Глава I.

О МОЕМ РОДЕ

В детстве я твердо верил, что мой дед был беломорский мо­ряк. Я тоже рос «у самого синего моря» и часто, слушая прибой теплых черноморских волн, думал о том, как дед «ловил неводом рыбу» — где-то там, далеко-далеко — у какого-то студеного Бело­го моря. Когда я, лет восьми, с гордостью рассказывал своему другу о деде-поморе, моя мать прервала меня: «Откуда ты это взял? Какие ты говоришь глупости! Никогда твой дед не ловил не­водом рыбу. Он был дворянин, и все твои предки были дворя­не». Я был очень огорчен этим разоблачением, и мне были непо­нятны нотки досады в голосе мамы. Прошлое моего рода стало мне казаться таким обыденным.

Позднее, стараясь дать себе отчет в сложении этого мифа о моем происхождении, я нашел ему объяснение. Мой отец родом из Архангельска, испытал обаяние образа своего великого земляка помора Михаила Ломоносова и в ранние годы моей жизни рас­сказывал мне о нем. В моем воображении слилось воедино дет­ство моего отца с детством Ломоносова. Это был первый разоб­лаченный миф моей жизни.

Когда мне было лет 12 — товарищи часто дразнили меня циф­рой, Цифиркиным и так далее — так издеваясь над моею фа­милией.

От библиотеки моего отца уцелел энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона. Когда я стал грамотным, у меня скоро вы­работалась привычка на все запросы ума искать ответы в этих кни­гах с золотыми корешками. Там я стал искать объяснения сво­ей фамилии. Во 2-м томе значилось: «Анцыфоровы (в старину Онцыфоровы) — древний знаменитый род Новгорода. Из этой фами­лии были новгородскими посадниками — Михаиле Михайлович в 1273 и 1274 годах». Далее шло перечисление имен посадников из этой фамилии вплоть до Луки (в 1342 г.), у которого был «сын Онцыфор Лукич, бывший посадником в 1350 г. От него-то по­томки и приняли фамилию Онцыфоровых». Поговорив со своими тетками, я пришел к убеждению, что мои предки были сторонни­ками вольностей Великого Новгорода и за это при Иоанне III или при его внуке — Грозном в числе многочисленных опальных

фамилий «больших людей» расстались со Св. Софией и отпра­вились в ссылку в северный край, где и осели в Архангельске. Обеднев окончательно, Анциферовы вошли в ряды служилого дво­рянства. Все же эти сведения не успокоили меня. Свойствен­ное мне с детства отношение к слову по Платону, т. е. придание его смыслу объективного значения — заставило меня раскрыть ка­лендарь, в котором я нашел объяснение моей фамилии. Имя Оницифор — означало: «приносящий пользу». Это открытие очень обрадовало меня, и я, чтобы приблизить мою исковерканную фа­милию к первоисточнику, стал подписываться через и, а не ы.

Мне было очень радостно узнать о таком значении моей фамилии. Я уже к тому времени прочел Тургенева, и мной овла­дел страх попасть в число «лишних людей». Нет, в моем имени есть залог, что я избегну этого. Ведь оно же значит «приносящий пользу»!

О своих предках я знаю очень мало.

Прадед мой был Иван, но имя отца его мне уже неизвестно. Да и о прадеде я знаю только благодаря доброму русскому обы­чаю называть людей по отчеству: дед у меня был Григорий Иванович. Интересно найти в психологии русского народа, в осо­бенностях, его культуры объяснение этому вниманию к отцам. Греческие Атриды, Пелиды — исчезли вместе с греческой архаи­кой, итальянские Пьетро ди КозимОу Матео ди Джованни — дожили до кватроченто и, насколько мне известно, исчезли уже в чинквеченто³.

Кажется, в Скандинавии, по крайней мере в Норвегии, название по отцу держалось очень долго, но все же и там этот обычай исчез уже давным-давно. Чем объяснить, что у нас отчество уцелело и, видимо, уцелеет еще века? Даже Октябрь­ская революция санкционировала его, сделав общенародным название тов. Ленина «Ильич» и тов. Кирова — «Мироныч». Ста­рой, патриархальной «святой Руси» шло это почитание отцов, которое зиждилось на верности отечественным преданиям, но как в послепетровской России, когда началась борьба отцов и детей из поколения в поколение, проникавшая все глубже в народные недра <...), могло уцелеть <...) название «по батюш­ке» — это совершенно непостижимо.

Итак, моего дедушку звали Григорием Ивановичем. Я слы­хал, что он был очень добр и мягок, но вспыльчив. Жена его, моя бабушка, была женщина решительная, твердая, крепко державшаяся заветов старины.

Григорий Иванович был «офицерским сыном», с 1818 года он работал в Архангельске в качестве корабельного мастера. После судебной реформы Александра II он стал мировым судьей в Холмогорах. Видимо, при Николае I Григорий Иванович не хотел служить чиновником. У меня сохранились фотографии, где он изображен с моим отцом. Старичок с широкой совер­шенно седой бородой как-то уютно сидит на стуле — а рядом,

положив ему руку на плечо, стоит мой отец, с едва пробиваю­щейся курчавой бородкой; юноша скорее похож на внука, чем на сына этого старца. Эта разница объясняется тем, что мой отец был младшим из его 12 сыновей и дочерей. Мои дедуш­ка и бабушка много горя знали: они вырастили только троих детей: двух девочек — и последыша, который был значительно моложе своих сестер, моего отца.

Старшая, Юлия, вышла замуж за Михаила Сибирцева и име­ла много детей. Среди ее сыновей был Устин, известный архан­гельский краевед, и младший Николай — крупный ученый, счи­тающийся основателем школы русских почвоведов. Старших Сибирцевых я не знал. Только с Устином Михайловичем, работая в Центральном бюро краеведения, я обменялся как-то письма­ми, по какому-то краеведческому делу. Младшего — Николая Михайловича — я знал хорошо. Это был любимый племянник моего отца, который был старше его всего на три-четыре года. Своих двоюродных братьев Сибирцевых я звал: дядя Утя и дядя Коля. В честь последнего мне дано мое имя. Августа Григорьев­на вышла замуж за Федоровича. Кто он был, я не помню. Тетя Густя была бездетна и любила моего отца, своего маленького братца, как родного сына. Она после смерти моего отца приез­жала к нам гостить из Архангельска и много рассказывала мне об отцовской родине. Когда я подрос, она все звала меня на Север, хотела показать мне дом, где провел детство мой отец. Этот двухэтажный дом на улице такой широкой и тихой, отме­ченной церковью с шатровым куполом, изображен на старой фотографии, которая у меня сохраняется до сих пор. Как я жа­лею теперь, что не исполнил волю своей тети Густи и не побы­вал в Архангельске тогда, когда еще были живы родные и близ­кие [моего отца]. Тогда я мог бы еще ощутить атмосферу, окру­жавшую его детство и юность. Тетя Густя умерла, помнится, в 1913 году в глубокой старости, не дождавшись приезда сына своего Панюшки. А я в те годы так торопился жить, и мне было некогда оглянуться назад.

Мой род держался «на ниточке». Я не знаю, были ли братья у моего деда. Кажется, их не было. Отец был у него единствен­ным, как я у моего отца. И у меня только один сын, и мой сын оставил после себя также единственного отпрыска. Нет у нас и родового имени  (Иван — Григорий — Павел — Николай — Сергей — Михаил). Еще особенность нашего рода — резкая раз­ница возраста отцов и детей, впрочем, все убывающая. Между отцом и дедом — разница около полувека. Между мною и от­цом — в 38 лет, между моим сыном и мною — в 32 года. Все это ослабляет крепкие родовые связи, фамильные традиции, ко­торыми я стал так дорожить, войдя в зрелый возраст.

Герцен писал своей невесте Наталии Александровне За­харьиной: «Герцены прошлого не имеют, Герценов только двое — Наталия и Александр». Им было радостно сознание, что

ими начинается новая жизнь. Мне тоже знакомо это чувство, но я его испытал в ином плане, когда впервые полюбил. Мы твердо верили, что наша любовь не имеет предков, что с нами что-то новое вошло в жизнь. Incipit vita nova^*. Но это другое. Это (по духу), а (по плоти) — мне хоте­лось иметь большую семью с крепкими родовыми связями и богатыми семейными преданиями.

Такой семьей обладала сестра моей бабушки, вышедшая замуж за Николая Вихляева.

От их дочерей пошли: Курбатовы, Кипарисовы, Паникаровские, Любушины с их многочисленным потомством. Вышедшая замуж за доктора И. И. Курбатова двоюродная сестра моего от­ца Антонина Николаевна была лучшим другом его юности. Ког­да мой отец уехал в Петербург учиться, она несмотря на про­тесты родных, в' особенности моей бабушки, последовала за ним, чтобы получить высшее медицинское образование. Анто­нина Николаевна была совершеннейшей красавицей с черными глазами, с прекрасными волосами — южанки и нежным цветом лица — северянки. Свою красоту в разной степени она передала своим детям. Меня удивляло — как мог сложиться на севере этот южный тип красоты. Оказалось, что ее дедушка-моряк привез жену-итальянку с Явы или Целебеса.

Жизнь меня в разные периоды сближала то с теми, то с другими из потомков Н. Вихляева. А семья его дочери Антони­ны Николаевны сделалась для меня родной семьей на всю жизнь, в самом лучшем смысле этого слова.

Еще меньше знаю я о роде моей матери. Ее отец был из тверских крестьян. Звали его Максим Петров. О нем моя мать никогда мне ничего не рассказывала. Я узнал только, что он любил «выпить». И вот при каких обстоятельствах я проник в эту семейную тайну. Когда у нас за столом подавалось вино, я всег­да протягивал свою рюмку за второй порцией. И мать, пугаясь этой наклонности, как-то остановила меня словами: «Смотри, Коля, как бы ты не пошел по стопам деда». (Опасения ее были напрасны: пьяница из меня все же не вышел.) Тогда меня эти слова очень поразили: я привык о родных слышать только хорошее. Итак, о мамином отце мне известно еще меньше, чем о папином. Я даже хорошенько не знаю, как его звали по отче­ству. Вероятно, его фамилия определялась его отчеством, как это бывало в крестьянском быту, когда выделялась из рода но­вая ветвь, начинавшая жить самостоятельной жизнью. Жену его звали Прасковья Андреевна, ее девичья фамилия была Андрее­ва — по имени отца. Бабушку свою я знал хорошо. Она много тепла вносила в мою жизнь. Умерла Прасковья Андреевна в глубокой старости. Я присутствовал при ее кончине. Это была первая смерть, которую я видел.

Свою бабушку я очень любил. Она тесно срослась с моей жизнью, и о ней я буду писать не в связи с моим «доистори­ческим прошлым», а в связи с разными периодами моей жизни, как и об отце и матери. Я не знаю, когда мои дедушка и бабушка с материнской стороны покинули родные поля Твер­ской губернии и переехали в Петербург. Мне смутно помнится из рассказов бабушки, что Максим Петрович поступил истопни­ком в Зимний дворец. В Петербурге у них родилось трое де­тей. Старшая дочь Екатерина — моя мать. Вторую дочь звали Марией. Сына, который родился много позднее, назвали Васи­лием. При крещении пьяный дьячок по ошибке записал его под фамилией Патылицин. Так он и прожил свой недолгий век с этим псевдонимом. Оказалось, что ошибку пьяного дьячка исправить было очень трудно. Умер дядя Вася еще в студенческие годы.

В семье Петровых приняли участие две старушки Кононо­вых, близкие ко двору. Они крестили дочерей Максима Петро­вича. Крестной матерью моей мамы была Екатерина, давшая ей свое имя. Крестили ее золотым крестом, на котором было изоб­ражено солнце. Этот крест переходил из поколения в поколе­ние. Им крестили и меня. Я очень дорожил этим крестом. Он у меня пропал в 1928 году — перед началом всех моих бедствий. Старушка Кононова подарила своей крестнице превосходной работы силуэт своего отца, служившего при дворе Екатерины. Он ее и назвал в честь «матушки-царицы». К портрету был присоединен еще подарок — крохотный золотой полтинник Ека­терины II — необыкновенно изящной работы. После смерти своей крестной моя мать унаследовала от нее несколько пре­красных вещей: огромное зеркало в стиле Жакоб в раме крас­ного дерева с металлическими деталями, вольтеровское кресло, которое всю жизнь рядом с этим зеркалом стояло в углу моей комнаты, куда бы я ни переезжал, и, наконец, портрет масля­ными красками ее брата — как рассказывала мне мать — участ­ника Бородинского боя. Мне помнится, что он погиб в этом бою вместе с Александром Тучковым. Этот портрет, всегда висевший в маминой комнате, возбудил во мне еще в ранние годы особый интерес к Бородинскому бою и окрасил события 1812 года ка­кими-то смутными родными преданиями.

У мамы рано проявились музыкальные способности. Ее крестная сейчас же обратила на них внимание. Учителем мамы был ученик Николая Рубинштейна. Я не запомнил его имя. Пор­трет же прославленного нашего музыканта хранился в альбоме моей матери. Вероятно, через Кононовых мама сошлась с семьей Достоевских. Федора Михайловича она живо помнила. Рассказывала мне о его любви к детям. Он называл ее своим «маленьким Рубинштейном». С его племянницами, дочерями Михаила и Николая, она близко сошлась и в старости поддер­живала с ними хорошие отношения. Когда одна из них (М. Н. Ставровская) во время голода 1919 года заболела и была

отправлена в больницу, мама испекла ей из остатков муки пи­рог и я отнес его на Выборгскую сторону, но было поздно — старушка уже скончалась.

Сестры Кононовы создали дочерям Максима Петровича новую семью. Когда их воспитанницы вышли замуж в юном возрасте за двух молодых учителей, только что окончивших Лесной институт, обе старушки вместе с ними переехали в Умань. В бывшем имении графов Потоцких — Софиевке — было устроено Училище земледелия и садоводства, где мужья Катю­ши и Машеньки получили места преподавателей. С ними пере­ехала и Прасковья Андреевна. Максима Петровича уже не было в живых. Обе старушки Кононовы покоятся на том же сельском кладбище под Софиевкой, где впоследствии был похоронен и мой отец.