Глава III.

МЫ В ГИМНАЗИИ

Мне только что минуло 15 лет, когда я поступил в Первую Киевскую гимназию. Вопрос о выборе школы уже давно волновал маму. Многие советовали ей отдать меня в частную гимназию, куда и поступить легче, и где учиться легче. Но частные гимназии в те годы не пользовались в Киеве доброй славой. В особенности гимназия Петера, куда принимали всех исключенных из дру-

гих гимназий. Хорошей школы Науменко тогда еще не было (а если она и существовала, то как-то незаметно).

Первую гимназию теперь широко знают благодаря Художест­венному театру. Она является местом действия «Дней Турби­ных» (сцена гибели Алексея Турбина). Ворчащий на юнкеров школьный сторож — наш Максим. Вестибюль с лестницей и хорами, и вдали портрет основателя гимназии Александра I — все это схематически представленный на сцене интерьер моей школы.

Она считалась в те годы лучшей в Киеве. Помещалась на перекрестке Бибиковского бульвара с Владимирской улицей (две главнейшие артерии города, не считая Крещатика и Фундуклеевской). На противоположном углу находилась Вторая гим­назия (сохранившая греческий язык), а на другой стороне буль­вара — Университет. Все три здания в строгом классическом стиле.

В Первой гимназии учились дети киевской интеллигенции и вместе с тем — знати. В моем классе обучался князь Дмитрий Репнин (во 2-м отделении) и князь Сергей Трубецкой (в 1-м от­делении) — сын философа Евгения Трубецкого. К чести гимна­зистов нужно сказать, что аристократы ума расценивались в классе выше, чем родовые аристократы. Одновременно со мной в разных классах обучались: Павлищев (И. Н. Берсенев), Паустов­ский (К. Г.), Булгаков (автор «Дней Турбиных»), Некоторое время здесь обучался Вертинский. Из учеников моего класса вы­шел будущий министр иностранных дел Украинской Рады, ее представитель на конгрессе в Версале, сын учителя русского язы­ка А. Шульгин. Много было детей профессоров: Фортунатов (Саня), Навашин, братья Жуковы, Иванов (сын депутата в 3-ю Гос. думу), Флоринский, Букреев и т. д.

Мама, долго опасавшаяся моего поступления в гимназию, теперь стала всячески добиваться этого. Она считала ложным направление моего ума и, вместе с тем, осуждала влияние на меня Навашйных, находя их слишком гордыми и изолирован­ными от жизни. Она теперь хотела для меня товарищеской сре­ды, которая поставит все на место.

Однако попасть в число учеников Первой гимназии было не легко: не было свободных вакансий. Требовались протекции. Сер­гей Гаврилович взялся помочь. Уже начались занятия. Уже яви­лись в форме Митя и Таня (поступившая в гимназию Дучинской и ходившая теперь в длинном платье сочно-зеленого цвета). Грустно бродил я один в Святошине по саду, в котором уже кружились и падали пожелтевшие листья. Я ждал возвра­щения друзей из города, их оживленных рассказов о новой среде: я казался себе отверженным.

Но вот как-то в хмурый вечер меня подозвал Сергей Гав­рилович и сказал: «Ну, Коляночка, можешь покупать форму. Смот­ри же, оправдай характеристику, какую я тебе дал». Я готов был обещать все.

Тем временем мы вернулись в город, на новую квартиру (Бульварно-Кудрявскую, № 15). Я бродил по незнакомым мне комнатам, вспоминал уют Десятинного переулка. Я чувствовал, что уже не вернусь ни к птицам, ни к монетам, ни к старым, люби­мым книгам. Теперь уже начинается все другое, и я сам уже дру­гой.

В необычайно радостном возбуждении отправился я с мамой на Крещатик, в лучший магазин платья — Манделя. Мама обрати­лась к приказчику:

— Покажите для ребенка гимназическую пару.

— А мерку-с захватили-с?

— Зачем мерка, вот же мальчик.

Мама не представляла, что я от смущения готов был про­валиться сквозь землю.

Мама была на всю жизнь убеждена, что я не подвластен времени. Совершенно не считаясь с моим самолюбием, она еще долго пришивала перчатки к рукавам шубы, чтобы я их не терял. Гимназическая пара куплена. Но она оказалась не только не мод­ной, а вопиющим противоречием моде. Щеголи носили совсем короткие курточки, моя же была до колен — один из поводов смеяться над бедным новичком.

В тот вечер — в полной форме я занял свое кресло на опере «Травиата». Но никого из знакомых, увы, я не встретил.

Наступил долгожданный день. Инспектор, преподаватель ма­тематики Чирьев (прозвище — «Куб») ввел меня в мой класс. Впе­чатления были так сильны, что я до сих пор могу разместить по партам всех 48 учеников 5-го класса 2-го отделения Киев­ской Первой гимназии.

У меня кружилась голова от того шумного водоворота, в который я попал. Физиономия класса мне не понравилась. Ли­ца показались грубыми и ординарными. Меня посадили на един­ственное свободное место на последней парте в углу, «на камчатке». Товарищи насмешливо поглядывали на меня, но бить не били. В этой толпе я чувствовал себя безнадежно одиноким.

Я зашел в класс Мити (он поступил в б-й). На меня на­бросились парни, подняли и, зацепив поясом за гвоздь, повесили на стене, рядом с грифельной доской. Пояс расстегнулся, и я упал при общем хохоте. Митя меня не смог защитить.

Впечатления первых дней были очень тягостны. Меня потряса­ла площадная брань моих товарищей, брань, которую я едва пони­мал, но то, что я понимал, вызывало во мне непреодолимое отвращение. Сальные анекдоты, рассказы о распутных похожде­ниях — все это было так ново и так ужасно. Прошло много вре­мени, прежде чем я понял, что все это может как-то странно уживаться не только с возбужденными умственными интересами, но и с относительной нравственной чистотой.

В наше время часто говорят об ужасном упадке дисциплины в школах. Когда я вспоминаю дисциплину своей гимназии, я дол-

жен сказать, что сомневаюсь, была ли она лучше современ­ной! На уроках математики (преподавал Варсонофий Николаевич Иванов) совершенно невозможно было следить за объяснениями. Помню, как учитель толковал нам задачу о курьерах, отправ­ленных: один из С.-Петербурга в Москву, другой в обратном на­правлении. И вот класс, под дирижерское махание рукой удалого В. Бурчинского, хором шептал: «Курьеры, курьеры, курьеры», пока дирижер не вскочил на парту и не закричал при дружном хохо­те класса: «Тридцать тысяч одних курьеров!» Однажды тот же Бурчинский, сопровождаемый аплодисментами товарищей, выехал на спине того же Варсонофия Николаевича. Такое же бесчин­ство царило в классе и на уроках физики Извекова, у которого постоянно, ко всеобщему удовольствию, не удавались опыты.

Своеобразную фигуру представлял собой Николай Трофимо­вич Черкунов — преподаватель географии, автор географической игры — лото. Дома у него был целый музей, который охотно по­сещали гимназисты. Он казался старым холостяком, обросшим волосами, седыми и длинными. Из этой копны волос глядели огромные светло-голубые глаза, глаза совы при дневном освеще­нии. Это был фантастический гном. Говорил он тихим голосом для избранной группы учеников. Остальные занимались, чем хоте­ли. Камчатка пела хором:

Черкунов, Черкунов

Ходит дома без штанов,

А на улице зато

Одевает он пальто.

Немецкий преподавал Оскар Федорович Иогансон. Он увле­кался музыкой — сочинил музыкальную пьесу «Дух Токайского вина». Он приходил и читал нам что-нибудь вслух, обычно коми­ческое. Читал по-русски, потом задавал уроки и покидал класс.

Очень огорчил меня историк Бодянский («Бужан») из извест­ной семьи русских ученых. Урок его меня увлечь не мог. Бодян­ский, войдя в класс, требовал открыть тетради для хронологии и диктовал даты. Вслед за этим требовалось открыть учебники. «Считайте, 8-я строка сверху от слов: «Генрих IV после Каноссы...» Нашли? Вычеркните 5 строк, кончая словами: "Его преемни­ком был Генрих V"». После этого начинались вызовы. «Скажите, Лескевич, годы правления Карла Великого». Лескевич, задумав­шись: «772—821».—«Ничего подобного—768—811! Хронологию не учили. Садитесь — два. Дашкевич! Битва при Гастингсе? Год?» Дашкевич отвечает мгновенно: «1166». Бодянский ворчит: «Ну, не совсем так: 1066. Но видно, что учили». Лескевич ошибся на несколько лет. Дашкевич на целый век. Но Лескевич угадывал, имея представление об эпохе, и угадал довольно точно. Дашке­вич зубрил. Но... он учил хронологию!

Латынь преподавал сам директор, похожий на Зевса-Громо­вержца, Евгений Адрианович Бессмертный. В классе мертвая тишина. Громовержец с лицом Перикла, во всяком случае, с боро­-

дой этого вождя афинской демократии, озирает острым взором класс, как поле сражения. И потом внезапно тишину вспугнет как удар грома: фамилия жертвы. В ожидании этого гимназисты, скло­нившись над партами, шепчут молитвы и крестятся.

Среди наших педагогов особое место занимал Лаврентий Федорович Батуев, прозванный Лоренцо Великолепным. Ходили темные слухи, что он «либерал». Он был застегнут на все пугови­цы, изящно подстрижен, холоден и спокоен. Его умное лицо было всегда серьезно, шутил он редко. Требователен Батуев был чрезвы­чайно. Все боялись его, боялись и уважали, ценили, даже любили (впрочем, лишь некоторые). Оценил его я много позднее. Бату­ев приучал нас к тому, что Гершензон назвал «медленным чтени­ем». Он требовал знания таких деталей: «А как Гоголь опреде­лил хождение чиновников вокруг Чичикова, когда тот стал херсонским помещиком?» — «Перепелками».

Вместе с тем Батуев добивался знания западноевропейской литературы, связанной с русской. Но самым замечательным было требование знать теорию литературы по сочинениям И. Тэна, Гюйо и Летурно. Мы были многим на всю жизнь обязаны «Ло­ренцо Великолепному».

Знакомство с ним, да можно сказать и с классом, началось для меня очень неблагоприятно. На уроках я всегда сидел, прита­ившись в своем углу. Когда меня вызывали, терялся так, что у ме­ня голова совершенно пустела. Лаврентий Федорович знакомил нас с русским фольклором и коснулся темы о суевериях. «Быть суеверным очень глупо и стыдно. С уверенностью могу сказать, что и среди вас есть немало суеверных, но никто не признается, соз­навая в душе, что только невежественные люди бывают суе­верны».

Мне эти слова не понравились, я знал, что суеверию не чуж­ды и люди гениальные и просвещенные. Я поднял руку и поднялся. Батуев и весь класс заодно с ним посмотрели на меня. Я смутился, но отступать было поздно. «Вы что, Анциферов?» — обратился ко мне Батуев. «Да ведь Байрон же боялся пятниц». — «А потому и вы, Анциферов, должны бояться пятницы?» — и Лаврентий Фе­дорович пожал плечами. Весь класс захохотал. С того дня прозва­ли меня «Пятницей», как негра Робинзона Крузо.

Я не считал себя выше класса. Я уже знал, что среди моих товарищей есть ряд юношей и умней, и способнее и начитан­нее меня. (Поллак, Вышомирский, Вильчинский, Киричинский). Но я считал себя особенным, человеком другого мира, и в этом ус­матривал свое преимущество.

Я уже заметил, что площадная брань и сальные анекдоты были не всем по душе. Первый ученик Анатолий Жмакин, самый сильный в классе, застенчивый добряк, не блестевший ни умом, ни талантом, трудолюбивый и скромный, всем помогавший — так же, как и я, ненавидел «хульного беса», царившего в клас­се. Эту черту знали товарищи и мучили Жмакина всякой

похабщиной, как Алешу Карамазова, доводили его до ярости и тогда рассыпались во все стороны, боясь его могучих тумаков.

Как-то раз, вернувшись в класс после большой перемены, я почувствовал, что произошло что-то необычайное. Был пустой урок. На учительском месте сидел, помнится, Бурчинский и читал (о ужас!) мой дневник. По ошибке вместо тетради по географии я принес свой злосчастный дневник. Товарищам попалась запись, где я давал каждому характеристику, обычно весьма нелестную. Сцена несколько напоминала финал «Ревизора». Дневник переходил из рук в руки. «Тут что-то неясно, прочти-ка ты!» После пытки (убежать я не мог — в коридоре дежурили помощники классных наставников) ко мне подошел Лескевич, типичный шляхтич. Он строго сказал мне, презрительно поднимая верхнюю губу: «Что ты такое, Анциферов, не поймешь, институтка какая-то. Пишешь об игре в какие-то куклы (т. е. рыцарей), ведешь дневник, записы­ваешь про маменьку, ну совсем институтка!»

И  наряду  с  Пятницей — прозвали  меня  «Институт­кой» <...>⁶.

Первые месяцы моего пребывания в гимназии были отравлены «хульным бесом». Особенно ужасало меня то, что такие гимназис­ты, как Вышомирский, исключительно начитанный, с острым умом, с большими способностями, не отставал от других в сквернословии и сальных разговорах. Я как-то высказал ему свое удивление. «А что же тут плохого, Анциферов? Раз эти вещи существуют, их нужно называть так, как они называются». Я тогда, сознавая всю правоту своего протеста, не нашелся ему возразить, не знал еще, что вещи окрашиваются отношением к ним, и не только окра­шиваются, но и меняют свою сущность. И популярная у нас брань и все связанные с нею слова относятся к безлюбовному общению полов, относятся не к миру Эроса, а к миру Приапа, а этот мир потребовал особой терминологии (...)⁷.