы шли «против течения», потому что перестали быть «современниками своего вре­мени» и отшатнулись от него, не теряя веры в будущее, в торжест­во своей правды.

Пришла весна 1906 года. «Идет, гудет зеленый шум, зеленый шум, весенний шум». Открытие Первой Государственной думы, «Думы народного гнева». Тон ей давала Партия народной свобо­ды, которая воспринималась нами как партия умеренной русской интеллигенции, которую буржуазия хотела использовать в своих целях. Мы с жадностью всматривались в лица народных предста­вителей Муромцева, Родичева, Петрункевича, Набокова, Герценштейна. Вспоминалось открытие Генеральных штатов во Франции. Требование амнистии, земельная реформа. Несмотря на наши со­циалистические убеждения, речи кадетов казались очень смелыми. Но еще более увлекала речь трудовика Аладьина, который пред­ставлялся мне с широкой бородой крестьянина (такими изобража­ли в Отечественную войну 1812 года партизан). И как я был разо­чарован, когда увидел его портрет с энглизированным лицом и в кепке.

Мы выбегали за утренними газетами, ловили вечерние. Речи депутатов читали от начала до конца, иногда вслух. Все увлекало нас. Даже вождь правых граф Гейден, мирнообновленец, казался симпатичным своей корректностью и деликатностью формулиро­-

вок. О нем говорили, что, желая кого-нибудь назвать дураком, он говорил так: «Это не чересчур умный человек».

Штурм правительства «Думой народного гнева», казалось, должен был закончиться победой: если вся дума от крайней правой до крайней левой была в оппозиции.    В ту весну в Киеве были частые грозы, бурные, но мгновен­ные. И эти грозы, с их громом и молниями, перекликались с реча­ми депутатов. И как после этих мгновенных гроз земля казалась обновленной, полной благоухания, так и исторический день того многообещающего времени воспринимался полным радужных на­дежд нашей незрелой, «желторотой» политической мыслью.

В здании Оперы шли гастроли Веры Федоровны Комиссаржевской. Помню тот вечер, когда в антракте, до глубины души взволнованные игрой гениальной актрисы, мы с Волей Киричинским вышли на балкон. Гремела гроза. Она обложила город со всех сторон. Молнии, почти беспрерывные, сверкали и слева, и справа.

Мы были совершенно уверены, что за этими очистительными грозами наступят ясные дни. Так будет и на просторах нашей родины <...>¹².