Глава II.

В БАШНЕ РЫЦАРСКОГО ЗАМКА³

...Игра в войну... в разбойники, — это ведь тоже... за­рождающаяся потребность искусства в юной душе, и эти игры иногда даже сочиняются складнее, чем представле­ние на театре, только в том разница, что в театр ездят смотреть актеров, а тут молодежь сами актеры.

Ф. М. Достоевский. «Братья Карамазовы», XII, стр. 635 (Поли. собр. соч. Спб„ 1895]

Основным содержанием нашей святошинской жизни была иг­ра в рыцари. Мой дневник того лета (1904 г.) полон записей об этой игре. У играющих не было теперь особых государств. Мы все сошлись на одном, и это, конечно, была родина Шекспи­ра — Англия.

Благодаря способности Мити к рисованию у нас значитель­но повысилось качество наших рыцарей. Процесс рисования, при­думывание одежды, подбор красок, характеристика лица, биогра­фия — все это было интересно само по себе.

Игра первоначально вращалась вокруг демонической личности Байрона Монтегю, смелого заговорщика, стремившегося к захва­ту власти при помощи «черни», обитавшей в припортовой части Лондона. К концу лета, вероятно в связи с приближением нашего поступления в гимназию (мы трое: Митя, Таня и я впервые долж­ны были вступить в стены казенного учебного заведения) наши интересы сосредоточились на школе, попечителем которой был лю­бимый Танин рыцарь — герцог Йорк. Школа была построена по принципу совместного обучения. Директором школы был первона­чально епископ Оксфордский, распутный прелат, вскоре разобла­ченный и смещенный. У него был ключник, пьяница с заплывши­ми глазками, который всюду рыскал, все вынюхивал и доносил. Он же был сводник. После скандала, вызванного разоблачением епи­скопа, директором школы явился епископ Кентерберийский, поч­тенный и ученый муж. Среди учеников был сын испанского посла Дон Жуан Арчвелла, доставивший много хлопот школьному на­чальству. Когда на уроке английского языка была задана тема «Что испытывает благочестивый католик в храме», он написал деистическое стихотворение. В памяти сохранилась у меня одна строка:

Колени не склоняя, молюся духу я.

Юный Дон Жуан чуть не попал под суд инквизиции. Едва доброму Йорку удалось замять дело. Еще худший скандал выз-­

вало стихотворение на странную тему: «Что испытывает англий­ский патриот, покидая поле брани». Дон Жуан написал:

Отступать так отступать,

Что жив этом нет проклятья:

Я спешу скорей бежать

Ко возлюбленной в объятья^*.

В Йоркской школе обучалась и красавица-дочь герцога Йорка Тереза. У нее были глаза, похожие на весенний цветок вероники. Одежда ее отливала! тонами перламутра. Она была пре­красна, ветрена и горда. В нее был страстно влюблен юноша Люцио Пакенгейм, ее товарищ по школе. У него был соперник — веселый трубадур Жюисак. Тереза принадлежала Тане, Люцио — мне, Жюисак — Мите. Да и не один трубадур был соперником бедного моего Люцио. Люцио был одет в черный камзол, отде­ланный пурпуром и голубым. Он носил золотую цепочку. Лицо у него было окаймлено каштановыми кудрями, бледное, с глубо­кими, синими глазами. Он увлекался философией Спинозы, но Тереза рассеянно слушала его рассуждения о единстве субстан­ции. Любимым предметом учеников Йоркской школы была ге­ральдика, эта рыцарственная наука. Рыцари часто ссорились между собой и между ними возникали дуэли. Но мгновенно забы­вались все распри, когда возникал конфликт с задорными и пыш­ными рыцарями королевской свиты. Тщетно преследовались дуэли, тщетно карали за них.

Между тем умер бездетный король и оборвалась старшая ли­ния Плантагенетов. Вопрос о престолонаследии вызвал разногла­сия. Старшей в роде оказалась женщина, дочь беспутного герцога Бетфорда, вождя реакционеров в парламенте. Звали ее Элеонора. Она была девица. Следующим претендентом явился Роланд; он был старшим в роде по мужской линии. Эту кандидатуру под­держали и Йорк, и Лейстер (Пагенгейм), и Дувр, и все самые могущественные и чтимые лорды парламента. На престоле был утвержден Роланд. Это был прекрасный, просвещенный юноша, преданный науке и лишенный всякого честолюбия. Он был влюб­лен в дочь Лейстера —Лору (сестру Люцио Пакенгейма). Болез­ненный Роланд отказывался от престола, но его убедили для бла­га и спокойствия Англии согласиться возложить на себя корону. Однако его воцарение не принесло ни блага, ни спокойствия.

Честолюбивый герцог Дувр начал проводить жестокую поли­тику централизации, стеснения и уничтожения местных вельмож. Первой его жертвой пал Эдгар Пакенгейм (младший брат герцо­га Лейстерского). Он был наместник в Корнуэльсе. Демократ, привязавший к себе угнетенную национальность кельтов, этот лорд даже женился на дочери простого кельта. (Рыцарей мы рисовали на слоновой бумаге, остальные сословия — на простой.) Этот брак вызвал страшное негодование в Лондоне. Дувр обвинил Пакенгей-

ма в потакании сепаратизму кельтов, в то время как его управ­ление, благоприятное кельтам, наоборот — мирило их с владыче­ством англичан. Когда по настоянию Дувра Пакенгейм был сме­щен, а на его место был поставлен дуврский ставленник, в Кор-нуэльсе вспыхнуло восстание. Желая дать возможность молодому и смелому Люцио Пакенгейму отличиться и блестяще начать свою военную и политическую карьеру, ему поручили подавить восста­ние. Но молодой лорд, поднявшись на трибуну палаты лордов, с негодованием сказал: «Если я приму участие в этой войне, то на стороне кельтов, бьющихся за свободу, а не на стороне их угнета­телей. Dixi». Этим словом наши ораторы заканчивали речи.

На трибуну поднялся Дувр, 9 обстоятельной речи он доказал опасность для королевства кельтского сепаратизма и потребовал предания суду Люцио.

Люцио не был предан суду, но был исключен из парламента.

В парламенте образовались две враждебные партии. Они не имели никакого отношения ни к ториям, ни к вигам. Это были централисты и федералисты. Первых возглавлял Дувр. С утончен­ными манерами, с тонким профилем, с опущенными веками, окаймленными длинными, загнутыми вверх ресницами, с шелко­вистыми кудрями — Дувр казался похожим на девушку. Его пыш­ная одежда, обилие украшений, великолепные перья на берете — все это увеличивало его сходство с девушкой. Дувр играл с жизнью. Он много путешествовал. Объездил не только Европу, но и север, Африку, побывал даже в Индии. Он был «влюблен в материю». Это выражение Мити. В его замке был собран прекрасный музей из старинных вещей народов Европы, Африки и Азии, а сам за­мок отличался сказочной роскошью. Ходили слухи, что у него не только изумительные вина в погребах, но что за высокими сте­нами замка укрывается целый гарем. Политикой занялся Дувр со скуки, устав от путешествий и томясь от безделья в своем волшебном замке. Идея централизации Англии по примеру Фран­ции ему показалась «забавной», и он стал настойчиво добивать­ся ее осуществления.

«С девичьей улыбкой, со змеиной душой». Так оценил я Ми­те его любимца — Митя со смехом закончил:

«Отверженный Богом Басманов».

«Воображаемый портрет», созданный мальчиком, когда ему только минуло 15 лет, напоминает мне теперь образ Фридриха II Гогенштауфена, короля Сицилийского.

Федералисты не имели выдающегося лидера. Люцио, прим­кнувший к ним, был еще слишком молод. Изгнанный из парла­мента, он удалился в свой феод. Вынужденное уединение вполне соответствовало его вкусам и мечтам. Люцио видел (как позднее наши славянофилы) в своем положении сеньора возложенный на него Провидением долг: содействовать счастью своих вассалов. (Еще раз обитель Годвина!) Он заводит школы, организует боль­ницу, смягчает феодальные повинности. В своем замке он собира-­

ет библиотеку, в которой почетное место занимают сочинения Спинозы. Но все время Люцио гнетет тоска по Терезе. Он едет в Лондон (украдкой) и зовет ее к себе, к старым паркам с оленя­ми, с большим и тихим озером с лебедями. Но Тереза в ответ сме­ется и, не отказывая Люцио, говорит ему: «Мне еще хочется по­жать при дворе, не торопи меня».

Создавая образ Люцио Пакенгейма, еще раз я выразил свою мечту «о золотом веке» на земле, осуществляемом одинокой лич­ностью с благой волей. Когда позднее я читал «Идиота» Досто­евского и «Росмерсхольм» Ибсена — я вспоминал свои заветные, исконные мечты.

Между тем в нашей детской Англии события принимали все более грозный оборот. Восстанием кельтов воспользовалась пар­тия Элеоноры Плантагенет. Граф Сругемптон и другие феодалы юга подняли восстание для защиты прав «законной королевы». Началась междоусобная война. Элеонору тайно поддерживала Франция. Верным королю Роланду войскам не удавалось усмирить мятежников. Во главе королевских войск был поставлен герцог Лейстер (отец Люцио) — честный, храбрый, но ограниченный че­ловек и к тому же очень доверчивый. Собрав войско, он решил прекратить одним ударом затянувшуюся войну. Во время боя на сторону восставших перешел граф Страфорд, командовавший пра­вым флангом. Левый фланг и центр оказались под перекрестным огнем (по правилам игры преимущество заключалось в двойном количестве ударов) (...>. Части, верные королю Роланду, сража­лись героически. Лейстер успел выдвинуть заслон из шотландских стрелков и, перегруппировав войска, вывести их из мешка. И Лей­стер, и его сын Люцио были ранены. Шотландцы были все пе­ребиты, но войско спасено.

Эта неудача дала возможность Дувру выступить вторично в Парламенте против семьи Пакенгеймов. Дувр потребовал суда над главнокомандующим герцогом Лейстером (Пакенгеймом). На за­щиту отца выступил Люцио. Он в пламенной речи изложил весь ход событий, указал на находчивость и военное искусство отца, сумевшего найтись при столь тяжких обстоятельствах и спасти хоть часть войска. (Дувр — с места: «Уложив лучшую часть ар­мии!») Люцио: «Славная смерть их — пример героизма и верности. Они, умирая, видели спасение армии». Лейстер сам сложил с себя главнокомандование и удалился в свой феод. Борьба продолжалась безуспешно. Тогда герцог Дувр предложил исход: братоубийствен­ную войну можно закончить браком претендентов на трон. «Пусть Роланд откажется от своей невесты Лоры Пакенгейм и женится на Элеоноре. Этого требует благо Англии. Dixi!» Так кончил речь Дувр. Его предложение было принято Парламентом. Депутаты обратились к королю Роланду.

Тем временем болезнь его (туберкулез) прогрессировала. Не­счастный король еще раз пытался отречься от трона, но Парла­мент не дал своего согласия. Этим не достичь умиротворения.

И Роланд согласился на брак. Торжественно, но печально была отпразднована свадьба. Она походила на пышные похороны. Лора Пакенгейм должна была постричься в монахини. Первым лицом в государстве стал Дувр. Смерть Роланда приближалась.        

Чувствуя близкий конец, король сел на коня и в сопровождении верного пажа ночью покинул Лондон. Он держал путь в монастырь, где была пострижена Лора. Был лютый холод. Вокруг месяца широкий морозный круг. Лора ждала своего бывшего суженого. Она спустила из окна веревку, по которой поднялся король. Паж оставался внизу. Бедная Лора была потрясена болез­ненным видом Роланда. Она поняла, что дни его сочтены. Роланд стал перед ней на колени. Он знает, какой риск для обоих это посещение. Когда король встал, Лора заключила его в объятия. Прощальная речь была произнесена Роландом в стихах (это была импровизация Тани). Оба мы, играющие (Мити не было), были вдохновлены импровизацией. Потрясенный всем пережитым, Ро­ланд умер в келье монахини. Лора не захотела спустить его труп по веревке к пажу. На другое утро все знали, что в ее келье было обнаружено тело исчезнувшего короля. Лора была заточена в от­даленнейший монастырь Шотландии. Когда она умирала, ее посе­тило виденье: Роланд, распятый на кресте. Судьба дочери была по­следним ударом и для старого герцога Лейстера.

Когда мы сложили наших рыцарей в коробки из-под гаван­ских сигар и вышли в столовую, Александра Савельевна Нава-шина ахнула от нашего вида. «Много уже раз я требовала пре­кращения этой игры. Но сегодняшний вид ваш показал, что стоит вам ваша игра. Будет! Довольно!»

Мы вышли в сад. Всюду лежал глубокий снег. Тишина охва­тила нас. Холод, и тишина. Небо было ясное. Звезды глядели равнодушно и холодно. А нам было так тяжело, что мир столь равнодушен к людским страданиям. Все же наши родители не ре­шались окончательно запретить эту игру. А между тем мы все трое уже учились в гимназиях и много новых интересов волно­вало нас. И все же ни один из них не мог вытеснить страсть, вла­девшую нами <...>⁴.

Белинский писал: «Еще созданье художника есть тайна для всех, еще он не брал пера в руки, а уже видит их (образы) ясно... он знает и то, что они будут говорить и делать, видит всю нить событий, которая обовьет и свяжет их между собой»⁵. Та­кими sui generis^* художниками были и мы тогда, художниками-импровизаторами.

Со смертью моего любимого героя у меня упал интерес к рыцарской игре. Я потерял свой центр. Каждый из нас так срастался со своим героем, что мы и без рыцарей, гуляя где-нибудь в лесу и затевая беседы и споры, называли себя име-

нами наших героев. Игра так вплелась в жизнь, что грани стер­лись (...).

Это было то, что называл Н. Н. Евреинов «театр для себя». Было что-то общее и с московским театром «Semper ante» <...>.

Теперь, через сорок лет, я попробовал записать то, что со­хранилось в памяти. Уцелела и та тетрадь, в которую я вклеивал рыцарей, выбывавших из строя. Некоторые вклейки снабжены краткими биографиями. Есть и родословные таблицы. Своды за­конов, выработанные на бурных заседаниях, пропали.

* * *

Мой сын Светик также по нашему примеру играл в рыцарей со своим другом Шуркой Павловым. Характерно отличие рыца­рей двух поколений. Нас больше всего интересовало лицо — и мы делали погрудные изображения. Моего сына и его друга интересовала поза, движение — и они рисовали фигуру в целом, мало уделяя внимания лицу.

В первый год Мировой войны я встретил мальчика Дружи­нина, сына сотрудника Третьяковской галереи. Это живой, не­сколько бледный мальчик с русой головкой. Он сидел в сумерках и что-то раскрашивал. «Алеша! Пора чай пить. Да ты и глаза пор­тишь, смотри, уже совсем стемнело!» — сказала ему мать. «Ах, по­дожди, я сейчас!» — отвечал с волнением мальчик, окуная еще раз кисточку в мутную от красок воду. Он рисовал рыцаря. Я с вол­нением подошел к нему. Мы разговорились. И все, что он рас­сказал о своей рыцарской игре, так живо напомнило мне мое отрочество. Мне казалось, что я вижу самого себя из дали десятилетий. Передо мной был мой двойник, двойник отрока из Десятинного переулка. Его рыцари были несколько более ху­дожественно исполнены, чем наши, и сделаны во весь рост, как ры­цари моего сына. В рассказах Алеши об игре я не нашел социальных утопий о золотом веке. Насколько их рыцари были сложнее, настолько сама игра проще.

Итак, смертью Люцио Пакенгейма закончилась игра в рыца­ри, а вместе с нею и мое затянувшееся отрочество. Ведь я же был уже юношей. Когда же юноши играют в солдатиков?